«Надо жить и работать…»

На вопросы Юрия Татаренко отвечает Владимир Алейников

 

– Для чего литература – и для чего жизнь?

– Литература – для постижения и продолжения жизни. Жизнь – для совершенствования и для возможного понимания этого небесного дара. Творчество для меня – панацея от невзгод и бед, от негатива былой эпохи и нынешнего времени, давнее, всегдашнее спасение, сохранение русской речи, а с нею – и жизни.

– Что такое красота?

– В самом существовании человечества – не отравленном вывертами политики, разобщением людей, нагнетанием всеобщей напряжённости в мире, войнами, а разумном, здравом, светлом, благородном, – уже есть красота. И, конечно, каждый человек понимает красоту по-своему.

– Стихи приходят свыше, с этим трудно поспорить. Но, бывает, стихи уходят – на какое-то время. А куда?

– Стихи никуда не уходят. Паузы в написании стихов закономерны. После них могут появиться несколько строк, более выразительных и сильных, чем предыдущие десятки вещей. А может появиться и новая книга. И это будет новый период, новый угол зрения, новое вслушивание в музыку бытия.

– Важная, неотъемлемая часть жизни многих известных людей – хайп, шумиха. А вы не хотите в телевизор, на обложки журналов?

– Я сознательно живу десятилетиями вдали от хаоса и суеты. Появляться на экране телевизора и на обложках журналов нет у меня желания – и не было никогда. Многие современники понимают и ценят мои стихи и прозу – этого мне вполне достаточно. 

– Вы много лет живете в Крыму, у самого моря – где летом суетно, а зимой пустынно. Ничто не мешает творить, все устраивает?

– В свой внутренний мир я никого не пускаю. Мне всё равно, заполнен ли Коктебель отдыхающими людьми летом или пуст зимой. Работать мне никто никогда не мешает. 

– В ваших стихах ощущается смысловая вертикаль. Как вы добиваетесь этого эффекта?

– Что это за понятие – смысловая вертикаль? И что это за эффект от неё? Лучше сказать – стержневое мышление русское. Вот оно у меня есть.

– Если бы вам предложили написать цикл стихов для детей – согласитесь?

– Для детей я писал стихи в восьмидесятых. Кое-что даже публиковали тогда. Стихи были хорошими. Написал много. А потом перестал этим заниматься. Так и валяется около сорока лет где-то в московской квартире изрядная груда этих вещей, несколько книг. Может, когда-нибудь их издадут. Всё ведь у нас бывает. В том числе и чудеса.

– От чего свободен свободный стих? Роль верлибра в вашей жизни?

– Свободный стих вроде бы свободен от рифм – и в то же время скован их отсутствием. И ещё из верлибра уходит музыка речи. Хотя в удачных верлибрах некое подобие музыки всё же остаётся, вернее сказать – её интуитивное желание, чтобы сохранить строй вещи. Особой роли в моей жизни верлибр не играл никогда.

– Какой будет поэзия к 2050 году, как вам кажется?

– Настоящая поэзия – будет поэзией, которая в любые времена и в любых обстоятельствах выживает. Она долговечна, потому что хранима вселенскими связями. Остальное – будет псевдопоэзией и даже недоразумением.

– Мир меняется с каждым днем, а человек со времен Гомера практически не изменился. Почему так?

– Почему же человек не изменился? Часто просто не замечают очевидных перемен. Всё зависит от того, как человек ведёт себя в жизни, как он относится к своему предназначению, насколько в нём сохранена, прежде всего, сама человечность.

– Самая опасная иллюзия – это?.. То, что любой может писать стихи и называться поэтом?

– Опасных иллюзий предостаточно. Разных, не только у что-то пишущих людей. Написать более-менее сносное стихотворение может, пожалуй, любой достаточно грамотный человек. Но это не даёт ему права называться поэтом.

– На днях объявили, что второе высшее образование в творческой среде – бесплатное. В Москве 5 театральных вузов, а Литературный институт всего один. Не мало ли? Почему такая диспропорция?

– А зачем нужен Литературный институт? Ведь научить кого-нибудь создавать серьёзную литературу – невозможно. Её создают одиночки. Здесь важен – дар. И, безусловно, да ещё и в наше сложное время, – личный творческий и жизненный опыт.

– Ваше мнение об отечественных литературных премиях? Вы подавались на премию «Поэзия» – там солидный призовой фонд?

– О нынешних литературных премиях есть у меня своё мнение. Оставлю его при себе. Некоторые премии я получал. О премии «Поэзия» – впервые слышу от вас. Всем известно, что я сроду не занимался саморекламой и никого не просил помочь мне с получением какой-то премии. Если вспомнят обо мне – хорошо. Не вспомнят – ну и не надо. На моё творчество вручение премий никак не влияет. Я живу, работаю – и всегда остаюсь самим собой.

– В вашей жизни было множество интереснейших людей? Кто наиболее сильно повлиял на вас? А вы на кого, как вам кажется?

– Никто из моих современников не влиял на меня. А вот на довольно многих из них, начиная с моих соратников по СМОГу, – я влиял, порой основательно. Не хочу их называть. Это легко увидеть в их текстах.

– Сегодня в Крыму живут и работают литераторы с именами: Владимир Алейников и Иван Жданов, Сергей Филиппов и Марина Матвеева, Тихон Синицын и Платон Беседин. Почему среди них так трудно налаживаются личные и творческие отношения?

– Никого из названных вами литераторов я не знаю. О некоторых – только от вас узнал. Зачем, в моём возрасте и ранге, налаживать мне с ними отношения? Они могли бы сами этого захотеть. Но, видимо, из другого они теста, с повадками людей теперешнего затянувшегося «как бы времени». Ничего от общения с ними не убудет и не прибудет. Когда-то очень точно Александр Величанский, в своей статье обо мне, сказал об этом повальном нежелании и неумении бесчисленной пишущей публики осмыслить, понять и принять, для своей же пользы, достижения их предшественников.

– Ваше отношение к домашним животным?

– Хорошее, серьёзное отношение. Крупный, бородатый, как и я, умнейший и отважный эрдель-терьер Иша двенадцать лет был моим лучшим другом.

– Идеальное стихохранилище – Интернет или библиотека?

– Голова человека. В ней всё лучшее остаётся.

– Недавно я провел серию встреч со старшеклассниками. Выяснил, что современный подросток не знает годы жизни Лермонтова, кто такой Александр Матросов. А что и о ком ему знать необходимо, по-вашему мнению?

– Чему же удивляться? Школьное образование разрушено. И надо его не добивать, а восстанавливать. Только тогда подростки будут что-то знать. 

– Если бы вы сегодня встретили себя 20-летнего, что бы сказали, о чем предостерегли?

– Я сказал бы себе, что, несмотря на какие-то ошибки и промахи, всё я делал правильно и жил так, как предопределено мне было моей непростой судьбой.

– Процитирую вас:

Утешенья мне нынче дождаться бы
От кого-нибудь вдруг,
С кем-то сызнова мне повидаться бы,
Оглядеться вокруг,
Приподняться бы, что ли, да ринуться
В невозвратность и высь,
Встрепенуться и с места бы вскинуться
Сквозь авось да кабысь,
Настоять на своём, насобачиться
Обходиться без слёз,
Но душа моя что-то артачится –
Не к земле ль я прирос?

Вопрос в связи с этим такой. Поэт существо неземное, а живет на земле. Не странно ли это? Нужно ли поэту уметь решать земные задачи, окружая себя бытовым комфортом?

– Почему же поэт – существо неземное? Все настоящие поэты – вполне реальные люди, жившие на земле в разные времена. Земные задачи бывают различными. Например, умение выживать, да ещё и постоянно работать, писать стихи и прозу, в тяжелейших условиях. Мне это хорошо знакомо. А комфорт – чем он плох? После прежних моих многолетних бездомных скитаний я его заслужил. К тому же, это весьма скромный комфорт, без всяческих излишеств. Пристанище моё – так можно сказать.

– В начале ноября в Уфе прошел круглый стол по проблемам литперевода. Планируется создать общий банк подстрочников, проводить регулярные мастер-классы для молодых переводчиков.
Вопрос к вам как к практику: как вы определяете степень свободы?

– В прежние годы я много занимался переводами поэзии народов СССР. И твёрдо знаю, что настоящий перевод стихов – это как в музыке: переложение – с инструмента на другой инструмент. Важно, чтобы переведённое стихотворение жило в русской речи.

– Вы не переводите 30 с лишним лет. Никогда не тянуло вернуться в эту стихию?

– В восьмидесятых выходили сборники переведённых мною поэтов, было множество публикаций в периодике. Переводил я хорошо. И ко мне стояла очередь национальных поэтов, желающих, чтобы их стихи перевёл именно я. Некоторые авторы даже получали ордена – за мои переводы. Мне, как и некоторым другим поэтам, переводы помогали существовать, кормить семью. Но к началу девяностых переводить я решительно прекратил. Мандельштам был прав: переводы иссушают мозг. Слишком уж много своего вкладывал я всегда в переведённые стихи. Несмотря на прежнее обилие публикаций, очень много первоклассных моих переводов доселе остаются неизданными. А это вещи такого же уровня, как и мои стихи. Так и лежат эти груды текстов, перепечатанных на машинке, а то и просто записанных от руки, в Москве. Полагаю, что когда-нибудь хотя бы часть этого добра издадут. 

– В 2016-м вы опубликовали эссе «Отец», написанное с большим теплом. Что главное вы унаследовали от родителей?

– Мой отец был замечательным художником. А мама была преподавателем русского языка и литературы, учителем от Бога. От родителей я унаследовал всё лучшее, что есть во мне. 

– «Музыка раскованного чуда» –это вы о море, о поэзии, о любви?

– Любовь – движущая сила бытия. Везде, во всём и всегда.

– В 1973 году вы писали: «Вынашиваем мы сердцебиенье». Этот процесс продолжается и поныне?

– Продолжается. Как же – иначе? Только так.

– У вас есть такие волшебные строки:

Пусти меня к теплу и полыханью,
Дыханье мне даруй – не придыханье,
В гортани полощи – а то вращай
Судьбу в ночи – и счастье обещай!

Вопрос. Что из этого набора свершилось? Без чего горше – без тепла или без восторженного придыханья?

– Свершилась – моя поэзия. В ней всё сказано.

– Еще одна цитата из Алейникова – с интересными противопоставлениями:

Трава сухая горше птичьей трели, –
О, сколько бы поистине успели
Мы в мире этом людям принести,
Когда б звезда горела на пути!

Вопрос: ваш любимый звук и запах?

– Звук вытягивающего за собою весь дальнейший музыкальный строй камертона и запах полыни.

– Следующие две ваших строчки написаны не вчера – но про сегодня:

Угадываем гордость нарастаний,
Надрывистость крутых соединений,

Вопрос: почему сегодня в России не обсуждается тезис «иметь или быть»? Почему необходимо постоянно предъявлять внешние признаки успеха?

– А зачем такой тезис обсуждать? Для меня главное – быть. И кому это надо предъявлять внешние признаки успеха? Это не документ, который следует предъявлять на границе или ещё где-нибудь. Успех нередко оказывается срежиссированным кем-то, заинтересованным в этом. Тем более – с внешними признаками. Боратынский, Тютчев, Анненский, Хлебников – не заботились об успехе. Обо всём говорило – их творчество.

– Вы пишете:
«В том, что явь не пара для мечты,
Важен привкус – горький, а не сладкий».
Вопрос. Этот привкус с годами не стал чуть менее горьким?

– Нет, он стал ещё более горьким.

– Вы высоко цените таких разных поэтов, как Губанов и Тарковский. А есть ли нечто общее в их поэтике?

– Ничего общего в их поэтике нет. Это полярные люди. И по происхождению, и по мироощущению каждого из них.

– Генрих Кранц о вашем романе «Тадзимас» пишет: «Самиздату – океану, топившему и лошадей, и людей с не меньшей безжалостностью, чем в стихотворении Слуцкого – и посвящен роман Алейникова с замысловатым названием «Тадзимас» (тот же Самиздат, если читать это слово наоборот). Впрочем, это не совсем роман, а нечто, созданное на стыке жанров – мемуаров, поэзии, эссеистики. Всеми этими жанрами Алейников владеет в совершенстве и вероятно, он вполне мог бы создать из этого разбега мыслей, наблюдений и восторга перед бытием традиционный роман, который по своей мощи вряд ли бы уступал «Доктору Живаго» или мариенгофским «Циникам». Но Алейников и здесь пошел своим путем – он синтезировал разные формы и в конечном итоге создал что-то свое, такое же необычное, свежее и крепко западающее в душу». 
Как бы вы сами определили то, что вы пишете на стыке жанров – с неизменным синергетическим эффектом, когда 2+2 явно больше четырех?

– Моя проза – это проза поэта, свободная, ассоциативная, полифоническая, зачастую ритмическая, и в то же время это своеобразные воспоминания о былой эпохе и о творческих людях этой непростой эпохи, моих друзьях и соратниках по нашему отечественному андеграунду, одним из основных героев которого, по мнению специалистов, был я в прежние времена. Проза поэта отличается от обычной прозы. В ней есть синтез. Лучше всех о прозе поэта сказала Марина Цветаева.

– У вас ныне юбилей – 60-летие литературной работы. Стало ли нынче ясно, что порой вас заносило не туда, на что напрасно тратились время и силы?

– Мало ли куда меня заносило! Такая уж судьба. Но мне всегда был ясен – мой путь.

– После публикации стихов на Западе в 1965 году вы более 20 лет на родине официально не публиковались. Верили, что ваше время придет?

– Да, меня слишком долго не публиковали на родине. Причины? И СМОГ, и независимое поведение, и разительная непохожесть моих писаний на разрешённую к печати продукцию, и то, что в любых обстоятельствах оставался я самим собою, и мои многочисленные дружбы и знакомства в неофициальной среде, и прочее, о чём пусть отчитываются власти и соответствующие органы, запрещавшие моё творчество. В то, что моё время придёт, я не просто верил – я это твёрдо знал.

– В прошлом году отмечалось 80-летие со дня рождения Сергея Довлатова. У вас в 2006-м выходила книга «Довлатов и другие». Сегодня каково ваше мнение об этом писателе, тоже долго шедшего к признанию?

– Довлатов – хороший писатель и яркий человек. Нередко его устные рассказы были интереснее и выразительнее, чем написанные и опубликованные. Это особенность именно питерских людей – Битова, Рейна, Кузьминского, Довлатова, – быть виртуозами и мастерами в своих устных импровизациях. Здесь работало и безотказно действовало на слушателей само исполнение, весь этот вдохновенный и подогретый алкоголем артистизм. 

– В советское время писатели, как могли, боролись с цензурой. С кем и за что им бороться сейчас? Была ли в цензуре какая-то всеобщая польза, как вы считаете – с высоты прожитых лет?

– Бороться писателям следует прежде всего с самими собой. Помните пастернаковское? – «С кем протекли его боренья? С самим собой, с самим собой». Бороться надо и с безобразием огромного количества издаваемой нынче прозы. И с бесчисленными стихотворными опусами, в которых нет поэзии. Как бороться? Словом. Разумная цензура и нужна, и важна. 

– Семь лет назад вышел ваш восьмитомник. Много ли нового написано с тех пор?

– Со времени выхода моего восьмитомного собрания сочинений, в который не вошла и половина вещей, написанных мною за долгие годы, стихов и прозы, но за издание которого я, тем не менее, очень благодарен издательству «Рипол классик», написано много нового. Часть этих текстов была опубликована в периодике, входила в мои книги. Остальные – ещё не изданы. Думаю, что они тоже дождутся издания. Кроме того, что я писал и продолжаю писать новые вещи, я поступательно привожу в порядок неизданные тексты прежних лет – немало их, если помнить о моих былых скитальческих временах и об утратах написанного в трудные для меня годы, чудом сохранилось

– Вы родились в Перми – давно ли были там в последний раз?

– Я родился в Перми, куда мой отец, фронтовик, после ранения и контузии попал ещё в последние годы войны, где продолжал службу в армии и где встретил мою маму, преподавателя одной из городских школ. Когда мне было два с половиной месяца, наша семья уехала на Украину, в Кривой Рог, на родину отца. Там я вырос. А в Перми больше не бывал. Может быть, ещё удастся побывать.

– Что готовится к вашему юбилею?

– К моему юбилею ничего не готовится. Да и надо ли отмечать его? Ситуация в мире и в стране нашей нынче сложная. Живу я в Коктебеле. Не поедут ведь сюда из Москвы помнящие обо мне современники – поздравлять меня. К тому же, писать стихи и прозу стал я ещё в школьные годы, раньше, чем шестьдесят лет назад. А нынешняя дата – официальная, со времени первой публикации. Я всю жизнь занимаюсь своим делом, тем, к чему призван. Это – главное для меня. И, несмотря на возраст, силы для творчества есть. Поэтому надо жить и работать.

2

– Владимир Дмитриевич, предлагаю ненадолго вернуться на 60 лет назад. С какой публикацией вы дебютировали в литературе? Какие мысли и чувства это вызвало? Чем аукнулось напечатанное для вашего ближнего круга? 

– Вырос я на Украине, в Кривом Роге, промышленном, но при этом весьма колоритном, растянувшемся более чем на сто километров по холмистым степям, большом городе, население которого было разнообразным и довольно пёстрым. Родительский дом находился в стороне от предприятий и шахт, в городском предместье, на Гданцевке, называвшейся в прежние времена Тихим Приютом, низинном, впрямь райском полуострове, омываемом рекой Ингулец, на правом её берегу, защищённом от северных ветров скалистым, высоким левобережьем, месте давно обжитом, с прекрасным чернозёмом, с изобилием садов и парков. Жизнь именно здесь уже настраивала на творчество. Стихи и прозу начал я писать рано, ещё в школьные годы. А шестьдесят лет моей литературной работы – это официальная дата, со времени первой публикации. Весной 1962 года в городской газете напечатали моё стихотворение. И это стало для меня значительным событием. Потом я победил на литературном конкурсе в доме учителя. Хорошо помню, как шёл я оттуда домой под дождём и нёс награду – собрание сочинений Пушкина и маленький бюстик Есенина. Мои родители были рады моей победе. Вскоре я познакомился с местными молодыми поэтами. Общение с ними оказалось полезным и важным. И началась тогда моя на редкость яркая жизнь пишущего стихи всерьёз и осознавшего себя поэтом, юного, но быстро повзрослевшего человека. Позже, после школы, была уже московская жизнь. Так уж получилось, что в кратчайшее время стал я там – в неофициальной, богемной среде, называемой теперь отечественным андеграундом, – известным поэтом. 

– Как возникла идея СМОГа? С какими сложностями столкнулись, объединяя незаурядных творческих людей? 

– Идея СМОГа, ещё осенью 1964 года, была моей. А название в начале 1965 года придумал Лёня Губанов. Он предпочитал задиристую расшифровку аббревиатуры – Самое Молодое Общество Гениев. Мне больше нравилась другая расшифровка – Смелость, Мысль, Образ, Глубина. Если проще, то смог – это значит сумел. Что было главным? Сумей состояться как поэт или как прозаик, сумей совершенствоваться, сумей в любых обстоятельствах оставаться самим собою. Так я считал тогда, в молодости. И нынче так считаю. Сложностей в минувшую эпоху было предостаточно. Приходилось непрерывно выстаивать. Неприятностей тоже было с избытком. Непохожесть творчества смогистов на разрешённую печатную продукцию была слишком очевидной. Поэтому нас травили, запрещали, всячески старались уничтожить. Но мы – выжили. И наиболее одарённые из нас всё-таки сказали своё слово в новейшей русской литературе. Обо всём этом я довольно подробно рассказал в моих книгах. Так что повторяться не стану сейчас.

– Чей вклад в развитие СМОГа весомее – Губанова или Кублановского? Где больше всего нравилось выступать смогистам? 

– СМОГ – это, прежде всего, я и Губанов. Наша дружба, наши идеи, открытия, творчество. Все остальные – потом. Губанов любил густое человеческое роение вокруг него, был чрезмерно импульсивным, нередко его заносило куда-то не туда, за что приходилось расплачиваться, в том числе и в политику, хотя это было и напрасным, и бессмысленным, и категорически нежелательным, но ему позарез хотелось не просто известности, а всемирной славы. А я всегда считал, что прежде всего – поэзия. И в итоге именно я оказался прав. Наши выступления в шестидесятых бывали в самых разных местах – и не там, где нам больше всего нравилось, а там, где была такая возможность. Время было орфическим. Наше чтение стихов – и моё, и губановское – как считают современники, было уникальным, настоящим искусством. Тогда не было изобилия магнитофонов. Поэтому и записей наших давних практически нет. И только в памяти людской живут наши молодые голоса. Ну а Кублановский лидером СМОГа, внесшим вклад в развитие нашего содружества, никогда не был. Он просто участвовал в наших выступлениях, был какое-то время рядом. И вскоре отдалился от бурной смогистской жизни. Хотя одним из основных участников СМОГа он, безусловно, считается. 

– Ушедшего от нас Леонида Губанова считают одним из сильнейших отечественных поэтов второй половины ХХ века. Чем вас привлекает его поэтика? 

– Губанов от природы был очень талантлив. Его стихи – это буйная, зачастую не знающая удержу и любых границ, почти неуправляемая стихия. Есть в них немало недостатков. Но поклонников у него и нынче довольно много. Я давно заметил, что губановские стихи особенно любят и ценят психически неуравновешенные люди. Как и сам Лёня. Его стихи прекрасно воспринимались с голоса, когда он сам их читал. Когда читаешь его стихи с листа, сразу же возникают вопросы. Но пусть остаются его стихи такими, как написаны, со всем их сумбуром и с излишней грубостью, с этаким самолюбованием, с истеричностью, с непрерывным вызовом всем и всему. Они и в таком виде – живут. Сам я твёрдо знаю, что важнейшее свойство лучших русских стихов – благородство. Разумеется, о чувстве меры тоже нельзя забывать. И об умении себя ограничивать. Впрочем, оставим всё это, для рассуждений и выводов, литературоведам. Если таковые – понимающие – ещё есть посреди затянувшегося нынешнего «как бы времени».

– А что в вашей жизни было после СМОГа – переводы? 

– После СМОГа в моей жизни было столько всего, что и перечислять это не хочется, потому что заняло бы это несколько страниц. Были всяческие неприятности, бесчисленные сложности. Был запрет на публикацию моих текстов. Были – в семидесятых – семь с половиной лет бездомных скитаний по стране. Были семь сотрясений мозга, устроенных мне после чтения мною стихов где-нибудь на людях и в других ситуациях. Было сплошное, непрерывное выживание. Но я в любых обстоятельствах работал, писал мои новые вещи. Этим и спасался от всякой всячины. И, хотя меня не публиковали на родине, а вещи мои распространялись только в самиздате, известность моя в прежние годы была велика. На Руси любят страдальцев. Это испытал я на собственном опыте. Переводами поэзии народов СССР стал я заниматься в восьмидесятых. Это выручило меня и дало возможность кормить семью. Не счесть публикаций моих переводов в периодике. Выходили и переведённые мною сборники различных национальных поэтов. К началу девяностых переводить я сознательно перестал. Вскоре начался период свободного книгопечатания – и вышли мои большие книги стихов. А в начале нового столетия стали издавать и мои книги прозы. Так что изданий, пусть и с запозданием, я дождался. Не помню точно, сколько моих книг, включая восьмитомное собрание сочинений, двухтомники, трёхтомники и отдельные издания, теперь издано – кажется, около семидесяти. Никаких гонораров за эти издания, за вычетом редких крохотных роялти, не было. Но что поделаешь – время такое!

– Как оказались в Коктебеле? Долго ли искали место жительства в этом чудесном поселке? 

– В Коктебеле я впервые побывал в мае 1964 года. И сразу же понял, что когда-нибудь буду здесь жить. Потом годами, порой по нескольку раз в год, обязательно ездил сюда. Хорошо знал всех «стариков» волошинского круга. Летом 1991 года я купил совсем незадорого небольшой, старенький болгарский домик. И, кстати, фамилия бывшего хозяина оказалась – Волошин. Такая вот коктебельская мистика. И стал в нём обитать. А потом начали мы строить новый дом. Работали в основном сами. И вскоре дом стоял. И мы, всей семьёй, стали его обживать. И с тех пор – это моё надёжное пристанище. Здесь я постоянно работаю. Много всего написал.

– Есть ли то, что расстраивает вас в Крыму в плане быта, инфраструктуры? 

– Раньше Коктебель был обычным приморским посёлком. Никакой густой застройки не было. В девяностых – настроили столько всего, что в глазах рябит от этого. Но я стараюсь всяческих безобразий не замечать. Несмотря на это дикое вторжение, в Коктебеле сохранился – дух. И когда летние отдыхающие разъезжаются, то осенью, зимой и весной он сразу же ощутим. Понимают это люди, которых Коктебель принял навсегда. 

– Над чем работаете в настоящее время? 

– Как и всегда за тридцать с лишним лет коктебельской жизни, пишу стихи и прозу. Порой рисую. Я ведь хороший, известный художник. Бывают у меня выставки. Работы мои находятся в музеях и во множестве частных собраний в России и в других странах.

– Успеваете знакомиться с современной поэзией? Какие имена вас заинтересовали? 

– Современная поэзия – этакое месиво, изготовленное бесчисленными толпами нынешних людей, почему-то считающих себя поэтами. И настоящей поэзии там очень мало. Потому что настоящих поэтов не только сейчас, но и в любую эпоху, мало всегда. 

– Есть ли у вас жизненный девиз? 

– Обычно я говорю и себе, и другим: надо жить и работать.

– Если вас коротко представят публике: «Владимир Алейников – живой классик!», как отреагируете?

– Меня полвека, наверное, современники считают классиком. Да ещё и живой легендой. К этому давно я привык. Раз считают, значит, так и есть. Вынужден с грустью сказать о Кривом Роге, где прошло моё детство, где началось моё творчество. Родители мои умерли. Родной мой дом ныне полностью разграблен местными фашиствующими негодяями. Исчезли все работы моего отца, замечательного художника, весь наш домашний архив, мои рукописи, книги, вещи, абсолютно всё. Выломаны двери, батареи отопления, разбиты оконные стёкла. Вырублен наш сад. Уничтожено всё, что можно было зверски уничтожить. В довершение всех безобразий какой-то мерзавец этак запросто отнял у меня дом, хотя на него есть у меня все документы. Один криворожский журналист героически публиковал статьи, в которых призывал сохранить дом поэта для потомков. Но его призывы были тщетными. В «домайданный» период я часто приезжал на родину. Там бывали мои творческие вечера, выставки. Земляки всячески демонстрировали свою любовь и уважение ко мне и к моему творчеству. Меня даже наградили орденом – за заслуги перед городом. Но в годы всеобщего украинского безумия мне никто из них ничем не помог. И нельзя мне на родину приезжать. Ведь и в прежние годы мне порой открыто угрожали. Видимо, считают меня москальским писателем. Хотя по отцовской линии происхожу я из древнего казацкого рода. Как и Гоголь, А. К. Толстой, Нарбут, Катаев, Зощенко, Паустовский, Ахматова и некоторые другие русские писатели. И всю жизнь и мой отец, в своих картинах, и я, в своих стихах и прозе, воспевали свою родину. Выходит, не нужно теперь наше творчество современным украинцам. Да и куда приезжать, если даже это будет возможным? На руины былого рая? Слава Богу, есть коктебельский дом. А всё дорогое, хорошее, светлое, радостное, что было в минувшем – живёт в памяти. Знаю: чтобы сохранить это надолго, надо мне написать об этом. Вот я и работаю, пишу новые вещи. И помню всегда: Бог сохраняет всё.