Мама

Из военной хроники. Битва за Херсон: обстановка на Ольгинском участке.

Черно-белые фотографии женщин поколения моей мамы очень похожи – узнаются одинаковые высокие прически, лакированные сумочки формы ридикюль, мода перенята из послевоенных фильмов, очень провинциальная, простые, ситцевые платья, часто собственного покроя, шитые вручную иголкой на коленях. 
Мама родились до войны в смоленской глубинке, в их роду были сплошь русские Орловы, Ивановы, Авдеевы, Зайцевы. В 1937 году ее родители снялись с насиженных мест и переехали на Херсонщину, в Ольгино позвал старший брат маминого отца. К тому времени в тех местах случилось большое переселение (депортация) потомков немцев-колонистов за Волгу, прежние немецкие названия переименовали. Ольгафельд стал Ольгино, Кронау-Орлофф – Высокополье и другие бывшие Гохфельд, Кронсдорф, Гетланд. В ухоженных поселках трудолюбивые немцы оставили после себя мощеные дороги, крепкие дома, паровые мельницы, школы, лютеранские кирхи.
Екатерина Вторая в Новой России – Новороссии – образовала в последней четверти XVIII века 29 новых губерний, построила более 140 городов, в том числе Одессу, Херсон, Севастополь, Николаев. Тогда высший свет увлекался модной греческой темой. Потому и города называла соответственно: Мариуполь (Город Девы Марии), Мелитополь (Медовый город), Севастополь (Императорский город). С легкой руки Екатерины ее земляки-немцы стали первопроходцами Новороссии, активно покоряя южные, выжженные степи, превращая безжизненные земли в плодородные пашни и цветущие сады. 
В Ольгино мама пошла в украинскую начальную школу. Пережив военное лихолетье, родители мамы, мой дед Илья Дмитриевич и бабушка Ефросиния Константиновна, от которых не сохранилось даже фотографии, в 1946 году умерли от голода. Взрослые отдавали последнее голодным детям. Родителям мамы не было и сорока лет, в Ольгино их и похоронили. А семья дядьки Якова выжила, мамина двоюродная сестра Полина работала поварихой в столовой в Высокополье, в трех километрах от Ольгино, с кухни приносила домой остатки жидкой похлебки, какие-то очистки, буквально хлебные крошки. Осиротев, мама с младшим братом Митей подалась в Беларусь, в няньки позвала ее тетка по отцу. Помощи ждать было неоткуда, на руках десятилетний брат, в местечке Молодечно после войны было сытнее, на городском рынке продавалось сало, творог, яйца, здесь мама закончила вечернюю школу.

После смерти мамы неожиданно узнала одну ее тайну. Наша дальняя родственница Нина рассказала мне после похорон: мама от бедности и отчаяния в 18 лет вышла замуж за некоего Григория Трубкина, человека тихого, хорошего, заботливого. На свидания приносил ей шоколадные конфеты, наверное, сладостями покорил бедную невесту. 
Помню, как в детстве папа ревновал, вспоминая и попрекая тихую маму неизвестным мне Трубкиным-чахоточником, который к тому времени давно умер.
– Ничего он не умер, – поправила меня Нина. – Это он для твоего отца умер, жил одиноко, работал бухгалтером-ревизором.
Во время войны лесные, болотистые места на границе с Беларусью, где родилась мама, стали партизанской зоной, территорией сопротивления и борьбы, немцы вплоть до 1944 года жгли деревни с мирными жителями, после войны они так и не возродились. Теперь там установлены таблички с названиями местных деревень. Иногда задумываюсь над судьбой маминых родителей. Если бы не переезд в Ольгино на Украину, они сгинули бы в огне сожженных деревень, и не пошел бы дальше род. Роковая судьба уже знала весь расклад, куда от нее…
В детстве мама возила нас с сестрой на родительские могилы в Ольгино. Останавливались в Херсоне у маминой двоюродной сестры Марии Гусевой. Через пару дней на автобусе по жаре долго добирались в Ольгино, почти 200 километров. Самые лучшие воспоминания раннего детства – украинское лето, теплые ночи, низкое бархатное небо, усыпанное близкими звездами. А какой там чернозем – он настоящий, благодатная черная земля жирная, вязкая, как навоз. 
За столом вместо ржаного привычного хлеба – пшеничный белый, холодное молоко из глиняного кувшина, куски сладкого помидора с укропом плавают в желтом подсолнечном масле с молодым белым чесноком, на полу прохладной летней кухни лежат огромные арбузы, медовые дыни, сохнет лук. На улицах чисто, за дорогой высокая кукуруза, огромные подсолнухи, почему-то в зарослях кукурузы прячутся странные птицы – цесарки, вечерами тетя Полина приносит оттуда в подоле свежие яйца. 
Последний раз была в Ольгино в июне 1974. Сошли с сестрой из автобуса, свернули с большака на тропинку, а навстречу нам бодро идет пожилая женщина, загорелое до черноты лицо подвязано белым платком, вдруг она остановилась и внимательно взглянула на меня.
– Тю-ю, так це ж Зины Орловой доня!
Я была сражена, прошло столько лет, а во мне чужая женщина признала и маму, и меня. От ее слов даже оступилась с края дороги, и мои новые, белые босоножки увязли в черноземе по самый каблук. Не успела спросить, как зовут прохожую. По приезду домой рассказала маме, она долго перебирала в памяти имена, так и не догадалась, кем была та незнакомка. 
Мама была цельной натурой, ясного, практичного ума, бережливая, не баловала нас с сестрой, бывало и 10 копеек от нее не допросишься. По характеру неулыбчивая, молчаливая, строгая, никаких сопливых нежностей. Чистоплотная до крайности, если стирала белье, салфетки, то они своей чистейшей белизной идеально выделялись среди соседских, надуваясь во дворе парусами на веревках. Не стыдно было перед языкастыми соседками, те строго несли свою бдительную вахту на лавочках и выносили беспощадные приговоры грязнулям и неряхам. Трудолюбивая, мама всегда занята домашними делами. Как греческая Пенелопа-ткачиха, вечерами за спицами или крючком, не выпускала она из рук свое вечное вязание. Не то что веселый, легкомысленный папа, ему она доверяла заплетать мне пушистые косы, игры с маленькими дочками, чтение сказок перед сном, делать нам разные игрушки, свистульки. 
Чего не знала мама, так это цену своей природной красоте! Не пользовалась косметикой, очень редко, по особым случаям, украдкой у зеркала подкрашивала губы, и то, не карандашом помады, а пальцем, потом смущенно слизывала краску, яркий слой ей казался слишком вызывающим. Украшений никогда не носила, жалела денег на ерунду, и папе запрещала тратиться. Не в ее привычке было злословить, мелко сплетничать, обговаривать человека, ругала нас с папой за насмешливость и зловредность.
Поняла маму поздно. После ее смерти оценила мамину доброту, скромность, ровный, спокойный нрав, о который разбивался вспыльчивый, нервный отец. Она никогда не говорила о высоких материях, тем более о любви, но принимала жизнь со свойственной ей жертвенностью, справедливо и мудро, никого не обвиняя в своем раннем сиротстве. Считала справедливым, когда первым умирал муж, и не по-божески, когда первым покидала немощного мужа жена. До конца была при папе-сердечнике отзывчивой сиделкой, санитаркой, стойко сносила его желчный характер, в старости он сильно изменился, боялся ночных кошмаров, бессонницы, заставлял ее до утра читать. Мама безропотно выполняла все его капризы. Но в ту последнюю ночь отец ее все время прогонял, то на кухню за горячим чаем, его трясла уже предсмертная лихорадка, он слабел, задыхался от удушья, а она все не вовремя возвращалась и возвращалась к его кровати, поправляла подушку, держала его холодеющую руку. Думаю, папа не хотел, чтобы она стала свидетельницей его кончины, такой беспомощной и некрасивой. Даже звери уползают с глаз долой, чтобы никто не видел последних страданий.
Мама выдержала последнюю прижизненную вахту жены, закрыла папе глаза, тихо и горько плакала в пустой комнате, вспоминая все горести, что они вынесли вместе. Незадолго до смерти папа напророчил ей – проживешь после меня еще десять лет, ты сильная, спишь хорошо. Перед десятой годовщиной мама мне позвонила и вдруг сказала на полном серьезе – десять лет прошло.
– Мама, ты воспринимаешь все буквально, а все не так, – успокоила я маму.
Через полгода она заболела, инсульт, но она выкарабкалась, привычка вязать помогла ей восстановить мелкую моторику рук. Она никогда мне не жаловалась на свое здоровье, боялась кого-то обременить своими просьбами, старалась со всеми делами справляться сама. Ее старые подружки-старушки стали потихоньку сыпаться, тяжело болеть, уже не выходили на улицу, а она приезжала с дачи бодрая, румяная, нагруженная огурцами, молодой картошкой, редиской, ее заботливыми руками были обихожены все грядки, теплицы, ягоды, сад, цветы. 
Дома она делила на столе небольшие передачки для подруг, укладывала в сумку нежную землянику, первую зелень, салат, вишню, яблоки и делала еженедельные отведки, они напоминал скорее больничный обход по палатм. Навещала гордячку-модницу пани Зосю, одинокую дряхлую Евстафьевну, веселую Марию, та ждала заветную маленькую бутылочку розовой сладкой настойки, мама готовила ее из садовой малины. Лежачую восемь лет Лелю, подругу юности, мама навещала реже всех, та жила почти в пригороде, надо было ехать до конечной остановки, а потом еще топать по улице пешком.
В конце августа в темном подъезде пани Зоси – отнесла подружке баночку липового меда – мама споткнулась на ступеньке, упала, сильно ушиблась, пересиливая боль, чуть дошла до дома. Через несколько дней у нее случился инсульт.
Мама не боялась смерти, всегда была готова к ее приходу, у нее было очень свое, непонятное мне отношение, эти знания не даются в университетах, наверное, это долгая внутренняя работа над собой, глубоко скрытая от чужих глаз. Она достойно ушла в мир иной, не суетясь, приготавливаясь к вечности, с молитвой, в полном осознание происходящего. Утром проснулась и сказала моей младшей сестре, та ее навещала каждый день – мне пора собираться домой.
В последнее время я часто смотрела на маму глазами своих взрослых сыновей, по силе чувств отражение было удивительным. Надо было только взглянуть на лица моих счастливых ребят, когда они встречались. Как живо и радостно откликались их глаза на ее улыбку, движения, голос – бабушка! Вспоминалось детство, бабушкина ненавязчивая забота, их маленькие общие секреты. Ребенком особенно чувствуется сердечность и тепло родного человека.
В младшей внучке, в ее больших веселых глазах цвета прозрачного чая, зову ее вишенка, угадывается моя грустная красавица-мама.

P. S. При жизни мама взяла на себя неустанное правило: ежевечерне молиться за здравие своих детей, внуков, крестных, родных людей. Бывшие дети быстро сиротеют без своих матерей, остаются без поддержки на холодных ветрах жизни, и перенимают от них заново творить молитвы за здравие уже новых поколений своих детей, внуков, крестных, родных людей.
Боже, молюсь я, как хорошо, что ты уберег мою маму от новых страданий! Но всевышний безмолвен. Человеку на заре цивилизации было дано свободное волеизъявление, выбор сделан, чего уже обижаться – мир лежит во зле. 
Моя мама не узнала о военной пушечной канонаде в ее далеком от Беларуси украинском Ольгино. А может, они всё знают, всё видят и помогают нам, глупым, жестоким детям, не научившимся сострадать, любить и жертвовать всем, как умели они, наши небесные матери и отцы.