Сны

Снился кошмар – цепные псы рвали старенькую куртку и последние петли. Подкладочный пух и слова на полпути к Богу летели во все стороны. Грязный, утоптанный снег становился кроваво-серым.
Собаки даже не рычали. Они повалили женщину на землю. Полетели пуговицы, и до горла оставались один клык и один «щёлк…».
…Женщина плакала во сне.
Там, в этом свалявшемся в клубок ужасе, спасения не было. Она повернулась на бок, и Ночь бережно подоткнула сбившееся одеяло.
Всё было в её власти: тишина на цыпочках до макушек елей, пригоршни ледяных звёзд на зимнем стекле, даже ветер – шальной и бесшабашный, с которым так бывало трудно договариваться на перекрёстках небесных путей.
Ночь приложила тёплую ладонь ко лбу женщины, и та медленно затихала, к ней возвращалось привычное бытие с сумеречными проулками, волглой пеленой, сквозь которую ни разу не проглянуло солнце.
В снах женщины не было весёлых, бегущих в даль облаков. Она любила их фотографировать, и тогда небеса обетованные смотрели ей прямо в лицо мгновенным счастьем и сиюминутной бесконечностью.
Перистые, – словно мазки акварели в бездонной синей пропасти, на бумаге они превращались в набегавшую морскую пену – застывший девятый вал с солёной каймой по краям.
Кучевые, – огромные, хвостатые и рукастые, они величественно вздымались снежными холмами, торопились за горизонт. Молчали первозданной белизной, окуная божественную кисть и женскую ладонь в щемящую печаль и такое же одиночество.
Грозовые, – беременные дождём и вселенским хаосом, медленно надвигались из-за окоёма. Изнемогающий ветер тащил горластые громы и небесные водопады, поднимая тучи песка к оголённым краям небес. Через минуту многозвучная тишина возьмёт своё первое басовитое «до», и оно рассечет податливый дневной воск суеты, встряхнёт залежавшееся счастье, вдохнёт в него новые такты уже рождённой мелодии. Расправит скомканный лист бумаги и напишет новую жизнь.
Но облака женщине не снились никогда.
Снились лишь звёзды. В угольно-чёрном безмолвии они мерцали то отдалённо, то опускались и прикасались к внезапно забившемуся сердцу.

Казалось, было слышно, как трещат масляные фитили, разбрызгивая во все стороны муку и ожидание, пространство и всеядное время.
Взлетать с крыш или из распахнутого в ночь окна было легко и просто: в грудь ударяла горячая струя пропылённого за день воздуха, лицу становилось жарко. Мир справа и слева, за спиной и над головой, под ногами превращался с ней в единое целое, – в суть вчерашнего и в обман грядущего, в счастье столь полное, что разбуди её в это самое мгновение, земля бы ей показалась неведомой планетой.
Ночь улыбалась:
«Всё в твоей власти, милая…»
Она и сама не понимала, почему этой, изначально обделённой детством, девочке оставили и дали так много.
Не по женскому плечу.
По сердцу, скорее всего: замирать там, где солнечный свет бьётся о стёкла и падает звенящими осколками на тротуары, плещется в кадках и в лужах вместе с голубями, мягко прикасается к коже и бережно водит кончиками пальцев по очертаниям губ.
Ночь знала все её сны, горькие и тихие, страстные и печальные, кроме одного.
В ночь на Пасху женщина торопилась. Долго и мучительно ехала в тёмном пустом трамвае. Уже не ночь вела её за руку в комнату без окон и без одной стены.
Женщина села на самый край и замерла.
Огромное, синее, почти июльское небо без единого облака обступило её со всех сторон, отражалось в ледяной глади апрельского озера. Тишина была невесома, истаивала морозным воздухом, звенела капелью и была только её тишиной.
Голубой, – мазками акварели, усмиренной пропастью под ногами, сладким привкусом боли и счастья, нежности и печали, слов ещё не рождённых и не узнанных в лицо, в начале пути из глубины, – всё выше и выше: под сердце снежным лепестком опрокинутых небес. Густая слепящей синевой, она безмолвствовала, не звала к себе никого, но и не гнала прочь измученной души.
Ночь отступила, и пришёл желанный покой.
Небеса стали её дыханием и кровью, как тогда среди танцующих звёзд в абсолютном космосе…
Были только она и Вселенная, Бог, любовь и счастье.

Художник: Фрейдун Рассули.