Путешествие русского писателя вокруг света под парусом

Писателю-маринисту Константину Михайловичу Станюковичу 30 марта исполняется 180 лет

На деревянных кораблях в море ходят железные люди.
(Старая морская истина)

Осенью 1860 года Кронштадт покинул парусно-паровой (на нём была парусная оснастка, но уже стоял и паровой двигатель) фрегат «Калевала» – деревянное судно, корпус которого был обшит медным листом. Этому небольшому судну предстояло дальнее плавание вокруг света – из Балтики, через Атлантический, Индийский и Тихий океаны нужно было пройти на российский Дальний Восток, только ещё недавно ставший частью России. Российский флот тогда ещё не имел своих баз на Тихом океане, и кораблям приходилось всякий раз огибать Земной Шар, идя через три океана, неся российский флаг на другую сторону света. На этом фрегате уходил в дальнее плавание молодой гардемарин Константин Станюкович, ему исполнилось тогда только 17 лет, но он уже закончил Морской корпус и... хотел бросить морскую службу, чтобы продолжить своё образование в университете. Два учебных плавания, совершённые им в Балтике, не приохотили его к морю и к военно-морской службе, он вдоволь нагляделся на те жестокие порядки, что бытовали тогда на судах флота только недавно почившего государя Николая Павловича, на те физические расправы с проштрафившимися матросами, массово применявшимися на кораблях. Всё это возмущало чистую юную душу патриотически настроенного юноши, имевшего, несмотря на невеликий возраст, две боевые награды – медали за оборону Севастополя, заслуженные им в годы недавно закончившейся Крымской войны.
Так уж случилось, что родился он в славном городе Севастополе в семье заслуженного адмирала и коменданта севастопольского порта Михаила Николаевича Станюковича – потомка рода белорусских дворян, некогда служивших Великому княжеству Литовскому, но уже в XVII веке перешедших на русскую службу. Это было давно, и адмиральская семья была вполне русской, тем более что и мать Константина Михайловича Любовь Фёдоровна (в девичестве Митькова) была русской, дочерью капитан-лейтенанта российского флота. Так что военно-морские традиции в семье были очень крепкие, и сыну адмирала жизненный путь был однозначно уготован один – на морскую и военную службу. Всё располагало молодого человека к этому. Не только происхождение и семейные устои, но и детская судьба его, соприкоснувшаяся с войной и интервенцией западных держав в Крым, когда он, ещё ребёнок, уже выполнял боевые задания своего отца. Он исполнял обязанности курьера, бегая с поручениями командования по всему обороняющемуся городу, бывал и на бастионах и своими глазами видел движение войск неприятеля. Позже семья адмирала была эвакуирована в Симферополь, где юношу постигла тяжёлая утрата, в возрасте чуть более 50 лет, не выдержав всех переживаний, умерла его любимая мама Любовь Фёдоровна. Она подарила своему мужу восьмерых детей, а Константин был седьмым, самым младшим мальчиком в семье. «Ах, мамочка, милочка!» – вспоминал в минуты опасности на море герой повести Станюковича молодой гардемарин Володя Ашанин, прототипом которого был сам автор. Изданная в 1895 году повесть (объёмом равная большому роману) о морской жизни, о путешествии на корвете «Коршун» вокруг света – это было воспоминание самого писателя о собственной морской судьбе на службе Отечеству. Отправленный отцом, который желал во что бы то ни стало сделать из своего сына моряка, на учёбу в Петербург, в Морской корпус, он был, ещё не закончив курса, по настоянию своего отца зачислен в экипаж корвета, отправлявшегося в «кругосветку» – так называли тогда такое плавание, а длилось оно по тем временам 3 года!

Гардемарин Станюкович, ставший в своей, по сути, автобиографической книге Ашаниным, к моменту назначения на корабль был уже увлечён иным делом, что стало после делом всей его судьбы – писательством. Он уже писал стихи, даже публиковался, а вся общественная атмосфера рубежа шестидесятых годов XIX века в России способствовала этому. Появились новые люди, новые характеры, которые до времени словно бы лежали под спудом николаевской диктатуры. И основная и характерная черта его «Вокруг света на "Коршуне"» – это даже не описание экзотических заморских земель, удивительных восточных стран и тропических островов, что немало пришлось повидать юному моряку, а характеры, характеры русских людей – тех же офицеров и матросов корвета «Коршун», которые при ближайшем рассмотрении оказываются не грубыми и суровыми служаками, воспитанными в крепостнических порядках николаевской России, а добрыми и отважными людьми, раскрывающими нам совсем другой облик тогдашней России. Вот старый адмирал, дядюшка главного героя, провожает юношу в кругосветное плавание. Что он говорит ему, будущему русскому морскому офицеру:

«– Старайся, мой друг, быть справедливым... Служи хорошо... Правды не бойся... Перед ней флага не спускай... Не спустишь, а?
– Не спущу, дядя.
– Люби нашего чудного матроса... За твою любовь он тебе воздаст сторицей... Один страх – плохое дело... при нём не может быть той нравственной, крепкой связи начальника с подчинёнными, без которой морская служба становится в тягость... Ну да ты добрый, честный мальчик... Недаром влюбился в своего капитана... И времена нынче другие, не наши, когда во флоте было много жестокости... Скоро, Бог даст, они будут одними воспоминаниями... Готовится отмена телесных наказаний... Ты ведь знаешь, и я против них... Однако и я наказывал – такие были времена... Но и тогда, когда жестокость была в обычае, я не был жесток, и на моей душе нет упрёка в загубленной жизни... Бог миловал! И – спроси у Лаврентьича – меня матросы любили! – прибавил старик».

Согласитесь, как расходится образ русского моряка-офицера царской России со сложившимся порочным мнением о «рабской» стране, которой будто бы была наша страна! И так вся повесть Станюковича построена на думах о России, о русских людях, о прекрасных русский характерах – и это несмотря на то, что действие повести проходит в далёких экзотических странах. Но везде автор, сам всё переживший, думает и переживает за родную страну и гордится всяким обстоятельством, доказывающим благородство и честь русского моряка. Вот в Северном (тогда говорили Немецком) море наш корвет спасает в сильную бурю тонущих моряков с французского торгового судна. Их судно почти затонуло и едва держится на воде, несчастные французы сгрудились на одной уцелевшей мачте и молят о спасении. Корабли иных держав равнодушно проходят мимо – кому охота в сильную бурю рисковать своим кораблём ради спасения каких-то французов!.. Не так поступают русские моряки:

«...Наконец "Коршун" приблизился к полузатопленному судну и лёг в дрейф в расстоянии нескольких десятков сажен от него. И до ушей моряков донёсся с качающейся мачты радостный крик. Многие махали шапками. Матросы в свою очередь снимали шапки и махали. Раздались голоса:
– Сичас, братцы, всех вас заберём!..
– Бог-то вызволил...
– А какой народ будет?
– Французы, сказывали... Ишь, зазябли больно, бедные...
Баркас был поднят из ростр и спущен на воду необыкновенно быстро. Матросы старались и рвались, как бешеные. Лейтенант Поленов, который должен был ехать на баркасе, получив от капитана соответствующие инструкции, приказал баркасным садиться на баркас. Один за одним торопливо спускались по верёвочному трапу двадцать четыре гребца, прыгали в качающуюся у борта большую шлюпку и рассаживались по банкам. Было взято несколько одеял, пальто, спасательных кругов и буйков, бочонок пресной воды и три бутылки рома. Приказано было и ром и воду давать понемногу. Когда вслед за гребцами стал спускаться плотный лейтенант с рыжими усами, к трапу подбежал Ашанин и, обратившись к старшему офицеру, который стоял у борта, наблюдая за баркасом, взволнованно проговорил:
– Андрей Николаевич, позвольте и мне на баркас. – В его голосе звучала мольба. Старший офицер, видимо, колебался.
– Свежо-с!.. Вас всего замочит на баркасе... И к чему вам ехать-с? – проговорил он.
Но капитан, увидавший с мостика сперва умоляющее и потом сразу грустное выражение лица Ашанина и понявший, в чём дело, крикнул с мостика старшему офицеру:
– Андрей Николаевич! Пошлите на баркас в помощь Петру Николаевичу кадета Ашанина.
– Есть! – ответил старший офицер и сказал Володе: – Ступайте, да смотрите, без толку не лезьте в опасность. – Володя бросил благодарный взгляд на мостик и стал спускаться по трапу.
– С богом! Отваливайте! – проговорил старший офицер.
С корвета отпустили верёвку, на которой держался баркас, и он, словно мячик, запрыгал на волнах, удаляясь от борта. Многие матросы перекрестились. А с мачты тонущего судна, усеянной людьми, раздалось троекратное "Vive la Russie!"».

Переводить не надо? А ведь тогда совсем недавно ещё завершилась Крымская война, когда русский город Севастополь обстреливался и штурмовался теми же самыми французами... Нет сомнения, что и в наше время русский моряк спасёт французского моряка, даже зная, что, может быть, его родственники погибли под ударом снарядов, выпущенных из французской артиллерийской системы «Цезарь», где-нибудь под Донецком...
Велик мир, открывшийся перед русским моряком! И как не похож он был на тогдашнюю Россию. Мир Запада особенно поразил юного путешественника, когда тот на своём корвете прибыл в самую его сердцевину, в капиталистический Лондон, в то время – средоточие всей западной цивилизации. И здесь особенно была видна разница между патриархальной ещё Россией и этим миром делячества и бешеного зарабатывания денег.

«Лондон положительно ошеломил его своей, несколько мрачной, подавляющей грандиозностью и движением на улицах толпы куда-то спешивших людей, деловитых, серьёзных и с виду таких же неприветливых, как и эти прокоптелые серые здания и как самая погода: серая, пронизывающая, туманная, заставляющая зажигать газ на улицах и в витринах магазинов чуть ли не с утра. Во все время пребывания в Лондоне Володя ни разу не видел солнца, а если и видел, то оно казалось жёлтым пятном сквозь густую сетку дыма и тумана.
Этот громадный муравейник людей, производящих колоссальную работу, делал впечатление чего-то сильного, могучего и в то же время страшного. Чувствовалось, что здесь, в этой кипучей деятельности, страшно напрягаются силы в борьбе за существование, и горе слабому – колесо жизни раздавит его, и, казалось, никому не будет до этого дела. Торжествуй, крепкий и сильный, и погибай, слабый и несчастный...
Фланируя по улицам, Ашанин невольно с ужасом думал о возможности очутиться в этом великане-городе без средств. Такие мысли приходили только в Лондоне и нигде более. Чужеземец в лондонской толпе чужих людей ощущал именно какое-то жуткое чувство одиночества и сиротливости. Восхищаясь разными проявлениями могущества знания, техники и цивилизации, молодой человек вместе с тем поражался вопиющими контрастами кричащей роскоши какой-нибудь большой улицы рядом с поражающей нищетой соседнего узкого глухого переулка, где одичавшие от голода женщины с бледными полуголыми детьми останавливают прохожих, прося милостыню в то время, когда не смотрит полисмен. Ашанин из книг знал, что более ста тысяч человек в Лондоне не имеют крова, и знал также, что английский рабочий живёт и ест так, как в других государствах не живут и не едят даже чиновники».

В этом мире, гражданину, казалось, были даны большие права. Человек мог высказать свой протест, мог произносить самые страстные и мятежные речи перед группой своих соратников, но только в определённом месте – в Гайд-парке, и только пока не истечёт его время для таких речей и пока полисмен не взмахнёт своей палкой. После чего всё собрание мирно расходится. Но эта, пускай и формальная демократия была чужда молодому россиянину, ещё помнившему порядки блаженной памяти императора Николая Павловича, где всякое свободное слово было запрещено. А здесь был парламент, где, опять же, как будто шла напряжённая борьба мнений с громоносными речами, как в Гайд-парке, но всё... оканчивалось таким же пшиком...

«Как парламент с его обстановкой и речами тогда ещё молодых Гладстона и Дизраэли, так и митинг в одном из парков произвели на туристов впечатление. Особенно этот митинг в парке, где под открытым небом собралось до двухсот тысяч народа, которому какой-то оратор, взобравшийся на эстраду, говорил целый час громоносную речь против лордов и настоящего министерства. Толпа разражалась рукоплесканиями, выражала одобрение восклицаниями... и мирно разошлась».

Не всё было дано тогда понять русскому моряку, многое и восхищало его в отлаженном промышленном механизме капиталистического мира, но ощущение какой-то неистребимой фальши и лжи, бесчеловечности и постоянной подчинённости жизни только интересам сиюминутной выгоды – это отвращало его, и жить в таком мире ему бы не хотелось.
Но мир широк и каких только чудес в нём нет! Красоты тропических островов, начиная с Мадейры, а после островов Зелёного Мыса – это было ближе широкому и открытого миру сердцу русского человека, полного горячего сочувствия ко всему угнетённому человечеству. На островах Зелёного Мыса его особенно поразили негры, освобождённые из сетей негропромышленников, закупающих «чёрный товар» у местных африканских князьков и переправляющих невольников в трюмах своих судов в Южную Америку на плантации Бразилии. Промысел этот преступный был настолько выгоден, что хотя живыми до места назначения доплывало лишь половина невольников, но и это давало негропромышленнику такую прибыль, что за несколько таких преступных рейсов делец мог составить себе приличное состояние и обосноваться где-нибудь на периферии мира капитала в качестве благонамеренного рантье с самой лучшей репутацией законопослушного буржуа. В то время несколько держав, и, в частности, Россия и Северо-Американские Соединённые Штаты, ведшие в то время войну с Конфедерацией южан, заключили соглашение о борьбе с негроторговлей, и на островах Зелёного мыса была база охотников за этими пиратами. Посетили такое американское судно и русские моряки, где состоялся следующий разговор:

«– И что ж? Случалось вам поймать какого-нибудь негропромышленника? – спрашивали в кают-компании американского лейтенанта.
– Мы на станции здесь уже два года, и только раз нам удалось поймать одного такого... Если бы вы пришли сюда двумя неделями раньше, то могли бы увидать двух негодяев, вздёрнутых на нока-рее! – прибавил не без удовольствия американец.
– Какой нации был капитан? 
– Американец, только, конечно, южанин! – брезгливо проговорил моряк. – Между нами, северянами, редко найдутся подобные молодцы.
– А что вы сделали с матросами? 
– Судили их на корвете. Самых отчаянных приговорили к заточению на долгие сроки, других на небольшие сроки, а пятерых, молодых, и, по-видимому, менее испорченных, отпустили на все четыре стороны.
– А негры? 
– Мы объявили им, что отныне они свободные люди.
– Куда же они отправились? 
– Некоторые остались здесь – здесь ведь большинство населения негры, другие, по их просьбе, были отправлены в наши штаты... Несколько дураков, впрочем, просились на родину... Им, вероятно, хотелось быть снова проданными! – усмехнулся янки.
– И велика была партия? 
– Триста человек.
– А что вы сделали с судном? 
– Конфисковали и продали. Вырученные деньги были нашим призом».

Вот ещё одна характерная деталь западного мира – там словно не существует понятия Родины. Стремление бывшего невольника вернуться к себе на родную землю, расценивается как дурость, а вот перебраться в Штаты – это положительное решение. Мир капитала стирает границы, размывает нации, превращая человечество в безликий конгломерат индивидуумов, лишённых корней, и традиций, и собственной культуры. Во всю действует циничная истина, выработанная ещё в Римской империи, перерабатывающей в своём чреве многие самобытные нации и культуры: «Где хорошо, там и Родина!» Только надо помнить, чем кончил Великий Рим – сибаритством, моральным опустошением, общественной деградацией и развалом...
Всё дальше и дальше плыл корабль русских моряков, вот уже и Атлантический океан позади, перешли в Индийский, славящийся своими грозными ураганами. Это сейчас нынешним огромным стальным кораблям они, может быть, и не страшны, а парусный корабль мог и погибнуть, попади он в сердцевину такого стихийного катаклизма. Выпала эта доля и русскому корвету...

«...Не прошло и получаса, как с рёвом, наводящим ужас, ураган напал на корвет, срывая верхушки волн и покрывая всё видимое пространство вокруг седой водяной пылью. Громады волн с бешенством били корвет, вкатываясь с наветренного борта и заливая бак. Стало совсем темно. Лил страшный ливень, сверкала ослепительная молния, и, не переставая, грохотал гром. И вой урагана, и рёв моря, и грохот – всё это сливалось в каком-то леденящем кровь концерте. Среди водяных стен бедный "Коршун" метался во все стороны и вздрагивал, точно от боли. Все люки были наглухо закрыты, чтобы перекатывающиеся волны не могли залить судна, и на палубе были протянуты леера. Все матросы и офицеры были наверху и с бледными испуганными лицами смотрели то на бушующий океан, то на мостик. Многие крестились и шептали молитвы. Смерть, казалось, смотрела на моряков из этих водяных громад, которые, казалось, вот-вот сейчас задавят маленький корвет.
Слегка побледневший, необыкновенно серьёзный и напряжённый стоял на мостике капитан в дождевике и зюйдвестке, уцепившись руками за поручни и отрывисто командуя восьми матросам, поставленным на руль, как править, вглядываясь возбужденным, лихорадочным взором вперёд, в эти бушующие волны. По-видимому, он спокоен, но кто знает, что происходит у него на душе в эти минуты. Он ясно видит серьёзность положения, и все его нервы напряжены до последней степени. Весь он жил всеми фибрами своего существования в одной мысли: спасти корвет и людей. И он зорко следит за каждой волной, направляя корвет в её разрез. Боже сохрани поставить судно поперек такого жестокого волнения!
Володя Ашанин, обязанный во время авралов находиться при капитане, стоит тут же на мостике, страшно бледный, напрасно стараясь скрыть охвативший его страх. Ему стыдно, что он трусит, и ему кажется, что только он один обнаруживает такое позорное малодушие, и он старается принять равнодушный вид ничего не боящегося моряка, старается улыбнуться, но вместо улыбки на его лице появляется страдальческая гримаса. Гром грохочет, не останавливаясь, и с неба падают огненные шары и перед тем, как упасть в океан, вытягиваются, сияя ослепительным блеском, и исчезают... Ураган, казалось, дошёл до полного своего апогея и кладёт набок корвет и гнёт мачты... Какой-то адский гул кругом.
Сердце Володи невольно замирает в тоске... Ему кажется, что гибель неизбежна. "Господи!.. Неужели умирать так рано?" И в голове его проносятся мысли о том, как хорошо теперь дома, о матери, о сестре, о брате, о дяде-адмирале. Ах, зачем он послушал этого адмирала?.. Зачем он пошел в плавание?..
Между тем многие матросы спускаются вниз и с какой-то суровой торжественностью переодеваются в чистые рубахи, следуя традиционному обычаю русских моряков надевать перед гибелью чистое бельё... В палубе у образа святителя Николая, покровителя моряков, многие лежат распростертые в молитве и затем подымаются и пробираются наверх с каким-то покорным отчаянием на лицах. Среди молодых матросов слышны скорбные вздохи; многие плачут.
– Не робей, ребята! Ничего опасного нет! – громовым голосом кричит в рупор капитан.
Но его голос не долетает, заглушаемый рёвом урагана. Однако спокойный его вид как будто вселяет надежду в сердцах этих испуганных людей. Корвет всё чаще и чаще начинает валить набок, и это капитану очень не нравится. Он оборачивается и, подозвав к себе старшего офицера, кричит ему на ухо: 
– Топоры чтоб были готовы... Рубить мачты в случае нужды. 
– Есть! – отвечает старший офицер и, спускаясь с мостика, торопливо пробирается, держась за леер, исполнять приказание. У фок- и грот-мачт стали люди с топорами. Но ураган распорядился сам.
Грот-мачта вдруг закачалась и, едва только успели отбежать люди, повалилась на подветренный борт, обрывая в своём падении ванты и такелаж и валя корвет ещё более набок... Волны, громадные волны, были совсем близко и, казалось, готовы были залить корвет. Все невольно ахнули и в ужасе крестились.
– Мачту за борт... Скорей рубить ванты! – крикнул в рупор капитан, и лицо его побелело... Прошло несколько ужасных мгновений. Корвет почти лежал на боку... Наконец ванты были обрублены, и грот-мачта исчезла в волнах. Корвет поднялся, и лицо капитана оживилось. В этой борьбе прошёл час, другой, третий... Эти часы казались веками. Наконец ураган стал стихать, вернее, корвет всё более и более удалялся от него. Страшное облако, в середине которого виднелось синее небо, которое моряки называют "глазом бури", значительно удалилось... Гром уже грохотал в
стороне, и молния сверкала не над "Коршуном". Волны были меньше. Все облегченно вздохнули, взглядывая на мостик, точно этим взглядом благодарили капитана».

Так-то было путешествовать по морю во времена парусных кораблей! Недаром с тех времён долетела до нас суровая истина: «На деревянных кораблях ходят в море железные люди».
Много всяких опасностей и приключений довелось пережить молодому русскому моряку Константину Станюковичу, выведенному в его автобиографической повести под именем Володи Ашанина, за три года плавания в океанах. Побывал он на тропическом острове Ява в голландской колонии Батавия, где поражался роскоши экваториальной природы, необыкновенным тропическим садам и постоянной невыносимой жаре, в которой полуголые малайцы неустанно работали на своих хозяев голландцев, создавая на плантациях риса и других тропических культур огромные состояния своим белым хозяевам. Это было что-то противоестественное и закончилось плохо: в 1883 году произошло катастрофическое извержение, уничтожившее на острове Ява 256 городов и приведшее к гибели 36 тысяч человек. Если вспомнить историю, то подобное случается, когда гибнут от природных катастроф наиболее богатые и порочные города мира, начиная с легендарного Содома. Видно, есть некий предел, через который не может переходить человечество в попрании законов справедливости и добра. Тогда следует Божья кара над наиболее развращёнными странами и народами. Так и Украина страдает сейчас, польстившись на обман развращённого Запада. Страдала и Россия, и не раз, в своей многовековой и трудной истории... И в России не раз нарушались законы человечности и добра, а в годы, когда путешествовал по миру молодой моряк Константин Станюкович, в России совершался процесс освобождения от многовекового зла крепостного рабства и этот процесс приветствовался всеми прогрессивно мыслящими русскими людьми, и среди военных моряков их было немало. Но вот парадокс: задавленность и забитость русского народа была такова, что многие из старых матросов, воспитанных линьком и шпицрутенами николаевского режима, не поняли и сразу не приняли этих перемен, не зная, как можно жить без постоянного страха взбучки и выволочки от «начальства». Характерная есть сцена в повести, когда матросы обсуждают приказ об отмене телесных наказаний на флоте, торжественно объявленный им капитаном.

«Среди матросов было в это утро необыкновенное оживление. Разбившись на кучки, все говорили о только что прочитанном приказе и обсуждали его на разные лады. Особенно горячо говорили молодые матросы, но среди стариков находилось и несколько скептиков, не вполне веривших в применение нового положения. Более других проявлял недоверие старый баковый матрос Гайкин, прослуживший во флоте пятнадцать лет и видавший всякие виды, сделавшие его большим скептиком.
– Чудно что-то, братец ты мой, – говорил он такому же старику, матросу Артамонову, – право, чудно! 
– Чудно и есть! – подтвердил Артамонов.
– Оно, конечно, приказ, но только я так полагаю: ежели который командир попадётся не нашему голубю чета, он форменно отшлифует. 
– Сделайте ваше одолжение! – усмехнулся Артамонов с таким видом, будто он был некоторым образом доволен возможностью "форменно отшлифовать".
– Не под суд же отдавать за каждую малость... Матрос, примерно, загулял на берегу и пропил, скажем, казенную вещь... Что с ним делать? Взял да и отодрал как сидорову козу. А чтобы было как следует по закону, переведут его в штрафованные, и тогда дери его, сколько вгодно.
...И оба они, привыкшие к прежним порядкам во флоте, вполне были уверены, что хотя и вышел приказ, но всё-таки без порки не обойдётся, если на судне будет, как они выражались, "форменный" командир».

Какая вековая забитость в русском народе стоит за этими характерами! Не от этого ли и идут все наши беды?.. не приучён русский человек к свободе – вот в чём беда! – делает вывод писатель Станюкович, и на страницах прекрасной его повести не раз звучит мотив настороженной мысли в размышлениях его о будущем России...
Но не ослабевает его протест и против хищного мира Запада, где, казалось бы, провозглашается свобода личности, но только для своих. Для иных же народов уготована петля колониализма и бесправия. Так случилось, что гардемарина Станюковича новый командующий Российским тихоокеанским флотом направляет в дальнюю командировку в Кохинхину – так в те времена назывался Южный Вьетнам, который в это время пытались поработить французские колонизаторы. Недавно ещё под предлогом защиты католических миссионеров французская экспедиционная армия высадилась в устье Меконга и основала там свой укреплённый лагерь Сайгон, ставший впоследствии известным городом. Сразу же начались расправы с местным населением, загорелись вьетнамские деревни, погибли тысячи природных жителей этих мест, не пожелавшие подчиняться диктату европейских завоевателей. Возникло мощное партизанское движение среди вьетнамцев (которых в то время европейцы называли анамитами), дела у французов там шли плохо, на разведку всей этой обстановки и направлен был гардемарин Станюкович, хорошо знавший французский язык, а в повести в Сайгон попадает молодой его герой Владимир Ашанин.

«Сайгон произвёл на нашего юношу не особенно приятное впечатление. На плане значился громадный город – правда, в проекте – с внушительными зданиями, похожими на дворцы, с собором, с широкими улицами и площадями, носящими громкие названия, в числе которых чаще всего встречалось имя Наполеона III, тогдашнего императора французов, с казармами, театром и разными присутственными местами, – и вместо всего этого Ашанин увидел большую, широко раскинувшуюся деревню с анамитскими домиками и хижинами, из которых многие были окружены широкой листвой тропических деревьев. Только широкие шоссейные улицы, несколько наскоро сделанных бараков да строящиеся дома показывали, что здесь уже хозяйничает европеец и вдобавок француз, судя по обилию кофеен с разными замысловатыми названиями, приютившихся в анамитских домиках. Множество туземных домов стояло пустыми, и Ашанин вскоре узнал, что половина туземного населения Сайгона, которого насчитывали до 100 тысяч, ушла из города вследствие возмущения против завоевателей, вспыхнувшего незадолго перед приездом Володи в Кохинхину и спустя шесть месяцев после того, как французы после долгой войны, и войны нелёгкой вследствие тяжёлых климатических условий, предписали анамскому императору в его столице Хюе мир, отобрав три провинции – Сайгон, Мито и Биен-Хоа – и двадцать миллионов франков контрибуции. Только шесть месяцев после заключения мира было относительное спокойствие в завоеванном крае... Вскоре начались вспышки в разных уголках Кохинхины; анамиты восстали под начальством Куан-Дина во всех трёх завоеванных провинциях».

Представившись губернатору колонии и командующему оккупационными войсками адмиралу Бонару, наш герой сразу был обласкан им. Дела у французских колонизаторов шли плохо, они пытались найти союзников себе в лице русского флота и потому нарочито приветливо русский посланец был принят там. Французский адмирал сразу поселил его с одним из своих адъютантов, неким бароном Неверле, представителем старинного аристократического рода, восходящего ко временам крестовых походов, и потому прибывшим в Кохинхину для «захвата далёких колоний», по примеру своих воинственных предков, относящихся с европейским презрением ко всем «нецивилизованным» народам.

«И Неверле, кавалерийский офицер, окончивший Сен-Сирское училище, и Робен, политехник, служивший в артиллерии, были очень милые, любезные люди, что не мешало, однако, одному из них относиться к анамитам с тем презрением и даже жестокостью, которые с первых дней поразили Володю и заставили его горячо спорить с одним из своих хозяев. Поводом послужила возмутительная сцена. Как-то Неверле, красивый, изящный брюнет, представитель одной из старых дворянских фамилий (чем молодой человек особенно гордился), пригласил Ашанина погулять. Они вышли и вместе с ними была породистая большая собака из породы догов, принадлежащая Неверле. Вышли за город, направляясь к китайскому городу. Молодой француз рассказывал Володе о том, как скучает он в Кохинхине после Парижа, откуда уехал сюда только затем, чтобы подвинуть своё производство и потом вернуться назад. Вдруг поручик увидал анамита-водоноса, идущего по дороге, и со смехом уськнул своему догу. Тот бросился на анамита и вцепился в его ляжку. Поручик захохотал, но, заметив изумление на лице Ашанина, тотчас же отозвал собаку, и испуганный анамит, кинув злобный взгляд на офицера, пустился бегом со своими вёдрами. Несколько времени оба спутника шли молча. Володя был полон негодования, поручик был несколько сконфужен. Наконец, он проговорил: 
– Это такие канальи, что их нисколько не жалко... И мой Милорд очень любит их хватать за ляжки, это для него одно из больших удовольствий... Если бы вы знали, как эти варвары жестоки... И он стал рассказывать, как анамиты вырезывали небольшие французские посты и не давали никому пощады.
– Но ведь это на войне! – проговорил Володя.
– Всё равно... С варварами надо по-варварски...
Они заспорили, и Ашанин убедился, что этот молодой, блестящий офицер смотрит на тёмные расы с ненавистью и презрением, не допускающими никаких сомнений».

Не так ли вели себя эти «цивилизованные» французы и в «варварской» России во времена другого Наполеона. Потому и теперь вся эта «цивилизованная» Европа шлёт ракеты и снаряды, танки и бронемашины на Украину, чтобы руками одних «варваров» – украинцев убивать других «варваров» – русских. Это многовековая практика европейского колониализма. Вот вьетнамцы, древний и культурный народ, имеют в своей истории большой опыт борьбы с подобными "цивилизаторами", что вскоре своими глазами смог увидеть наш герой.

«Володе рассказывали, что анамиты храбро и стойко защищались во время войны с французами. Попавшиеся в плен, они равнодушно умирали, если их расстреливали озверевшие солдаты... Вместо милосердия как единственного средства, чтобы расположить народ в свою пользу, победители после битв добивали раненых, и Ашанину во время его пребывания к Кохинхине не раз приходилось слышать в кафе, как какой-нибудь офицер за стаканом вермута хвастал, что тогда-то повесил пятерых "этих собак анамитов", как его товарищ находил, что пять – это пустяки: он во время войны десятка два вздернул... И все это рассказывалось шутя, при общем смехе, точно самое обыкновенное дело. Нечего и говорить, что и анамиты платили той же монетой и с начала войны питали ненависть к пришельцам».

Пришлось русскому моряку побывать и внутри страны.

«По широкому Донаю (так в то время назывался Меконг) и по бесчисленным его протокам шла канонерка узлов по шести в час. Командир её, лейтенант, милый и любезный моряк, совсем непохожий по своим взглядам на пехотных офицеров, не без горького чувства рассказывал Ашанину о том, как жестоко велась война против анамитов, и не удивлялся, что теперь, после мира, снова приходится "умиротворять" страну. Пусто было на реке и в протоках: ни одной лодки, ни одной джонки. И маленькая канонерка с большим боковым орудием, заряженным картечью, попыхивая дымком, подвигалась вперёд среди берегов, то покрытых гущей деревьев, то оголённых, с выжженными на далёкое пространство рисовыми полями. 
– Это всё анамиты уничтожили, чтобы не досталось нам! – заметил лейтенант и, помолчав, неожиданно прибавил: – Грустно всё это видеть... Пришли мы сюда, разорили край... вели долгую войну против людей, которые нам ничего дурного не сделали... Наконец, завладели страной и... снова будем её разорять... И сколько погибло здесь французов!.. Все наши госпитали переполнены... Лихорадки здесь ужасны... в три дня доканывают человека... И, подумаешь, всё это делается в угоду одному человеку, нашему императору...»

С тех пор прошло более полутораста лет, а ведь и сейчас ничего не изменилось во взглядах «просвещённых» европейцев. И голоса отдельных умных и совестливых людей в Европе и в целом на Западе не покрывают «цивилизованной» злобы и презрения «высшей расы» ко всем, кого они считают недочеловеками.
Много ещё приключений и необыкновенных происшествий испытал на своём пути русский моряк, в будущем прекрасный писатель-маринист Константин Станюкович. Герой его повести благополучно вернулся домой в Петербург и встретился со всеми своими родными. Судя по всему, он станет профессиональным и достойным офицером флота и дослужится до высших чинов. А вот сам Константин Михайлович оставит флотскую службу и посвятит всю свою жизнь служению русской литературе, чтобы и в нашей родной словесности всегда звучала романтичная и светлая нотка дальних странствий, прекрасного морского простора, свежего ветра, сильных духом и благородных сердцем замечательных русских людей.