Хозяин русской живописи

190 лет со дня рождения основателя 
крупнейшего собрания произведений русской живописи
Павла Михайловича Третьякова

«Мне не нужно ни богатой природы, ни великолепной композиции, ни эффектного освещения, никаких чудес, дайте мне хоть лужу грязную, но чтобы в ней правда была, поэзия, а поэзия во всём может быть, это дело художника».
Так говорил владелец текстильных мануфактур и бумагопрядильных фабрик богатейший российский предприниматель Павел Михайлович Третьяков, как-то раз заказывая художнику Аполлинарию Горавскому очередной пейзаж для своего собрания картин. Тут видна настоящая хозяйская жилка – Павел Михайлович выступает не просто меценатом, ценителем прекрасного, а как заказчик, который готов оплатить (и щедро!) труд работника, но чтобы всё было сделано «по ему» – и никак иначе! Казалось бы, вот оно – купеческое «расейское» самодурство, так ярко представленное в пьесах Островского. И ведь действительно – действие этих пьес проходило в те же годы и в том же месте, где после была основана знаменитая картинная галерея – в московском Замоскворечье, вотчине старого московского купечества, к которому и принадлежало семейство купцов 2-й гильдии Третьяковых. Ещё прадед Павла Михайловича, ухватистый торговый гость из городка Малоярославца тогдашнего Калужского наместничества Елисей Мартынович Третьяков торговал салом, да так успешно, что перебрался ещё в семидесятые годы XVIII века в Первопрестольную, купил дом-особняк в Замоскворечье, на Голуте (так называлось это место, по названию – не очень престижное, там обитала голытьба) зато рядом – старинная Никольская церковь, в ней несколько поколений купцов Третьяковых были старостами. Горело Замоскворечье в знаменитом московском пожаре 1812 года, когда вся Европа во главе с героем-Наполеоном пришла насаждать «культуру» в кондовую Россию, да сгинула без следа его армия в русских снегах и метелях, а Москва осталась, осталось и Замоскворечье с крепкими торговыми особнячками, где текла своя особая жизнь, круто замешанная на незыблемом домострое. Всё как в бессмертных сценах у Островского из пьесы «Свои люди – сочтёмся», помните – его герой, купец Большов желает выдать балованную дочку за своего ловкого приказчика Подхалюзина, на которого списал свои капиталы, а себя выставил «банкрутом», чтоб не платить по векселям? Так вот эта или похожая история случилась с отцом будущего покровителя русской культуры Павла Михайловича. Подразорился чуть его папаша Михаил Захарович Третьяков, англичане перестали покупать русское сало, перешли на свой бекон (одно слово – нехристи), приходилось купцу перебиваться торговлей нитками, пуговицами, рюшками, заколками – всякой дешёвой фурнитурой. Но задумал купец 2-й гильдии (не очень богатый) открыть текстильную мануфактуру, да своих средств не хватило, а вот у его старшего приказчика Василия Коншина капиталец был (видно так заботился Коншин о процветании торгового дела своего хозяина, что и сам в накладе не оставался), ну и выдал купец Третьяков свою 15-летнюю дочку Елизавету (девка в самом соку, как говаривали тогда) за своего приказчика и взял того в компаньоны. Дела свои финансовые поправил, а что дочь ревмя ревела, не хотела от детских кукол идти прямо под венец за жениха в летах, так об этом ещё Большов у Островского важно сказал как отрезал: «Дочерь моя, хочу так ем, хочу с маслом пахтаю!»

Такие-то «ндравы» бытовали тогда – в середине века XIX в купеческой замоскворецкой среде. И вот, представьте себе, из этой-то среды и вышли два столпа русской культуры – братья Павел и Сергей Третьяковы – ценители и покровители искусств. Воспитывались эти сыновья почтенного Михаила Захаровича дома, чтобы никакие развратные (как полагал купец Третьяков) гимназические порядки их не коснулись. Но зато и на учителей их папаша не скупился, нанимал лучших преподавателей из классических гимназий, платил щедро, и выросли братья Третьяковы людьми вполне образованными, но со старыми, исконными устоями русской патриархальной жизни. Павел Михайлович был старшим сыном, главным наследником своего отца, ему и пришлось поднимать новое для него текстильное дело, когда умер его отец. Тогда два брата Третьяковы, объединившись с мужем своей сестры Коншиным, составили торговое Товарищество с общим капиталом и на эти средства построили в старинной Костроме (это там, где развивается действие пьесы Островского «Бесприданница» и где жила несчастная Лариса Огудалова) текстильное предприятие, занимавшееся переработкой льна. Лён там и в седую старину чесали – вокруг места-то самые льноводческие, но работали мастера и мастерицы по льну каждый в своём дому, торговых связей не имели, доходы их были не высоки, а теперь московские купцы предложили им хорошую оплату их труда, постоянный сбыт продукции в крупнейшие российские, а там и в зарубежные города, поставку сырья обеспечили, в общем – наладили логистику, как сказали бы мы сегодня, и пошли местные мастера и мастерицы к ним на фабрику. И дело пошло! Опытные потомственные работники да налаженное торговое дело, передовая техника, что привезли хозяева из Англии, хороший сбыт продукции – всё привело к тому, что текстильное предприятие их в Костроме всё расширялось и расширялось – и вот уже пять корпусов производственного и торгового Товарищества братьев Третьяковых и их родственника Коншина дымили всеми трубами в тихой до того Костроме, ну а хозяева имели миллионные доходы! Дальше – больше. Третьяковы и их компаньоны открыли бумагопрядильные предприятия в разных городах, заимели свои торговые дома в обоих российских столицах, пролезли и в «поставщики императорского двора», а как же – текстильная их продукция была высшего качества и за рубежом шла нарасхват!.. Братья Третьяковы отстроили себе новые особняки в Москве и теперь могли передать заботу о своём промышленном деле надёжным приказчикам, а самим освободившееся своё время посвятить... искусству.

Помнили, как в юности ещё бегали они на Сухаревку в Москве, где шумел большой рынок всякого чудного товара. Там можно было увидеть и книжные развалы с редкими и старинными изданиями, и лубочные цветастые рисунки, всякий антиквариат, диковинки из разных стран. Но более всего молодому купеческому сыну Павлу понравились картины «настоящих голландских художников», как важно объяснили ему торговцы. Он и купил за сходную цену пять наиискуснейших полотен («Это же Европа, в России так не умеют!» – объяснили ему бойкие торговцы) «настоящего» Рубенса, «настоящего» Рембрандта и ещё кого-то там в придачу. Позже всё это, естественно, оказалось довольно грубой подделкой, хоть и из Европы, но интерес к живописи у Павла Михайловича не пропал, но решил он твёрдо, что теперь будет покупать картины только из рук самих живописцев, и не как иначе! А значит, картины его будущего собрания должны были быть полотнами исключительно русской живописи, трудами русских художников, ибо занятый налаживанием своего промышленного дела в Костроме Павел Михайлович за границу не выезжал, да и не влекло его туда. В этом он резко разошёлся со своим братом Сергеем, которого всё тянуло к заграничному, и тот составил-таки неплохую коллекцию работ иностранных живописцев. А вот Павел Михайлович, как только это ему позволяли его торговые дела, самолично отправлялся по мастерским отечественных художников и старательно прицениваясь к «товару» отбирал только то, что лично ему нравилось – независимо, к какому жанру и к какой художественной школе относились эти полотна. Ему важен был сюжет, живость характеров, если это была жанровая сценка, гармоническая красочность полотна, если это был пейзаж, да чтобы в этом пейзаже была и поэзия, и внутренняя одухотворённость. Всё это русский купец чувствовал каким-то своим природным внутренним чутьём, сообразуясь не с деланным, а со своим исконным прирождённым вкусом. Конечно, его как здорового русского человека, с устоявшимся реалистическим взглядом на мир, прежде всего привлекали сюжеты «из жизни». Вот и два первых полотна его собрания были таковы: «Искушение» художника Николая Густавовича Шильдера (он был потомком прибалтийских немцев, впрочем, давно обрусевших) и Василия Григорьевича Худякова «Стычка с финляндскими контрабандистами». Оба они – художники академисты, мастера своего дела. То, что Павел Михайлович для начала своей коллекции (а было это в 1856 году) обратился к художникам – выпускникам Академии художеств (в дальнейшем и сами ставшими членами Академии и профессорами живописи), говорит о многом. Он с самого начала поставил на качество произведений – и не прогадал. Жанровые сценки, что разыграны на этих полотнах, полны экспрессии, очень живы и передают характеры персонажей. Они сюжетны – и это главное. На картине Шильдера изображена сценка искушения молодой девушки, бедной, на руках которой находится больная старая мать. А средств для жизни нет. И к ней приходит сводня – бойкая чернявая женщина и уговаривает несчастную девушку отдаться за деньги старому ловеласу, который уже маячит где-то на заднем плане. И тут же в бедной комнате, скорее полуподвальном помещении лежит на кровати умирающая мать этой девушки. Порочная страсть изображена на лице сводни – она тоже получит своё вознаграждение от богатого развратника, когда он овладеет девушкой. А бедно одетая девушка выглядит затравленной овечкой, у неё, похоже, нет выхода – надо лечить больную мать, кормить её, а чем... а деньги – вот они, стоит только поддаться на соблазн... Это трагедия, настоящая человеческая трагедия. И в то же время здесь присутствует искушение, какая-то чертовщинка, которая невольно вызывает нездоровый интерес, щекочет нервы. Покупатель картины, купец Третьяков, понял – это полотно привлечёт внимание скучающей публики, она заинтересует многих и разных зрителей: порочных – соблазном порока, но и ярким разоблачением его; людей чистых – благородным возмущением против несправедливостей жизни. Начало галереи картин русской живописи было положено – и сразу в ней обозначился острый социальный и моральный мотив. В дальнейшем Третьяков так и строил своё культурное предприятие – как дело в высшей степени социальное, моральное, а оттого – по-настоящему гражданственное. Я бы назвал собрание картин предпринимателя и коллекционера Павла Михайловича Третьякова собранием гражданственной и патриотической живописи с глубоко русской национальной составляющей. И вплоть до самой своей кончины Павел Михайлович исходя из этих принципов будет строить своё собрание, с самого начала предназначаемое им не для собственного любования и удовольствия, а для всеобщего обозрения и через это для влияния на нравы, по большому счёту – для воспитания общества в принципах гражданственности, человеколюбия и патриотизма.

Так и будет он подбирать картины для своей коллекции, таких художников и будет искать целенаправленно и настойчиво. И если уж он находил настоящих мастеров, а в годы реформ и социального подъёма российского общества таких талантов появилось много, то он, по сути, станет их надёжным помощником и хозяйственным тылом, если так можно сказать. Он будет платить им немалые деньги за их полотна, позволяющие художникам не голодать годами, а заниматься писанием новых шедевров, не отвлекаясь на иные заработки, но и требовать со свободных живописцев будет много, невольно, без нажима, но направляя их творчество по совершенно определённому пути. И художники, а они люди сметливые, очень даже поймут направление интересов своего мецената и, соответственно, будут корректировать своё творчество, сообразуясь с запросами человека, который их постоянно поддерживает. Таким образом, вольно или невольно, но Павел Михайлович Третьяков стал как бы хозяином русской живописи, он задал ей гражданственное направление, причём, повторюсь, это произошло без всякого нажима, без насилия над тонкими натурами художников, которые, разумеется, и не приняли бы никакого дикатата над своим свободным творчеством. Сам собиратель выразил свою идею вполне определённо:
«Для меня, истинно и пламенно любящего живопись, не может быть лучшего желания, как положить начало общественного, всем доступного хранилища изящных искусств, приносящего многим пользу, всем удовольствие. Я желал бы оставить национальную галерею, то есть состоящую из картин русских художников».
Национальную – значит социальную и гражданственную, в этом не может быть никакого сомнения. Оттого галерея Третьякова и стала оплотом такого художественного направления в русской живописи, как движение художников-передвижников. Это такие живописцы, как Николай Ге, у которого Третьяков приобрёл его знаменитое полотно «Пётр I допрашивает царевича Алексея Петровича в Петергофе» – полотно историческое, но каково столкновение гражданских характеров! Покупал полотна Ивана Шишкина, его прекрасные русские пейзажи. Причём здесь гражданственность? – спросит читатель. А разве эта мощь и сила русской природы, что выражена в наполненных красками полотнах этого живописца – не патриотична сама по себе, не возбуждает чувство гордости за свою страну в каждом русском сердце?.. Полотна Алексея Боголюбова, Константира Савицкого, бесподобного Архипа Куинджи и Карла Гуна. Наконец, живописец Иван Крамской реально стал художественным куратором галереи, помогая Третьякову формировать экспозицию. Но Павел Михайлович не только пассивно покупал полотна, он мог делать замечания даже такому корифею живописи, как Илья Репин. Когда Репин перегрузил свою известную картину «Крестный ход в Курской губернии» типажами уродцев, убогих, блаженных и немощных людей, следующих крестным ходом за знаменитейшей православной святыней иконой Божией Матери Курской-Коренной, перегрузил так, что у зрителей невольно создавалось негативное впечатление о русском народе, как о толпе убогих и нищих, то Павел Михайлович как человек глубоко верующий посоветовал художнику переписать картину, иначе отказываясь взять полотно в свою галерею. И что же вы думаете? Репин переписал. Таков был авторитет великого собирателя! Вообще Илья Ефимович оказался очень покладистым живописцем, он, иной раз приходя в галерею, приносил с собой краски и кисти и начинал вносить поправки в свои полотна прямо в экспозиции, если слышал какие-то замечания от хозяина галереи. Но Третьякову это вовсе было не нужно, он ценил свободную волю художника и вовсе не требовал всегда переписывать картины или вносить поправки в сюжет и типажи, он не считал себя таким уж авторитетом в живописи! Потому, чтобы спасти картины Репина от слишком уж покладистого автора, он приказал смотрителям галереи не пускать в неё Илью Ефимовича, если при нём были краски и кисти! Сам Третьяков весьма бережно относился к полотнам, сам, бывало, смахивал пыль и протирал рамы картин. Вместе с тем, превратив свой богатый купеческий особняк в Лаврушинском переулке, по сути, в общедоступный музей русской живописи, он широко раскрыл двери своего дома для всех желающих, приказав пускать всех, не беря никакой платы за вход! Впоследствии было построено новое здание галереи, украшенное прекрасным фасадом в древнерусском стиле работы великого Васнецова. 

Сам Павел Михайлович, безвозмездно передавая бесценную галерею во владение городу Москве (это случилось в 1892 году – за три года до кончины собирателя), оговорил условие – бесплатный вход в галерею должен быть неукоснительно сохранён! Увы, это завещание великого хранителя русского духа не исполнено. И в наше меркантильное время за разовое посещение Третьяковки небогатому российскому гражданину нужно заплатить аж 700 рублей, а за участие в экскурсии – больше тысячи. Так можно понять, что наше богатое государство беднее купца Третьякова? Сам Павел Михайлович считал, что истинными хозяевами его галереи являются... рабочие его текстильного предприятия в Костроме, ведь картины покупались за счёт доходов от труда его рабочих, сам же себя Павел Михайлович называл лишь приказчиком своих работников, исполняющим их волю. У него была большая семья, по своей супруге он вступил в родство с известнейшим меценатом Саввой Мамонтовым, который, как известно, разорился на слишком щедром содержании многих деятелей искусства и целой частной оперы в Москве. А вот Павел Михайлович не разорился, мало того, его текстильное предприятие расширялось и расширялось, и когда наступило время революционных преобразований, то его текстильная фабрика была национализирована и провозглашена Первой республиканской текстильной фабрикой, а перед зданием галереи в Лаврушинском переулке был установлен памятник Ленину, по инициативе которого, между прочим, галерея русского искусства получила имя Третьякова и с тех пор законно называется Третьяковской галереей. А памятник Владимиру Ильичу уже в наше время был сменён на памятник самому Павлу Михайловичу скульптора Александра Кибальникова. И по праву!

Художник И. Репин