Звени, колокольчик Донбасса

На лавочке сидел дед. Донбасс бомбили нацисты нынешнего времени, а он уже не прятался. В голове крутилась песня: «Ты ждёшь, Лизавета, от друга привета. Ты не спишь до рассвета. Всё грустишь обо мне». Старая песня, а вот приклеилась в башку. Всё заплетал косички внучке, а она, бывало, скажет:
– А дедушки не должны заплетать косички, мамы, бабушки должны, а дедушки не должны.
И отвечал дед внучке:
– Лизаветушка! Нет мамы, нет бабушки, вот я и заплетаю.

Из их семьи, двое они и остались, после одной из бомбёжек. Девочка, слава Богу не видела смерти родных. Дед Василий вцепился тогда руками в тоненькое тело внучки и долго не отпускал, она, всё смеясь и, казалось, звеня, словно церковный колокольчик, говорила:
– Ты чего дедушка, задушишь меня, кто тогда медведю лапу перевяжет, я санитарка и должна ухаживать за больными.
Дед решил не говорить Лизе о гибели дочери, жены и зятя, потом расскажу, сейчас не могу, а когда она спрашивала, отвечал:
– Папа твой в командировке, маму с бабушкой увезли в госпиталь, там санитарок не хватает, много раненых людей, и нас с тобой туда не пустят, там строго, вот когда сами придут, тогда и увидимся.
 Вспомнилось, как потекли слёзы из много чего повидавших глаз, и он сказал:
– Так ты, значит, Мишке помочь хочешь лапу перевязать, ну молодец, раненых надо перевязывать.
Лиза ни на секунду не задержалась с ответом:
– Да, я санитарка, надо всех раненых перевязать. А ты, деда, плачешь, значит, тебе надо дать таблетку от нервов, валерьянкой называется.
Василий Дмитриевич глядел на внучку, быстро вытирал рукавом слёзы. А Лизка, заметив, что весь рукав куртки у дедушки грязный, сказала:
– Ох, дед! Не следишь за собою совсем, когда дадут свет, надо выстирать твою куртку в стиральной машинке, какие вы, мужики, ничего не можете без нас, ни обед сварить, не постирать. 
И лишь на секунду замешкавшись, снова затараторила:
– Ой, дедушка! Варить ты умеешь вкусно.
Лизка замолчала, а дед Василий заговорил:
– Ну куда мы, мужики, без вас, и вправду куртка на мне, словно алкоголик я какой, надо постирать, когда дадут свет. Только я не знаю сколько порошка сыпать.
Внучка тут же вновь зазвенела:
– Я знаю сколько, дедушка, я видала, сколько мама с бабушкой сыпали, там всего немножко надо.

Внучку дед Василий потерял, когда началась очередная бомбёжка, да и не потерял бы сроду, как зеницу ока берёг он внученьку. Но когда они бежали, чтобы укрыться от снарядов, вдруг сильно забилось сердце, и Василий Дмитриевич потерял сознание, не от голода потерял, а, может быть, от жизненной надсады. Когда очнулся, огляделся, внучки рядом нет, шатаясь от слабости, дошёл до лавочки и сел, огляделся, нет внучки, не звенит возле него самый дорогой колокольчик «Где вот она, Лизочка моя? Господи! Если погибла, я тут же помру, зачем тогда жить».  Вдруг Василий увидел бегущих по направлению к нему людей, глаза видели плохо, очки потерял, но силуэты людей приближались к нему, и вдруг:
– Дед! Дедушка мой! Дед Вася! Ты живой! А я думала, что умер.
Оказалось, что, когда Василий Дмитриевич упал в обморок, внучка, испугавшись, побежала в соседний двор, где они жили, за соседями.

Колокольчик деда Василия всё звенел и звенел, он что-то отвечал внучке, но дума, которая засела в голове, перебивала всё на белом свете, и в этой думе было всего три слова: «Звени, колокольчик! Звени!»