Чудо Рождества с Лесковым

Святочный рассказ – незамысловатый или изобретательный, трогательно сентиментальный или немного насмешливый, но всегда очень добрый – после долгих десятилетий незаслуженного забвения возвратился к отечественному читателю. 
Поучительные и «размягчающие сердца» святочные истории всегда пользовались неизменной популярностью у самых широких слоёв читающей публики и в России, и за рубежом. В позапрошлом столетии к Рождеству издавались особые литературные сборники. Во всех газетах и журналах помещалось множество святочных материалов: сообщения о ёлках и маскарадах, объявления о выставках и продажах праздничных товаров, этнографические заметки о Святках, стихотворения и рисунки на рождественскую тему и непременно рождественские рассказы. Правда, святочная словесность того времени из года в год повторяла набор давно разработанных тем. Немецкий писатель Карл Грюнберг, перебрав немало таких изданий, в заметках «Кое-что о святочном рассказе» указал на однообразие святочных сюжетов. Все они завершаются счастливым концом («как-никак Сочельник!»), «в финале какой-нибудь благотворитель достаёт толстенный бумажник. Все растроганы, все поют песню в честь Сил Небесных!»
Заслуга возрождения жанра в русской литературе во многом принадлежит Николаю Семёновичу Лескову (1831–1895). В 1888 году в письме к редактору ежедневной газеты «Новое время» А.С. Суворину Лесков замечал: «Форма рождественского рассказа сильно поизносилась. Она была возведена в перл в Англии Диккенсом. У нас не было хороших рождественских рассказов с Гоголя до “Зап. <ечатленного> Ангела”». Своим «рождественским рассказом» «Запечатленный Ангел», собственным святочным творчеством Лесков доказал жизненность, казалось бы, отработавшего своё жанра, выявил его подспудные возможности, способность к саморазвитию. 
В рассказе «Жемчужное ожерелье» писатель выступил как теоретик жанра, сформулировал его определение, указал на главные признаки и особенности: «От святочного рассказа непременно требуется, чтобы он был приурочен к событиям святочного вечера – от Рождества до Крещенья, чтобы он был сколько-нибудь фантастичен, имел какую-нибудь мораль, хоть вроде опровержения вредного предрассудка, и наконец – чтобы он оканчивался непременно весело». Лесков выразил убеждение, что строгие каноны не мешают развитию жанра. Наоборот – стимулируют творческую фантазию автора: «И святочный рассказ, находясь во всех его рамках, всё-таки может видоизменяться и представлять любопытное разнообразие, отражая в себе и своё время, и нравы». 

Жанр этот с его смысловой объёмностью и религиозно-философским универсализмом содержит также громадные возможности для нравственного воспитания, формирования личности, становления человека. Некоторые свои святочные рассказы писатель прямо предназначал детям. «Неразменный рубль», «Зверь», «Привидение в Инженерном замке», «Пугало», в которых повествование ведётся от лица рассказчика-ребёнка и события преломляются через призму детского сознания, по-настоящему заинтересуют и увлекут юного читателя. А самое главное – дадут «какое-нибудь доброе направление его мыслям», как надеялся Лесков. Этот ряд могут продолжить озорные и курьёзные, и при этом очень мудрые рассказы «Дух госпожи Жанлис», «Жемчужное ожерелье», «Штопальщик», «Грабёж», «Путешествие с нигилистом».
Рождество Христово – величайший христианский праздник, «матерь всех праздников», по определению Григория Богослова, – и есть символико-содержательное начало святочного рассказа, уходящего корнями в Священное Писание. «Рождество Христово есть непререкаемое свидетельство милосердия Божия к человеку! – восклицал в 1834 году безымянный автор в журнале «Христианское чтение». – Явился Освободитель от бедствий, пришёл Путеводитель к заблудшим, Врач к немощным, Искупитель к пленникам, Податель прощения к осуждённым, Жизнодавец к умершим!» Здесь выражена самая сердцевина рождественской идеологии: идеи спасения, освобождения человечества, преодоление смерти и пафос утверждения жизни. 
Важную роль в святочном повествовании играет тема семьи. Естественно, что в праздник, установленный в честь рождения Младенца Иисуса, приводятся рождественские цитаты о Святом Семействе Евангелий от Матфея и от Луки. Евангельский рассказ звучит очень тепло, человечно. Особенно трогателен образ Богоматери, в котором подчёркнуто любящее материнское начало: «И родила Сына Своего, первенца, и спеленала Его, и положила Его в ясли» (Лк. 2: 7). Когда же пастухи «рассказали о том, что было возвещено им о Младенце Сем. И все слышавшие дивились тому», «Мария сохраняла все слова сии в сердце Своём» (Лк. 2: 17–19). 
Преисполненные любви женские сердца показал и Лесков в своих святочных рассказах. Это, например, добрая и мудрая бабушка маленького героя рассказа «Неразменный рубль»; «живое привидение» Инженерного замка – болезненная жена почившего генерала Ламновского, простившая малолетнего кадета-шалуна у гроба своего мужа («Привидение в инженерном замке»); нежная и заботливая «матушка» автобиографического героя-ребёнка в рассказе «Зверь». 

Темой семьи и её прообраза – евангельского Святого Семейства – обусловлен комплекс наиболее устойчивых мотивов святочного рассказа: любовное единение близких людей, семейный уют, тепло домашнего очага. В одной из своих статей Лесков вскользь обронил: «Всё это было так тепло, радостно, семейно», – и для писателя эти понятия одного смыслового ряда. 
Сам идеал уюта в лучших святочных рассказах представлен не только в сентиментально-умилительном духе. Например, у Чарлза Диккенса (1812–1870) – защитника и певца Рождества – в этом идеале слышна «вызывающая, почти воинственная нота: он связан с защитой: дом осадили град и снег, пир идёт в крепости». Знаток диккенсовского творчества, писатель Г.К. Честертон замечал: «Дом как снабжённое всем необходимым и укреплённое убежище… Ощущение это особенно сильно в ненастную зимнюю ночь… Отсюда следует, что уют – отвлечённое понятие, принцип».
«Ох, помилуй нас, Господи, мы так уютно уселись в кружок у огня», – говорит Диккенс, обращаясь к своим читателям и героям. Неповторимую атмосферу доверительной беседы автора с семьёй его читателей, устроившихся в ненастный вечер у камелька, замечательно умеет создавать и Лесков. Своеобразные «святочные обстоятельства» (время и место действия) обусловливают атмосферу рождественского сплочения, обстановку беседы – нередко полемической, которая становится отправной точкой и пружиной, развёртывающей повествование у русского классика жанра.
Такова, к примеру, преамбула не переиздававшегося со времени первой публикации лесковского рассказа «Уха без рыбы»: «Новый 1886 год начался для меня в приятном обществе довольно приятными отзывами о вышедшем на днях томике моих святочных рассказов. Книжечку похвалили в печати и о ней же с удовольствием говорили в том хлебосольном доме, куда я был позван выпить новогодний бокал шампанского». 
Примерно та же вводная сцена представлена в святочных рассказах «На краю света», «Белый орёл», «Под Рождество обидели», «Христос в гостях у мужика», «Обман», в очерке «Пресыщение знатностью» и других произведениях. Почти во всех святочных и «рассказах кстати» подобный зачин определяет ситуацию разговора, полемики, спора, который разрешается на конкретном примере, становящемся основным сюжетом и своеобразным «нравственным уроком» произведения.

Ситуация тесного общения (иногда вынужденного, невольного, «тесного» в прямом смысле) представлена в рассказах «Путешествие с нигилистом» (первоначальное заглавие – «Рождественская ночь в вагоне»), «Отборное зерно», «Запечатленный Ангел». 
Именно «Запечатленный Ангел», который «нравился и царю, и пономарю», положил начало специфически рождественской прозе Лескова. Своё творение автор снабдил подзаголовком «рождественский рассказ», хотя по объёму это скорее повесть: «Дело было о Святках, накануне Васильева вечера… Жесточайшая поземная пурга <…> загнала множество людей в одинокий постоялый двор, стоящий бобылём среди гладкой и необозримой степи. Тут очутились в одной куче дворяне, купцы и крестьяне, русские и мордва, и чуваши». 
Так, с одной стороны, достигается эффект «уюта запертой рождественской комнатки», воспетого ещё Диккенсом, а с другой – что неизмеримо важнее – Лесков получает уникальную возможность собрать воедино как бы всю Русь, все сословия и нации, соединить людей в не формально-казённом, а в человеческом общении: «Соблюдать чины и ранги на таком ночлеге было невозможно».
Это соответствует и демократической идее равенства, заложенной в Рождестве, в котором как бы сравнялись, сделались соизмеримыми Небесное и земное, Божественное и человеческое. Согласно этой идее, нет ничего парадоксального в том, что «Царь Небесный», «Спаситель мира» рождается в обстановке самой непритязательной – в хлеве, окружённый домашними животными, которые своим дыханием согревают Божественного Младенца в холодную ночь. Эту гармонию вселенского, космического и земного, обыденного поэтически передал Борис Пастернак в стихотворении «Рождественская звезда»:

Он спал, весь сияющий, в яслях из дуба,
Как месяца луч в углубленьи дупла,
Ему заменяли овчинную шубу
Ослиные губы и ноздри вола. 

Божественный Младенец, путеводная звезда, которая сопутствует идущим поклониться Христу волхвам, их дары – все эти рождественские символы были усвоены святочной литературой. История возникновения и развития жанра вписывается во всемирный литературный контекст, и мы можем представить рассказы Лескова на широком фоне святочной прозы.

Классические образцы жанра – например, «Щелкунчик и мышиный король» Э.-Т. Гофмана, «Девочка со спичками» Х.-К. Андерсена. В основе рассказа О. Генри «Дары волхвов» – рождественская идея взаимного бескорыстного дарения. Трогательная интонация рассказа о том, как втайне друг от друга муж продал часы, чтобы подарить гребни для роскошных волос жене, а она отрезала и продала волосы, чтобы купить цепочку для его часов, очень характерна для рождественского повествования.
В святочном рассказе «Привидение в Инженерном замке» Лесков ведёт с героями и читателями своеобразную игру. Название отсылает к традиции рождественского повествования в западной литературе с непременным включением в действие потусторонних сил, духов и т.п. Есть также отсылка к Г. Гейне – к описанному им в «Книге Легран» «заброшенному замку, где живут духи и где по ночам бродит дама». Однако все эти «готические ужасы» – только игровой приём, за которым скрывается оригинальный, нетрадиционный сюжетный ход. 
Необычность его в том, что «Привидение в Инженерном замке» – «рассказ с привидениями без привидений», но читатель не догадывается об этом до последней страницы. Канадский литературовед Кеннет Лантц не без основания назвал «Привидение в Инженерном замке» одним из лучших рождественских рассказов мировой литературы, даже образцом жанра.
Лесков умело мистифицирует читателя, рассказывая о «таинственных явлениях, приписываемых духам и привидениям» Павловского дворца, и в то же время скрываясь за неопределённо-личным «говорили»: «Говорили что-то такое страшное и вдобавок ещё сбывающееся». Таким образом, автор предоставляет читателям полную свободу: доверять или сомневаться.
Тот самый «серый человек», о котором рассказывает священник мальчикам, радующимся кончине нелюбимого начальника, – не что иное, как совесть (выделено Лесковым. – А. Н.-С.). Пусть генерал Ламновский «держал себя с детьми сурово и безучастливо; мало вникал в их нужды; не заботился об их содержании, а главное – был докучлив, придирчив и мелочно суров», – смысл рассказа в том, чтобы простить и хотя бы у гроба «не выкидывать» кощунственных «номеров». Слова священника-«бати» звучат предупреждением о необходимости разорвать порочный круг злорадства и встречного насилия: «Этот серый человек – совесть: советую вам не тревожить его дрянной радостью о чужой смерти. Всякого человека кто-нибудь любит, кто-нибудь жалеет – смотрите, чтобы серый человек им <привидением – А. Н.-С.> не скинулся и не дал бы вам тяжёлого урока».

Примечательно, что многие истории в рассказах Лескова повествуются в сумерки, когда постепенно сгущается тьма, но ещё не зажигают свечей. Оказывается, это время суток избирается неслучайно: «Этот серый человек – он не в полночь встаёт, а в сумерки, когда серо делается, и каждому хочется сказать о том, что в мыслях есть нехорошего».
Так, не только сюжетами своих рассказов, но и самой атмосферой, которая нередко становится важнее сюжета, писатель взывает к пробуждению нравственности, совести. Это пограничное состояние – сумерки – обостряет все чувства и душевные движения человека: «Известно, что в сумерках обнаруживается какая-то особенная чувствительность – возникает новый мир, затмевающий тот, который был при свете: хорошо знакомые предметы обычных форм становятся чем-то прихотливым, непонятным, и, наконец, даже страшным <…> и в этой стремительной и густой дисгармонии всего внутреннего мира человека начинает свою работу фантазия: мир обращается в сон, а сон в мир… Это заманчиво и страшно, и чем более страшно, тем более заманчиво и завлекательно».
Здесь обнаружены не только постоянные нравственные устремления писателя пробудить в человеке человеческое, но и приподнята завеса над одним из секретов его поэтики – указана почти неразличимая грань взаимопроницаемости сна и яви, мира грезящегося и мира реального.
«Привидение» названного рассказа – «измождённая фигура вся в белом» – вырисовывается как раз на стыке этой грани. Сходство «измождённой фигуры» с «серым человеком» – совестью («в тени она казалась серою») – окончательно проясняет смысл произведения. Только оно, это живое «привидение» – полумёртвая жена почившего Ламновского, из последних сил пришедшая попрощаться с телом мужа, – имеет право простить кощунственную и неуместную выходку у гроба одного из кадетов. Сам покойник как бы мстит за себя: гробовой покров зацепился за шалуна и будто крепко схватил за руку мальчишку-оскорбителя. Но любящее женское сердце простило и благословило обезумевшего от ужаса мальчика, который уже сам достаточно наказал себя за «отчаянную шалость».
«Мораль» и «урок», о которых предупреждал детей их любимый «батя»-священник, в рассказе ясны и ненавязчивы. Здесь нет готовых педагогических рецептов, но вызывается побуждение к деятельной работе мысли и чувства. Дети, направляемые самим развитием жизни, делают собственные правильные выводы. К тому же надолго, если не навсегда, из их жизни исчезают все страхи, всё жуткое и потустороннее. 

У Лескова нередко почти буквально реализованы главные мотивы святочного рассказа: чудо, спасение, дар. Например, в счастливом финале рассказа «Зверь», когда на сцену вступает высший Промысел, находим эти устойчивые аксиомы: «рок <выделено мной – А. Н.-С.> удивительно покровительствовал Сганарелю и, раз вмешавшись в дело зверя, как будто хотел спасти его во что бы то ни стало»; священник «заговорил о даре <выделено Лесковым – А. Н.-С.>, который и нынче, как и “во время оно”, всякий бедняк может поднесть к яслям “Рожденного Отроча”, смелее и достойнее, чем поднесли злато, смирну и ливан волхвы древности. Дар – наше сердце, исправленное по Его учению». 
Характерное праздничное рождественское переживание – это состояние радостной умилённости. Связано оно прежде всего с образом Младенца Иисуса. Неслучайно поэтому образ ребёнка – нередко в центре святочного рассказа. «Ведь так отрадно порой снова стать хоть на время детьми! А особенно хорошо это на Святках, когда мы празднуем рождение Божественного Младенца!» – восклицал Диккенс.
В цикле своих святочных рассказов, где действуют герои-дети, Лесков продемонстрировал великолепное знание потребностей детской читательской аудитории, особенностей и оттенков детской психологии, живую поэтическую фантазию. Опираясь на тягу детей к вымыслу (и учитывая специфику жанра), писатель вводит в свои рассказы мотив чудесного. И хотя, как подчёркивал Лесков в предисловии к сборнику «Святочные рассказы»: «причудливое и загадочное имеет свои основания не сверхъестественном и сверхчувственном, а истекает из свойств русского духа и тех общественных веяний, в которых <…> заключается значительная доля странного и удивительного», – всё же некоторые из рассказов, по признанию самого автора, «имеют элемент чудесного в смысле сверхчувственного и таинственного». «На то Святки!» – с улыбкой восклицал писатель в рассказе «Уха без рыбы».
Лесков своеобычно обыгрывает традицию «страшной» рождественской повести. И «Неразменному рублю», и «Зверю», и «Привидению в Инженерном замке» он мог предпослать эпиграф из рассказа «Пугало»: «У страха большие глаза».
В «Пугале» это простонародный фольклорный мир леших, водяных, кикимор – мир народной былички и сказки. И этот «ребячий мир тех сказочных существ», «полный таинственной прелести», несказанно дорог писателю. Так пересекаются мир фольклорный и мир детский, ведь, с точки зрения Лескова, «в младенческой наивности есть оригинальность и проницательность народного ума и чуткость чувства».

Лесков опирается на интересную особенность детской психологии – своеобразную тягу к страшному. В «Неразменном рубле», например, детское сознание «напитывается» предсвяточными ужасами: чтобы добыть волшебное сокровище, «нужно претерпеть большие страхи».
Из того же источника – увлечение современных детей «ужастиками», отсюда – и многочисленные «страшилки» в устном детском творчестве, которые до сих пор придумывают и пересказывают друг другу сами дети. Возможно, именно таким образом человек, вступающий в мир, стремится освободиться от подсознательных инстинктивных страхов – подавить древнейшую в своем происхождении боязнь темноты, страх неведомого. И, возможно, игра в страшное помогает преодолевать ребёнку реальные страхи.
В «Неразменном рубле» Лесков как будто рассказывает детскую страшилку со всеми её атрибутами: полночь, чёрная кошка, перекрёсток четырёх дорог, кладбище и т.п. Впрочем, мудрый автор спешит тут же успокоить чересчур впечатлительного читателя: «Конечно, это поверье пустое и нестаточное; но есть простые люди, которые склонны верить, что неразменные рубли действительно можно добывать. Когда я был маленьким мальчиком, и я тоже этому верил». Так Лесков предлагает героям и читателям включиться в игру на равных с самим автором, и кажется, что эта игра доставляет ему истинное удовольствие. 
Писатель увлекает читателя, сочиняя сюжеты-головоломки, и оказывается, что рассказ с грабежом – без грабежа, о пугале – без пугала, но даже искушённому читателю это неведомо до самого конца повествования, настолько мастерски и интригующе строит писатель свои истории. 
Попробуем поиграть вместе с автором и его героями. Например, в «Неразменном рубле» основное действие разворачивается во сне героя-ребёнка под Рождество. Однако даже опытный читатель поначалу даже и не подозревает об этом (литературный приём «необъявленного сна»), настолько прозрачна и призрачна граница между сном и явью, мечтой и реальностью.
Почему же рубль оставался неразменным? Какие тут возможны объяснения? Какие силы действуют – сверхъестественные или естественные? Можно, например, представить, что на ярмарке после каждой правильно сделанной покупки «не для себя» умница-бабушка потихоньку опускала в карман внука новый рубль – свой рождественский подарок, так что мальчик мог всякий раз убедиться, что его «неразменный рубль целёхонек». Но от такого предположения атмосфера святочного волшебства в лесковском рассказе не исчезает.

Детской возрастной психологии свойственна быстрая смена контрастных эмоциональных состояний – плача и смеха, страха и радости. Подобные психологические переживания мы найдём в самом построении святочного рассказа: от боязни – к радости и успокоению, от зла – к добру, от мрака – к свету. Такова логика развития сюжета, которая восходит к евангельскому рождественскому тексту: «И сказал им Ангел: не бойтесь, я возвещаю вам великую радость, которая будет всем людям: Ибо ныне родился вам в городе Давидовом Спаситель» (Лк. 2: 10–11).
У Лескова благополучно исчезают все страхи от привидений: «То, которое мы видели, было последнее». В «Пугале» оказалось, что «пугало было не Селиван, а вы сами, – ваша к нему подозрительность, которая никому не позволяла видеть его добрую совесть. Лицо его казалось вам тёмным, потому что око ваше было темно <…> Так всегда зло родит другое зло и побеждается только добром, которое, по слову Евангелия, делает око и сердце наше чистыми».
Так своеобразная «рождественская проповедь», завершающая лесковские святочные рассказы, подводит итог урокам добра и правды, которые герои и читатели извлекают самостоятельно.
Своими святочными рассказами Лесков стремится установить духовное родство с читателем, пробудить «искру разумения о смысле жизни». Лесковская святочная проза обращена к тем, «кто хощет совершен быти». Писатель всеми силами старался укрепить это стремление человека к совершенствованию, нравственному возрождению, духовным высотам. 

Художник: Елена Уварова.