Золотое причастие

Артельщики покидали свои дома после уборки урожая, а возвращались в них по весне, когда приходила пора сеять. Дед Андрей привык жить две разные сезонные жизни. Да и мало чем они отличались. Изба его маленькая с земляным полом да двумя окошками. Жена Василиса всегда суетится по хозяйству. Губы поджаты, на голове повязан платок, и ситцевый видавший виды фартук поверх застиранного платья. Дочка у них тихая и сноровистая по хозяйству девчушка. А вот сына Кольку дед Андрей порет частенько. Колька неугомонный и хулиганистый. Задирает всю округу, и окрестные бабы уже проторили тропу к их домику на окраине. Приходят жалиться на Кольку, ругают и его, и Василису. Дед Андрей снова берет свой широкий ремень из сыромятной кожи и снова порет Кольку. Слезы льются по Колькиным щекам, но сын не издает ни звука. Дед Андрей в душе горд за сына. «Характером весь в меня», – размышляет он. А Кольке, вешая ремень на гвоздь, говорит:
– Озорничать, таперича, мало тебе осталось. Оболокай (1) портки да поди матери помоги воды натаскать. Осенью пойдешь со мной на прииск. Золотишко мыть. Дармоедом вырос.
Василиса ставила на стол нехитрый ужин: картошку в чугунке да ржаные сухари на тюрю (2) и жбан кваса. Дед Андрей сидел во главе деревянного гладко обструганного стола, бурчал себе под нос молитву. Потом крестился сам, крестил еду на столе и со словом «Аминь» брал в руки большую деревянную ложку. Василиса вторила ему: «Аминь», и зорко следила за детьми, чтобы раньше мужа к чугунку руки не тянули. За Тосей, старшей дочкой, и следить не надо было. Смирная да послушная, она была ее радостью. А вот за сыном все равно не уследить. Потому частенько большой ложкой в руках отца Николай получал по лбу. Отдергивал руку, не переставая востро следить за отцом, чтоб не пропустить момент и все же выудить свою картофелину из чугунка.
Дедом Андрея звали с детства. У них в деревне жил старец, которому, как говорили, было сто лет. Он всегда лежал на своей лежанке в избе. А местные ходили к нему совета спросить да его старые байки послушать. Андрей любил сидеть возле деда и слушать его рассказы да советы. И всем мальчишка говорил: «Когда я стану дедом, буду лежать да всех уму-разуму учить». Односельчане смеялись над ним, да так и прозвали его с малолетства дед Андрей. А однажды и вообще курьезный случай в деревне произошел. Приехал к ним барин. Остановил бричку и спрашивает у прохожих, мол, где тут столетний дед живет. А бабы деревенские ему на избу родителей Андрея показывают и говорят: «Езжай, барин, к той избе, там дед Андрей живет…» Барин, не дослушав, лошадей тронул да к избе. А в воздухе остались слова: «… он тебя к старцу и проводит». А когда все недоразумение-то объяснилось, долго люди слова старца вспоминали: «Поспешишь – людей насмешишь». Говорили, что у того старца в полу избы клад зарыт с несметными сокровищами. Деревенские мужики с осени до весны золото на приисках моют, а жены их нет-нет, да снесут старцу за совет самородочек или щепотку золотого песка. А у старца в избе только печь холодная, да на ней он сам и лежит. Жена его полвека тому как умерла, а детишек ему не оставила, хоть, говорят, и моложе его была на много. Поначалу, когда они в деревне объявились, все думали, что он с дочерью приехал. Когда поняли, что да как, мужики местные к деду – с уважением, а бабы губы поджали да промеж себя пересуды пересуживали. А потом все к тому привыкли.

Когда картошки в погребах оставалось только на посадку, артельщики возвращались в деревню. Гнус и комары в лесах к тому времени ели их нещадно. Все по осени потянулись на Кочкарский прииск к золотопромышленникам братьям Подвинцевым. Говорили, что здесь и условия получше, и оплата побольше. Но брали братья Подвинцевы на свои прииски только мало пьющих и семейных. Такие мужики сильно не баловали и уклад жизни у них был стабильный. Детей и жен надо было кормить, поэтому они возвращались на прииск и следующей осенью. На их обучение уже не надо было тратить время. А одинокий мужик, что волк: сегодня здесь, завтра – там.
Дед Андрей мыл уже пятую драгу сегодня. У него в напарниках был худой и долговязый мужик, говорящий на жуткой смеси украинского и русского.
– Ты как сюды-то дотопал? – полюбопытствовал дед Андрей, не отрывая цепкого взгляда от драги. 
Напарник протяжно отвечал:
– Тольки как осудили, да сослали до места. С жинкой да тремя хлопцами взад воротиться рискованно. Ужо туточки и буду бедовать. Хлопчики-то мои подрастут скоро да помочи будут.
Напарник тяжело вздохнул.
– А звать-то тебя как? – продолжал любопытствовать дед Андрей.
– Иваном. Иван Сергеич я по батьке-то. А теби пошто кличут дед Андрей? До деда то тиби далече.
– Так повелось с детства, – ухмыльнулся артельщик.

– Мархутка с прииска приехал, слыхала? – говорила Василисе через забор Ефросинья, – Васен, а ты когда деда Андрея ожидаешь?
Василиса разогнулась от грядки с редисом и повернулась в сторону Ефросиньи:
– Может, к субботе. А может, к следаващей. Пора бы уже. А то щей только с крапивой варю.
Ефросинья согласно закивала головой:
– Завсегда как мужики будут вертаться, за мясом можно на базар идтить. Наша-то бурятка (3) издохла как месяц.
– А я так не могу сама свою бурятку. Нехай дед Андрей управляется, – махнула рукой Василиса и снова склонилась над грядкой.
– А взапрошлый год муж моей сестры Нюрки не вертался с прииска. Нюрка-то детев на меня оставила и поехала его искать. Оказыца с прииска в город поехал ей подарков купить, да детям гостинцев. Дак у продавчихи платков и прижился. Нюрка-то ему про детев, а продавчиха та ей прям в лицо, что, мол, скоро она ему и своих народит. Нюрка с тех пор умом тронулась. Ездит в город, покупает платок у той торговки, и потом сидит несколько дней режет его на мелкие кусочки. А потом снова едет за новым. – Ефросинья вздохнула, – Мой бывший зять уже и детишек к себе забрал. Хоть, думаю, и не сладко им при той мачехе. Но ты ж знаешь, у меня своих пяток, да Нюрка теперича как шестая.
– Прости Господи, грехи наши тяжкие, – донеслось от грядки.
– Аминь, – пошевелила губами Ефросинья, – Пойду я, Васен, а то дел невпроворот.

Дед Андрей колол дрова на заднем дворе. Василиса пронесла мимо него посудину с отрубями, чтоб накормить хрюшку Анку.
– Слыхал, старец-то Никодим в избу воротился и сокровища свои по ночам караулит? – она поставила посудину на землю и перекрестилась на купол местной церкви.
– Что ты несешь, Васена? Никодим помер пять лет назад.
– А и поглядь, воротился! Его Ольга Ганцева видала. Верней, не его, спаси душу мою грешную, – ответила Василиса, – она свет в окне его избы видала.
– Вот дурра баба! – дед Андрей собрал наколотые щепы, – Поди, бродяги заночевали или артельщики.
– Ну да, – отозвалась от сарая Василиса, – кажный вечор. А до того пять лет его избы вся деревня сторонилась. Да и артельщики его дурную славу знали.
– Знали, да видать не все. Накрывай на стол, вечерять будем.

За столом ели в молчании. После ужина дед Андрей вышел на улицу и посмотрел в сторону брошенного дома старца Никодима. Из единственного окна был виден слабый свет лампады. Дед Андрей нахмурился и перевел взгляд на почти утонувший в сумерках золоченый купол местной церкви. Потом он скоро зашел в дом и закрыл хлипкую дверь на большой железный засов.
Проснулся дед Андрей с первыми петухами, стребовал с Василисы чистую рубаху и добавил:
– Собирайся, на заутреннюю бы не опоздать. Детей буди.
Через полчаса зазвонил колокол на колокольне храма Святой Великомученицы Варвары. Люди потянулись из церкви по своим повседневным делам.
– Ты подь с детками, – сказал дед Андрей Василисе, а я с батюшкой погутарю.
Василиса недоуменно посмотрела на мужа, взяла Тоню за руку и сказала сыну:
– Подь до избы. Никуда не свертай. Дел полон рот.
Дед Андрей окликнул батюшку:
– Отец Николай, на словцо можно?
Священник повернулся к деду Андрею:
– Исповедоваться хочешь, сын мой?
Дед Андрей смутился:
– Так пока, вроде, не в чем, батюшка…
Священник улыбнулся одними глазами и возразил:
– А вот как начнешь, так и сам подивишься.
– Я, того… рассказать пришел, что в избе старца Никодима лучина по ночам горит. – Дед Андрей скоро перекрестился на образа.
– Так что с того, мил человек, люди там поселились.
Дед Андрей выдохнул и быстро добавил:
– А как не люди?
Священник перекрестил собеседника.
– А как дух-то старца схроны с сокровищами стережет?
– Надобно тебе сначала к стражнику (4) съездить. Он все проверит. А там сообща и решим как поступать, – успокоил батюшка деда Андрея.
– К стражнику, батюшка? Так мы и без него гурьбой глянуть можем, – он поцеловал руку священнику и, перекрестившись напоследок, вышел на крыльцо. Лес за деревней начинал желтеть. «В ентот сезон на всех золотишка хватит», – усмехнулся дед Андрей, медленно спустился с крыльца и пошел по единственной деревенской улице.
– Здоров Андрей! – послышалось от яблони за забором. То был его напарник по бутаре (5)  в артели Глеб, – Перебуторили (6) славно, теперича перегутарим (7).
Мужчины рассмеялись.
– Здоров, коль не шутишь, – остановился у забора дед Андрей, – слыхал про лампадку-то в избе у Никодима?
Глеб истово закрестился:
– Чур меня! Да как не слыхать-то. Сокровища свои охраняет. Ему вона сколько за сто лет золотишка наши бабы снесли.
– Надо б глянуть, – заговорил дед Андрей, – а то не приведи, лихие люди там поселились. Разбойники, может, даже.
Глеб удивленно смотрел на деда Андрея, потом смекнул что к чему и ответил:
– Надо мужиков созвать, да нагрянуть в избу!
– Во! И я о том же! После вечерней службы и пойдем напрямки от храма.
– Отца Николая возьмем с кадилом, – вставил Глеб.
– Да на кой батюшку тревожить, коли там разбойники, – ответил дед Андрей.
– А как нет? – изогнув шею, уставился на него Глеб.
– Опосля решим.

Щи сегодня были густые и наваристые. С мясом. Василиса поставила чугунок из печи на стол, и аромат тут же разлился по всей избе. Коля беспокойно ерзал на стуле, шумно сглатывая слюну. Антонина помогала матери раскладывать ложки. Дед Андрей разломил каравай мягкого ржаного хлеба на четыре части и раздал домочадцам. Затем прочитал молитву и взял со стола ложку. Зачерпнул ею ароматных дымящихся щей и медленно отправил ее в рот промеж густой бороды и усов. Колька тут же сунул в чугунок свою ложку и получил уже пустой, но мокрой отцовской ложкой по лбу.
-Ой, батя! За чего же так бьете?
– За чего? А за мать. Только после родителев тебе можно ложкой черпать.
Василиса жалостливо пискнула:
– Да ладно уж, пущай дите поест.
Дед Андрей грозно глянул на жену:
– Устоев нарушать не дозволю!
Потом ели в молчании и лишь когда чугунок опустел, дед Андрей заговорил:
– Колька, готовься, к концу недели пойдем на прииск. Убогое место обойдем и напрямки к Пущиному карьеру. Там золотки что яблоки, прям под ногами.
Василиса вставила:
– Так мал еще.
– Озорничать не мал, а для работы мал. Вот ты смешная баба! Будет подвозкой заниматься, и точка. А ты, Васена, поперек еще скажешь, так и с нами пойдешь песок мыть. Поняла?
– Так как не понять, – закивала Василиса, – чайку?
– Тащы, – махнул рукой дед Андрей.
Антонина поставила на стол самовар, пока мать убирала ложки и чугунок.
Дед Андрей отхлебнул кипятка, крякнул и вновь заговорил:
– Опосля вечерней службы с мужиками пойдем избу старца Никодима осматривать. Ты детей бери и домой. С бабами на улице не трещи, а то мало как там обернется.
Он с шумом отгрыз кусок сахара и стал запивать чаем.
– А я слыхал, батя, что в той избе черти ночуют! – подхватил разговор Николай.
– Боже! Свят! Свят! – закрестилась Василиса. – Что ты такое несешь! – прикрикнула она на сына. Затем повернулась к дочери:
– А ты поди на речку белье полоскать. Да чтоб недолго. А то разволновали совсем нечистой.
Василиса вновь закрестилась на икону в углу:
– Вот не зря мне Ефросинья про сестру-то даве рассказывала! Черти по одному не ходят, и в сестру-то ее черт вселился.
– Васена, что ж ты мелешь! Еще не видали кто да что, а ты уже чертей поминаешь!
Все разошлись из-за стола по делам. Зной стал спадать, но медуница пахла столь ароматно, шмели, словно и в них вселились черти, летали над лугом за забором.

К вечеру народ семьями повалил по улице к храму. И Василиса с детьми семенила за дедом Андреем.
– …Ибо твое есть Царство и сила, и слава. Отца и Сына и Святого Духа, ныне и всегда, и во веки веков. Аминь.
Церковь была полна прихожанами, душно пахло елеем и свечами. Крестились, выходили на улицу. Бабы с детишками отправлялись по домам. Мужики остались на церковном дворе. Когда из нее вышел последний прихожанин, дед Андрей негромко сказал:
– Айда, артельщики, повытрясем чертей из нашей деревни, подале от баб и детишек наших!
Мужики согласно закивали, из толпы слышалось:
– Айда!
– Верно сказываешь!
– Ружьишки бы прихватить…
– Колья по пути возьмем.
Они двинулись за ворота по улице к дому покойного старца Никодима, стоявшего сиротливо на отшибе у леса. Шли быстро, возбужденные. Неподалеку от избы остановились. Дед Андрей с Володькой-гармонистом да Устином подошли к окну. Заглянули. Потом направились к двери. Дверь была закрыта засовом на амбарный замок.
– Кто же закрыл? – удивились мужики.
Сбили замок и отворили дверь. В избу первым вошел дед Андрей, низко наклонившись под притолокой. За ним все те же Володьки и Устин. В избе весь земляной пол изрыт, побросаны две лопаты. На столе лампада да объедки. В бидоне недопитый кумыс. Мужики переглянулись.
– Ить кто туточки клады ищет? – присвистнул дед Андрей.
– Покойный то, поди, точно знал, куды закопал, – задумчиво добавил Устин.
– Надо в ночь подкараулить, – предложил молодой артельщик Володька-гармонист.
– Стражника звать поп велел…– проговорил дед Андрей.
– Ночью стражник никуды не поедет. Он храпит на ухо жонке своей, – сшутил Устин, и все оставшиеся за порогом загоготали.
Потоптались еще немного да разошлись по избам, избегая договора о ночном походе к пустой избе.

У околицы сегодня вечерка (8). Девки звонко поют:

«Девки по лесу ходили,
Самородочек нашли.
Шали шелковы купили,
Шиковать тогда пошли!»

Гармонист Володька играл, задорно приплясывая. Все пустились в пляс. Песни и звуки гармошки еще долго за полночь разносились далеко за деревней. Когда все собрались расходиться, гармонист Володька закричал:
– Гляньте, люди добрые! Свет в окне-то! Свет! Нечистая!
Все испуганно смотрели на слабый свет в окне избы на опушке.
– Батюшки-святы, черти собрались! – завизжали деревенские девки.
– Тише! – осадил их Володька, – черти лопатами землю не копают. Только люди. Айда глянем, кто поселился в избе старца?
Все притихли, и только взошедшая луна освещала испуганные лица людей да гладкую накатанную дорогу к чернеющему лесу.
– Ну че? – обернулся Володька к притихшей компании, – айда?
– А че! Айда! – поддержал его старатель Ярем. Он один из деревенских не работал на приисках в артели, а мыл золото самостоятельно. Дома бывал мало. Уходил на жилу еще со снегом, со снегом и возвращался. Большую избу выстроил, да привез матери невесту из города. Познакомился с ней там, когда приезжал напрямую банкирам намытое золото сдавать. И сегодня на вечерку пришел вместе с молодой женой. Она его за рукав одернула.
– Не сметь! – обернулся к ней Ярем. – Иди домой вместе с другими. А мы по мужичьи лешаков али чужаков погоним.
– Да! Да! – раздались крики. – Погоним! 
Молодые мужчины быстро пошли в сторону опушки. А девушки скоро в темноте разбежались по избам.
– А чего, мужики, одолеем чать разом? – спрашивал Володька, идущий впереди всех.
Подошли к избе, заглянули в окошко. А там трое башкир в лисьих малахаях (9) по мешкам что-то укладывают. Володька распахнул дверь, за ним в избу втиснулась часть мужиков. Башкиры к ним повернулись и попятились.
– Что, магометане, ховаете (10)? – требовательно спросил Ярем.
Башкиры молча переглянулись, потом один из них, тот, что повыше, пробормотал:
– Хозяин велел по мешкам сложить и ему поутру доставить.
Остальные двое закивали головами, приговаривая: «Хужя (11), хужя»
– Кто ваш хозяин? – строго спросил Володька.
– Так хозяин наш Борис Пешев. Он в городе живет.
– А! Так это зять Ефросиньи! – послышалось от дверей.
– Бывший зять, – уточнил кто-то.
– А что по мешкам ховаете? А ну вытрясайте! – скомандовал Володька.
Башкиры снова переглянулись и вывернули мешки. Самородки посыпались на земляной пол.
– Где взяли?
– Намыли, – отвечали башкиры.
– Сами?
Они в ответ закивали головами в малахаях.
– Где мыли? – спросил Ярем.
– В перелеске. Тама, – один из башкир махнул рукой в неопределенном направлении.
– Занорыш (12), значит, нашли? – присвистнул Ярем.
Володька оглядел деревенских и сказал:
– Знать, Борис Пешев теперь тайным купцом (13) заделался!
– Вот гад! – Возмутился молодой артельщик из деревенских. – У нас золотишко из-под носа тырит, а сам, поди, двадцатипятирублевками прикуривает.
– Лады, – вновь заговорил Володька, – складайте самородки да чешите отседова! И к дому ентому, чтоб боле ни ногой!
Башкиры вновь закивали головами и стали проворно собирать самородки с земляного пола.
– Ты че, Володька, их с нашим золотком отпустишь? – выкрикнул кто-то из толпы.
Володька обернулся к односельчанам:
– Кто сказал?
– Ну я, – потянулся к нему Порфирий. В деревне к нему относились настороженно, поговаривали, что дурная слава за ним на приисках. 
– А ты енто золото копал? Может, ты его промывал?
Порфирий отрицательно покачал головой.
– Дык с чего оно твое? Иль мое?
– Верно, Володька, глаголешь, – послышались одобрительные голоса.
Мужики все вышли на улицу. Володька растянул гармошку и заиграл. Шли к деревне и пели: «Хоть полна моя коробушка, а мне пользы ни гроша. Будет век ходить зазнобушка без узорного платка».
Когда вся молодежь разошлась, на улице за широким дубом остался только Порфирий. Он огляделся и пошел обратно к избе покойного старца Никодима. В окне все еще горел свет. Остановился за углом и незаметно заглянул в окно. Башкиры завязывали мешки. Привязанные у ограды лошади, почуяв его, заржали. Один башкир выглянул за дверь, и Порфирий ударил его из-за двери по лбу камнем, который он подобрал на дороге. Башкир упал ничком на улицу. Порфирий оттащил его волоком за угол избы. Поднял тот же камень и стал ждать за дверью. Из избы послышался приглушенный голос:
– Эй, Камиль, киль манда (14)! 
Вновь приоткрылась дверь, и высунулась голова в малахае. Порфирий сзади занес руку и со всего размаха ударил камнем в лицо башкира. Он вскрикнул и, обмякнув, опустился вдоль косяка. Порфирий ударил еще раз и башкир упал лицом в землю. Малахай отлетел в сторону, обнажив его затылок. Порфирий ударил его по этому затылку. Аккуратно положил камень на землю и тоже оттащил 
тело за угол. До него донесся цокот копыт по проселочной дороге. Третий башкир успел отвязать коня и с поскакал прочь по дороге. Порфирий опрометью кинулся в избу. Там на полу остался только один из мешков. Парень торопливо развязал его и, улыбаясь, запустил внутрь руку, ощупывая ею рубашки самородков (15). Потом он набил ими карманы штанов, а что не влезло, оставил в мешке и, взяв одну из лопат, закопал мешок под лавкой. Затем задул свечу и вышел на улицу, не прикрыв за собой дверь. Завтра все подумают, что один башкир убил от жадности своих соплеменников и убег с золотишком. Довольный собой Порфирий шел к своей избе, улыбаясь своей лихой удаче.

– Тося, поди с Колькой грибов набери. Опосля дождя лисичек полон корогод, – кричала Василиса дочери, высунувшись из окна избы. Антонина полола картошку в огороде.
– Дак, мама, Колька спозаранку до избы с чертями убег. Говорят, там черти двух башкир прибили, а третьего с собой утащили.
Василиса стала креститься:
– Батюшки святы! Тоська, чего болтаешь! Сама не понимаешь! Отец где?
– Дак с Колькой убег. А я побоялась.
– Матерь Божья заступница, – приговаривала Василиса, выбегая из дома. Через огороды направилась она прямиком к дому соседки Ефросиньи.
– Фрося! Фрося! Ты дома ли? – кричала она, подходя к соседской избе.
Маленькая пятилетняя дочка Ефросиньи с крыльца отвечала:
– Нету, тетя Васена, мамки дома. Убегла чертей глядеть, а нам наказала из избы ни ногой. Но тетка Нюра не послушала да в город за новой шалкой пошла.
– Пешим пошла? – удивилась Василиса. – Ну да подвезет кто ить глядишь по дороге.
Василиса уже спешила по улице к опушке. Завидела толпу своих деревенских. Здесь же стояла повозка стражника.
– Эх, как черти-то разгулялись! – качает головой Порфирий.
– Ты не мельтеши, – строго сказал ему дед Андрей, – еще понять надобно, как здесь башкиры оказались. Они вольно золотишко не моют. Кто нанял, узнать да порасспросить хозяина.
Люди вокруг согласно закивали головами.
– Все расходитесь по домам! –приказывал стражник, – сам по избам пройду, расспрошу.
– А чего расспрашивать-то? – бойко крикнул из толпы Володька-гармонист.
Все повернулись к нему. А Володька продолжал:
– Мы с вечерки вчерась всей гурьбой за полночь сюды ходили. Башкиры самородки по мешкам ховали. Видать, хозяин их самовольно прииском занимается.
Стражник подскочил к Володьке:
– Так чего ж ты, жулик, молчал?!
– Так вы и не спрашивали, – пожал плечами Володька. 
– Их хозяин-то Борька Пешев, тот, что с торговкой в городе теперича живет, – выкрикнул Ярем.
Теперь стражник подскочил к нему:
– Откудова знаешь?
– Так башкиры ночью сами сказали, – развел огромными ручищами Ярем.
– Так, так… – задумался стражник, – похоже черти тут и ни при чем, а Бориска всех порешил и золото забрал.
– Ну не всех, – возразил Ярем, – третьего-то нету.
Порфирий быстро подкинул предположение:
– А третьего где-то закопал, упырь!
Все стали креститься. Через полчаса разошлись по своим домам. А стражник спешно отбыл в город.

Василиса шла по улице к дому рядом с мужем. Дед Андрей окликнул Ефросинью:
– Фрося, сестра-то твоя до города с узелком большим подалась. Съехала что ль к мужу с полюбовницей?
Идущие рядом с ними односельчане рассмеялись.
– А коли бы и так! – бойко отвечала Ефросинья.
Все засмеялись еще пуще.
– Хлеба-то она в дорогу должна взять? – продолжала Ефросинья.
– В том узелке можно и порося свезти, – не унимался дед Андрей.
– Тебе какой интерес? 
Ефросинья остановилась. 
– Ты поди за своей Тоськой следи, пока она с Порфирием по кустам у речки обжимается! – звонко проговорила она и, открыв калитку, пошла к дому.
– Вот дура баба! – только и крикнул ей вслед дед Андрей. А зайдя в избу с порога крикнул:
– Тоська! А ну подь сюды!
Василиса увещевала мужа:
– Фроська-то со зла. Сам знаешь нашу Антонину.
Антонина стояла перед родителями с опущенной головой, почуяв неладное.
– Что с Порфирием у тебя? – строго спросил отец.
Антонина подняла на него глаза полные слез:
– Он посватать меня хотел…
– Вон че! Он хочет! А я не хочу! Чтоб боле тебя с ентим упырем никто не видел! В избе будешь сидеть и на двор ни шагу! Увижу на улице, выпорю как сидорову козу! Все поняла?
Антонина кивала головой, утирая слезы. Потом выбежала из дома и устремилась к реке. Села на берегу в кустах и тихонько плакала. Порфирий ей был по нраву. Видела она в нем красоту внешнюю и чувствовала его внутреннюю силу. В какой-то момент она услышала знакомый голос за прибрежными кустами. Это их соседка Ефросинья. И другой голос, мужской, плохо выговаривал русские слова с акцентом.
– Ты к Бориске ни ногой, слышишь? Нюрка сама все ему свезет и за тебя расскажет, – грозно говорила Ефросинья.
– А то подумает хозяин, что я нащар (16), а я добрый. Спас мешок золота для него! – пришепетывал ей в ответ мужской голос.
– А ты видал, кто твоих-то порешил? Уж не черт же! – рассмеялась Ефросинья.
– Черт! Черт! – взвился мужской голос, – Аллах! Сам черт убил моих братьев!
– Не болтай, – перебила его Ефросинья.
– Нет, женщина, я видел его! Это Порфирий из артельщиков! Словно поганый шайтан, он набросился на них!
– Ты точно Прошку видел? – удивленно переспросила Ефросинья.
– Он, шайтан, братьев моих до срока к Аллаху отправил! И мешок самородков прихватил он! – кричал мужской голос.
Антонина сидела в кустах не шевелясь и с ужасом слушала.
– Ладно, топай ужо до дома и ко мне боле ни ногой, – завершила беседу Ефросинья и воцарилась тишина. Только птицы вновь защебетали, да слышно было, как слегка плескалась о валуны речная волна. Антонина решила вечером поговорить с Порфирием и спросить его об услышанном ею сейчас. Она вышла из кустов. Посмотрела на искрящуюся под солнцем реку и неторопливо пошла к дому, собирая по пути букет цветов и душистых трав. Сиреневый Иван-чай и голубые васильки на зеленой траве были полны жужжания неугомонных пчел и шмелей. Ветер к полудню стих, и жаркое июльское марево повисло над деревней.

С утра приехал стражник и ходил до обеда по избам, расспрашивал всех, кто и что видел накануне убийства двух башкир у дома на опушке. Ефросинья напоила его терпким холодным квасом.
– Спасибо, хозяйка. Хорош у тебя квасок, – похвалил стражник.
– А я квасок завсегда с хреном завожу, – тараторила Ефросинья, убирая пустой жбан.
– А чего видала, аль слыхала по делу шумному?
– А вы, господин хороший, к Прошке нашему приглядитесь. Ой, подозрительный он для меня! Мужики поговаривают, что он припой (17) за золотишко выдает, – Ефросинья быстро перекрестилась на образа.
– Прошка? Это Порфирий что ль, племянник твоего зятя? – уточнил жандарм.
– Бывшего. Зять мой теперича вам сосед, – рассмеялась Ефросинья, – развратный человек! С торговкой спутался так, что сестрица моя умом и тронулась.
Ефросинья промокнула глаза кончиком платка и продолжала:
– Вот вся порода такая, порченная. Что дядька, что племяш! – махнула она рукой.
– Нет, ты ж интересная баба! От жены уйти, то не преступление, а вот человека жизни лишить – это тяжкое преступление! – стражник многозначительно поднял вверх указательный палец.
– А то и лишил жизни сестру мою! Она как умом тронулась, так и не живет вовсе! – Ефросинья всплакнула. – Вы Бориску-то в острог и отправьте! За это! И за то, что дитятки малые без матери растут со злой мачехой!
Стражник в сердцах махнул рукой и встал со скамьи, собравшись уходить. Понял, что от этой бабы полезной информации по расследуемому делу он не добьется. 
Обойдя все деревенские избы, не услышал он ничего нового и поехал обратно в город. Зашел в трактир еще квасу выпить от жары. Пока пил да в окно смотрел на банк через дорогу, мысль ему пришла. И он, спешно проглотив квас, вышел на улицу и направился в банк.
– Рады видеть вас, высокблагородие! – расплылся управляющий банком при его появлении. Стражник закивал головой и спросил:
– Когда в последний раз к тебе приходили самородки сдавать? И кто?
– Ваше высокблагородие, да так сразу и не припомнить… – растерялся управляющий.
– А ты припоминай, я подожду, – стражник опустился в кресло управляющего.
– Так паренек с утра был! – хлопнул себя по лбу управляющий. – На сто двадцатипятирублевок принял я у него самородков. Вроде и не сезон, да мало ли кто когда намытое сдает…
Управляющий пожал плечами.
– Каков из себя тот паренек был? Узнать сможешь?
– Конечно!
– Тогда собирайся, поедем тут неподалеку до деревни.
– Я же на работе, ваше высокблагородие, – возразил управляющий.
– Ежели работа мешает расследованию, брось работу! – многозначительно изрек стражник, по привычке подняв вверх указательный палец.
Они ехали по проселочной дороге, и управляющий разглагольствовал:
– Зарабатываешь непосильным трудом эти двадцатипятирублевки, а эти с приисков приедут – и все им отдай! А они те двадцатипятирублевки потом на приисках рвут на кусочки да цигарки раскуривают!
Управляющий поморщился и передернул плечами. Стражник ухмыльнулся:
– Ты на прииске-то, трудяга, поди и не был никогда?
Управляющий удивленно посмотрел на него:
– А оно мне на кой? Я хозяином приставлен к финансовой деятельности. Благосостояние его повышать.
– Каждому свое, – примирительно произнес жандарм.
У избы Порфирия дилижанс стражника остановился. Пассажиры вылезли из него, и стражник жестом пригласил управляющего проследовать за ним. Дверь открыл Порфирий.
– Ты один дома? – строго спросил его стражник.
– Мать на речку пошла белье полоскать, – отвечал парень.
– Ладно, бывай, стражник развернулся и пошел к калитке. Управляющий шел за ним.
– Вы до мамки к речке? Дык я вас провожу! – крикнул с крыльца Порфирий.
– Нет, не беспокойся, – отмахнулся стражник. Повернулся к управляющему:
– Он самородки принес?
– Нет, ваше высокблагородие. Не он, точно. У меня глаз-алмаз!
Стражник тяжко вздохнул, и они, вновь усевшись в дилижанс, двинулись обратно.

– Вот сума переметная! – приговаривала Василиса, нанизывая белые грибы на нитку, чтобы засушить их на зиму.
– Кого ты там чехвостишь, Васена? – рассмеялся дед Андрей, укладывая поленья около печи.
– Да, Ефросинья! Вот болтунья! То на днях жалилась мне, что Борька ее сестру бросил, к торговке в город уехал и детей забрал. А седни говорит, что ничего такого. Что теперь зять ихний в конторе городской служит и сестру ее не бросал, просто она у нее гостит подолгу! Ну вот скажи, Андрей, сума она переметная!
– Да, хитра баба, – прокряхтел муж в ответ, разгибаясь, – ихний Борька вообще личность подозрительная. Ну да ладно пересуды пересуживать! – махнул он рукой, – Антонина где?
– За водой послала ее, – быстро ответила Василиса, поняв, что Антонина ушла давно, а назад до сих пор не воротилась.
– Давно послала? – строго уточнил дед Андрей.
– Дык только что и пошла, – слукавила Василиса.
– Ты за девкой-то следи! Нам проблем не надобно! И Прошку в зятья не надобно! – строго наказал он жене и вышел из избы.
Василиса быстро сложила грибы обратно в корзину, выглянула в окно. На дворе муж снова колол дрова. Она тихонько прошмыгнула в дверь и быстрым шагом пошла к реке. Когда она уже спустилась с пригорка, услышала по ту сторону кустов у берега голос дочери:
– Она прям так и говорила…
– Не слушай эту сплетницу, – отвечал Антонине мужской голос, – Фроська завсегда ко мне неровно дышала, а я на нее тьфу! Вот и злобничает.
Василисе голос этот показался знакомым.
– Так она не сама говорила, ей башкирец рассказал, – настаивала на чем-то Антонина. 
За кустами воцарилась тишина. Василиса тихонько раздвинула ветки и увидела дочь в объятиях Порфирия. Молодые страстно целовались.
– Ах ты ж, поганец! – закричала Василиса, пробираясь сквозь ветки. – Я ж тебя, супостат, в околоток упрячу!
Порфирий вскочил и опрометью бросился прочь, продираясь напролом сквозь кусты.
– Ах ты, окаянная! Отец тебе башку открутит! – набросилась Василиса на дочь. 
Она схватила с земли ветку и стала хлестать ею Антонину, которая уже рыдала в голос и приговаривала:
– Мамочка, я не хотела… Я только спросить пришла… А он…
Но Василиса в ярости лупила дочь:
– Ах ты ж окаянная! Позор на нашу голову!
Потом она выбросила прут, схватила дочь за руку и потащила к дому.
– Не реви! Отцу ни слова! А то убьет. Ведра где?
– Тама, – Антонина кивнула в сторону реки.
– Быстро неси их в дом!
Мать с дочерью разошлись в разные стороны. Василиса спешно вернулась домой. Дед Андрей все еще колол дрова. А Антонина набрала воды и быстро поднималась от реки к дому.

Нюра шла вдоль дороги меж полей. Напевала под нос песенку. До нее донесся голос сестры:
– Нюрка! Нюрка! Стой, окаянная!
Нюра остановилась и обернулась. По дороге вслед за ней бежала сестра Ефросинья. Она, задыхаясь от бега, приблизилась к сестре:
– Давай узел сюда. Борьке его отдавать теперь опасно. Стражник с управляющим приезжал. Тот явно Борьку тваво запомнил.
Нюра удивленно смотрела на сестру, как та развязывает ее большой узелок. Достает из него самородки и горстями сыплет за ворот своей рубахи, приговаривая:
– Так-то понадежнее будет.
Затем завязывает узелок снова, предварительно натолкав в него сорванной здесь же травы. Отдает узелок обратно сестре.
– Вот теперь иди, милая, к Борьке твоему, детишек навещай. Иди, милая, иди.
Она машет Нюре рукой, направляясь в сторону деревни. А Нюра, пожав плечами, продолжает свой путь в город.
Не успела она войти в парадную, где сейчас проживал ее бывший муж с их детишками, как увидела на лестнице стражника, Бориса и незнакомого ей мужчину. Они все обернулись к ней. Стражник направился к Нюре со словами:
– А что у вас в узелке?
Из-за его спины бывший муж махал ей руками, чтобы она уходила. А незнакомый мужчина произнес:
– А эту женщину я впервые вижу.
Стражник взял Нюру под локоть и подвел к мужчинам.
– И вы впервые ее видите? – ухмыльнувшись, спросил он Бориса.
– Ваше высоко благородие, эта женщина мать моих детей. Но она давно не в своем уме! – запальчиво отвечал Борис.
Стражник повернулся к Нюре:
– Разрешите полюбопытствовать, что у вас в узелке?
С этими словами он взял из рук Нюры узелок, поставил его на подъездную ступеньку и аккуратно стал его развязывать. Оттуда посыпалась трава. Парадная наполнилась ароматами летнего разнотравья.
– Что это? – удивленно спросил стражник, обводя присутствующих взглядом.
– Я же говорил вам, ваше высоко благородие, что не в себе она, – облегченно выдохнул Борис.
Стражник тяжело вздохнул и, оставив развязанную из узла траву на лестнице, дал знак управляющему следовать за ним. В ту же минуту они вышли из подъезда на улицу.
– Куда самородки дела? – бросился к бывшей жене Борис.
– Так Фрося забрала, – пожала плечами женщина.
– Вот зараза! – раздраженно выругался он, – Хотя сегодня кстати. Ладно, сам завтра с ней разберусь! 
Потом повернулся к бывшей жене и добавил:
– А ты иди домой.
Она умоляюще протянула к нему руки:
– Мне б детишек повидать.
– Иди! Не сегодня, – отмахнулся от нее Борис, зашел в квартиру и захлопнул дверь.
Нюра заплакала и медленно вышла из сумрачного подъезда на улицу, залитую ярким полуденным солнцем. А узелок с рассыпанной травой так и остался благоухать на лестнице.

Урожай собран, дрова заготовлены. Мужики уходят на прииски. Жизнь не останавливается для живых. Антонина ходит, словно тень, а Василиса любит теперь повторять:
– Вот дурна девка выросла! В острог убивцу упекли, а она рыдает!
Антонина слабо возражает:
– Мама, я ж не знала… От того и плачу, что дурная была.
Василиса миролюбиво гладила дочь по волосам:
– Че уж там! Все мы бабы дуры.
И, вспомнив свою молодость, смахивала слезу.
– Ну да ладно! Собирайся, Тоська, пойдем к пасечнику. Медовый спас седня, меду надо у них взять.
Мать с дочерью взяли бидоны и, повязав на головы праздничные платки, вышли на улицу. Солнце высвечивало паутину меж листьев. Днем оно жарило, а ночи уже стали холодными.
– Здрасьте, дед Николай! – крикнула с дороги Василиса старому пасечнику, сидящему на лавочке у ворот.
– И тебе не хворать, Васена! – отвечал ей дедок. Потом повернулся в сторону ворот и крикнул:
– Машка, иди сюды! За медком пожаловали.
Из дома вышла молодая улыбающаяся женщина.
– А, Василиса! Добро пожаловать! Антонина, неси бидоны!
Василиса отдала дочери и свой бидон, а сама села на лавочку рядом со старым пасечником.
– Че, дед Андрей на прииск ушел?
– Да, – кивнула Василиса, – и Николку с собой на этот раз забрал.
Женщина вздохнула.
– Не печалься, Васена, – старичок похлопал ее по руке, – мужику сызмальства надобно ремеслу учиться. А кто как лучше научит, чем родной отец? Вона я сынка сваво Яшку обучал пасечному делу, а он возьми да помри. И таперича вона, сноха моя Машка дело-то продолжает. 
Старик печально вздохнул, потер глаза и продолжал:
– Я ей говорю, мол, взамуж иди. Деток нарожаешь. А она заладила: «Как тебя-то одного брошу?» А мне чего? Одно – помирать. 
– Ну уж помирать-то тебе, дед Николай, рановато, – щурясь на солнце, отвечала Василиса.
К ним шли Антонина с двумя бидонами, а за ней Мария.
– Ну что, Василиса, пожаловался тебе уж поди, что я взамуж нейду?
– А то! – отозвалась Василиса.
Женщины весело рассмеялись.
– Эх, бесовки! Над старшими глумитесь! – улыбался старик. – Вона дружок-то мой Никодим, царствие небесное…
На этих словах обе женщины начали истово креститься.
– Так он на молодухе женился уже стариком. Все из последних сил корячился, самородков для нее мыл. А что? Померла молодуха-то! А он опосля нее бобылем еще полвека прожил. Вот судьба!
– Да уж… – Василиса оглянулась в сторону опушки, где стояла пустая изба старца Никодима, – Басурманы там самародки ховали.
Старик перебил ее:
– Ты и впрямь веришь? – он рассмеялся беззубым ртом, сотрясая все щуплое свое тело, – это все Борька супостат! Сам-то побоялся в избу лезть, так басурманов заслал Никодимово добро откапывать. А им, басурманам-то, нечистая не страшна. А на руку они чисты испокон. Вот Борька и приладил их к своему грязному замыслу.
Старик замолчал, глядя вдаль.
– Эх, папа, вы что же такое говорите? – всполошилась Мария.
– А что я говорю? Как есть. По этапу-то убивец Порфирий отправился. А Борька его в тот грех-то ввел. И Борьке кара за то небесная уготована. 
Женщины закивали головами и вновь перекрестились. Мария перевела взгляд на Антонину:
– А тебе, Тося, взамуж пора. Есть ли жаних какой на примете?
Василиса спешно встала с лавки, взяла у дочери один бидон с медом:
– Рано ищо женихаться. Дед Андрей говорит, чтоб Антонина хоть одна из нашей семьи выучилась.
Тепло распрощавшись, мать и дочь отправились к деревне. Мария присела на лавочку рядом со свекром.
– В деревне говорят, что Тоська-то по убивце Порфирию сохнет.
– А ты злые-то языки меньше слушай! – отвечал ей старик, – Сама вот взамуж иди!
– Вы все свое, папа, заладили! – Мария пошла к дому. – Чай пить идите уж, и пирог, поди, готов. Праздник же. Батюшка после вечерней службы обещал зайти. Я ему свеженького медку нацедила.
– Эх, егоза! Дал Бог невестку! Одна суета! – ворчал дедок, счастливо улыбаясь в предвкушении вкусного пирога.

Колокол звонил сегодня к заутрене по-особому пронзительно. Золотые купола на фоне темно-серого осеннего неба. И купола сегодня вместо солнца. Ефросинья пришла к храму первой, когда батюшка только открывал церковные ворота.
– Что так рано, дочь моя?
– Исповедаться хочу, батюшка.
– Согрешила милая? Исповедаю тебя сегодня, а вскоре причащу. А ты времени не теряй, молись во искупление Отцу Небесному.
– Да, батюшка, – шептала в ответ Ефросинья, часто осеняя себя крестом.
– Иди, дочь моя, свечку поставь Матери Небесной Заступнице.
– Да, батюшка…
Ефросинья зашла в церковь и долго молилась у иконы Богоматери, цепким взглядом наблюдая за горящей свечой, только что ею поставленной. Огонек свечи метался, потрескивал воск. Она с трепетом думала, что вот сейчас свеча загаснет и Отец Небесный никогда ее не простит. После исповеди она скоро шла домой, сторонясь односельчан.
– Фроська-то куды торопится? – не оставила ее не замеченной Василиса.
– Так мульоны стеречь! Самородков-то Борькой уворованных не счесть, – слышалось среди односельчан.
– Бросьте! Те самородки-то Порфирий скрал, за то и в острог отправлен, – послышался мужской голос.
– Борька-то, окаянный, изначалу то задумал…
– Не! – послышался звонкий голос Ольги Ганцевой, – она Нюрку-то, сестру полоумную, заставляла самородки к Борьке носить, а оттель двадцатипятирублевки!
– Тьфу, кара небесная всем будет! – не сдержался Мархутка. По возрасту он первый год на прииск пойти не смог. И сейчас вспомнил:
– Я помню, как на приисках ищо царские двадцатипятирублевки те мы на цигарки рвали! 
Бабы заохали. А Мархутка продолжал:
– А Ефимий, тот отрывал на деньге-то царю голову да приговаривал: «Вот царю голову оторвем, да вместо листика царем подотрем».
Все засмеялись, перешучиваясь.
– Коли и несть деньгам счету, человеком завсегда остаться надобно, – резюмировал старый пасечник Николай.
По избам расходились молча, опустив головы от серости осеннего неба, словно от пристального взгляда свыше.

Примечания
1) Оболокаться – одеваться.
2) Тюря – холодный хлебный суп из кусочков хлеба, сухарей или корок, покрошенных в воду, квас, простоквашу или молоко, как правило, сдобренные небольшим количеством постного масла.
3) Бурятка – буренка / корова.
4) Стражник – низший полицейский чин в сельской местности (в Российском государстве до 1917 г.).
5) Бутара – станок для промывки содержащей золото горной породы.
6) Побуторивать – перерывать песок, землю, промывать пески.
7) Перегутарить – переговорить (среднерусское наречие).
8) Вечерка – то же что вечеринка (устар.).
9) Малахай – национальный головной убор башкир с мехом лисы.
10) Ховать – прятать (устар.).
11) Хужя – в переводе с башкирского языка означает  хозяин.
12) Занорыш – полость в горной породе, заполненная кристаллами.
13) Тайный купец – тайный скупщик золота.
14) Киль манда – иди сюда (пер. с башкирского).
15) Рубашка самородков – Оболочка из пустой, малоценной породы, внутри которой содержится золото.
16) Нащар – плохой (пер с башкирского).
17) Припой – вспомогательный сплав.

Художник: С. Нестерчук.