Пим Бабье Ухо

МЭДЕ ИН ТАСКИНО

Мороз стоял будь здоров какой! Жгучий. Пронзительный. С колючим хиусом. «Со звоном», как говорят в Таскине. А говорят так потому, что лишь при ладном морозе, когда все звуки обострены, доносится до села звон пилы-циркулярки, работающей в логу, у молочной фермы. В оттепели же ни слуху, ни духу от неё, хотя циркулярка не менее усердно вгрызается серебристыми зубьями в берёзовые дрова. Да, морозец был знатный. Белесые дымы из труб сверлили небо. И снег резко взвизгивал под новыми катанками, когда Минька Поляков ни свет ни заря бочком трусил в сельскую школу.
Школа была уже открыта, но ещё совершенно пуста. Минька это понял сразу, как только, обработав голичком белые катанки, шагнул в коридор. Дверной скрип гулко отдался в пустоте школы, и от её безлюдья Минька невольно почувствовал разочарование. Но когда открыл 5-й «Б», навстречу ему поднялась с тряпкой в руках уборщица тётя Саня.
– Раненько что-то, Михаил Максимович. Ещё и бесенята в кулачки не бились, и петухи не пропели... 
– Да я это… стихотворенье подучить надо, – нашёлся Минька, деловито направляясь к своей парте. 
– Ну-ну, – подмигнула тётя Саня. – А пимы-то у тебя, парень, загляденье! Ловко сработаны. Отец, небось, катал? 
– Вообще-то я сам, – сказал Минька с горделивой ноткой, хотя при этом почувствовал в горле некоторое стеснение. 
– Неужели? – удивилась тетя Саня, и даже тряпка выпала у неё из рук, повиснув на дужке ведра. – Маста-ак, парень! Видать, в отца пошёл. 
– Ну, не совсем уж сам, – добавил тихо Минька и отвернулся к окну, потому что кровь прилила к его лицу, как это бывает в тепле после жгучего мороза. – Вместе с отцом стирали. Но я и сам две сложки дал. И на рубцах обработал, и потом палил, и пензой чистил …
Было заметно, что все эти пимокатные слова парнишка произносит с особым шиком и удовольствием.
– Поня-атное дело, – пропела тётя Саня не без лукавства. – Глядишь, и мне чёсанки скатаешь к будущей зиме. – А когда домыла последние половицы, на минуту остановилась в дверях и серьёзно добавила: - Учись, Минька, ремесло за плечами не носить. Оно, как хлеб, само себя носит.
Оставшись один, Минька прошёлся по классу туда-сюда. Новые валенки, ещё не растоптанные, немного жали в пальцах и на взъёме, но всё равно приятны были на ноге и податливой упругостью, и гладкой белизной.
Хлопнула дверь. Кто-то пробежал, стуча стылыми катанками по коридору. Минька быстро вернулся за парту и открыл книгу вверх ногами. Так и просидел до самого звонка. Но всё-таки его обнова стала известной в классе. На первой же перемене. Вернее – даже на уроке. Как только соседка по парте Нюська Тестова, которая живёт рядом со школой и потому обычно опаздывает на занятия, под звонок плюхнулась на сиденье вместе с пузатым портфелем, она тотчас, ещё не отдышавшись, громко заметила:
– А пимы-то! А пимы-то! Мэде ин Таскино, на лебяжьем меху.
Минька порывался закрыть ей рот учебником, но слово, как известно, не воробей, вылетит – не поймаешь.
На перемене Миньку вытащили на круг, поставили перед доской, чтобы лучше разглядеть обнову. Катанки домашней работы не редкость в сибирском селе, но тонкие чёсанки всё-таки имеет далеко не каждый, к тому ж – белые, как у конторских модниц. Миньке бы молча пережить эту малоприятную процедуру, когда твои товарищи хлопают тебя по ногам, по спине и шее, будто цыгане, продающие лошадь, и при этом неумеренно нахваливают, а он возьми да ляпни с вызовом:
– Ещё бы! Сам катал…
Только сказал он это, следом в круг не успевших опомниться от шока одноклассников вломился долговязый Шурка Ларихин, проворный на язык, и протянул Миньке свою гибкую, как щупальца, руку:
– Поздравляю, Белый Пим Бабье Ухо!
Естественно, хохот и грохот потрясли пятый «б». От дальнейших измывательств Миньку спас только звонок на урок. Следующей перемены ждал он с тревожным чувством, предполагая ещё более тяжкие пытки на кругу, однако, к его изумлению, ничего такого не произошло, если не считать пущенной частушки, которую сочинил Шурка Ларихин: 

Меня батька насмешил, 
Сапоги с карманом сшил,
Белы катанки скатал,
Чтобы я заметней стал...

Но она успеха не имела. Да и в самом деле, причём тут сапоги с карманом? Нелепо и глупо. А кто смеётся над глупостью, кроме глупца? И Минька совсем успокоился, когда его дружок Ванька Ленич, улучив минуту, доверительно спросил:
– А что, правда – сам?
– Ну, не всё, конечно, сам. Застил не мой, мамин. Первую сложку отец показал и под конец помог на колодку посадить, на рубцах обработать, – ответил Минька не менее доверительно и невольно приметил, как загорелись у Ваньки глаза при таинственных пимокатных словах.
– Возьми посмотреть в другой раз, а? – попросил он.
– Чего посмотреть?
– Ну, как ты валяешь, и вообще… всякий там инструмент, рубцы...
– Что ж, это можно. Давай хоть сегодня. Правда, валять мне пока что нечего, но инструмент покажу.
– Идёт, – сказал Ванька и с почтением пожал руку, скатавшую пимы.

ФУНТ МАМОНТОВОЙ ШЕРСТИ

Ванька Уваров (ребятишки «величают» его Леничем по матери-одиночке Лене, сельсоветской счетоводке) примчался, когда Минька ещё сидел за обедом. Его отец Максим Поляков, заведующий машинным двором, был дома, отдыхал, вытянувшись на лежанке, шуршал районной газетой. Ванька покосился на него с опаской. Он робел перед отцами своих друзей, все они казались ему чересчур строгими и надутыми. Вот и теперь он робко присел на краешек скамейки у порога и вопросительно уставился на Миньку: мол, вовремя ли пришёл, коли отец дома. Минька понял его взгляд и, чтобы рассеять все страхи, нарочито непринуждённо сказал:
– Ванька пимокатным делом интересуется. Можно посмотреть на инструмент?
Отец, отбросив газету, сел на лежанке и по-свойски подмигнул гостю:
– Похвально, Иван. Знаешь, как мой отец, а Мишкин дед Матвей говаривал? «Не умеем, пока не берёмся». Понял? Браться надо. Ремесло карман не тянет. Вон Мишка уж кой-чего кумекает в нашем деле. Даже и сёла, как люди: у каждого не только свой характер, но и своё ремесло. Оно передаётся от отцов к детям, от дедов к внукам, и за селом закрепляется слава теми или иными мастерами. Положим, у нас в Таскине рядовую кадку под капусту, под огурцы могут сделать и сами, но чтобы заказать ладную «водянку» (под питьевую воду), едут в таёжные Кужебары, где живут отменные бочары. Или взять мукомольное дело. На обычный хлеб таскинцы мелют зерно на своей вальцовке (с валиками вместо жерновов), но для праздничной стряпни стараются смолоть в соседнем Худоногове, на водяной мельнице, где жерновами правят искусные мукомолы. Но уж если кому нужно скатать сибирские катанки, да такие, чтоб ноге тепло в них было, как на печке, мягко, как в гнездышке, и чтобы век износу им не было, то все тянутся к нам, в Таскино, которое славится пимокатами. А у нас и вправду, что ни дом – то катальщик. Возьми наших соседей: Сергей Калачёв катает, Александр Борисов катает, Викул Тютюкин и Прохор Филимонов катают… Конечно, не все равные мастаки, один лучше пимы сделает, другой похуже, но уметь все умеют. И уж свою-то семью не оставят без зимней обуви. Да хороший пимокат смастерит не только обутки. Он может из шерсти и войлочек скатать, и потничок под седло, и стельку на подшивку старых валенок, и домашние шлёпанцы, и даже… шляпу. Да, и шляпу. Когда-то мой школьный приятель Вовка Закутилин нашивал шляпу, скатанную его отцом Макаром Павлычем. Такую теперь бы, наверно, никто, не надел, но в скромные годы она казалась вполне сносной. Вовка выглядел в ней даже модно, особенно когда изображал на сцене того путешественника из крыловской басни, который на вопрос: «А видел ли слона?» – лениво отвечает: «Нет, братец, виноват, слона-то я и не приметил». Так-то, Иван…
– Ты бы ему, пап, лучше о шерстях рассказал.
– Это другое. Но и о шерстях, конечно, знать надо. Тут, брат, целая наука. Какие, к примеру, бывают шерсти?
Вопрос этот Минькин отец поставил самому себе для начала рассказа, а Ванька с испугу подумал, что обращаются к нему. Зарделся в растерянности, однако быстро собрался с мыслями и, глядя в потолок, стал перечислять:
– Овечья, коровья, собачья, иманья …
– И ещё мамонтовья, – закончил Максим и рассмеялся. – Это Мишка как-то вычитал в журнале, что один геолог нашёл на Севере мамонта в шкуре и из его шерсти свитер связал. Но я говорю только про овечью шерсть.
– Вы же про шерсти спросили? – смутился Ванька.
– Тут дело такое. Шерсть-то одна, овечья, но всё же шерсть шерсти рознь. Не всякая пойдет для добротного катанка. А лучше всего годится «летнина», снятая с овцы в конце лета. Она мягкая, пропитана жирком, потом и хорошо сваливается, скатывается в войлок. Её сразу определишь по острому «овечьему» запаху. И на ощупь она, как бы сказать, вязкая, не то, что суховатая жёсткая «зимнина», которую состригают в конце зимы. Ну, а бывалый пимокат отличит зимнину от летнины и просто на глаз. В летнине – всегда комочки репейника, вилочки череды, другие летние липучки. А в зимнине – тут сенная труха, мякина, охвостье. Пухлая зимнина не скатывается в пласт, сколько ни потей. Но она в другой службе хороша – из неё делают пряжу на варежки, шарфы, носки, а раньше пряли и на сукно домотканое. У нас его «шабуром» звали. Родитель мой рассказывал, что он вырос в шабуре, женился в шабуре: и пальто у него было шабурное, и штаны, и даже тулья шапки из шабура. Ничего был матерьял, ноский, но только колючий больно, собака.
Ванька даже шею вытянул, слушая Минькиного отца, и всё удивлялся, что он, оказывается, не такой уж строгий, как видится со стороны, а очень даже добродушный мужик.
– Есть и другие сорта шерсти, – продолжал Максим. – Скажем, «поярок» – первая стрижка с молодой овцы, или ещё «клочья» – линька, собранная ранним летом. Эти шерсти тоже несподручны в пимокатном деле, но иногда их берут как добавки к хорошей.
Максим поднялся, достал с печки катанки, большие, гладкие, с заворотами на голенищах. Позевывая, начал обуваться. А когда обулся, постучал пятками об пол и сказал:
– В моих «вездеходах» пять фунтов с гаком. Слыхал про фунты?
– В школе проходили, – кивнул Ванька, – это четыреста граммов.
– Около того. Шерсть мы по старинке взвешиваем фунтами, ан весах коромысловых. И гирьки дедовские, с дужками. На фунт легче равняться, тут уже всё до нас определено. Положим, на тонкие «чёсанки», выходные валенки, идёт около двух фунтов, но самой отборной, длинной летнины. Притом, раньше брали обычно белую. Белый чёсанок и сам по себе красив, и его при желании в любой цвет покрасить можно. На обычные же рабочие валенки шерсти поболе надо: на женские под три фунта, на мужские четыре-пять. Но если нужны особо тёплые пимы, в тайгу, в дорогу, на крещенский мороз, то в них вгоняют и шесть, и семь, и восемь фунтов! Помню, Иван Титов, покойник, даже девятифунтовые себе скатал на лесозаготовки… Но теперь уж подобных не делают. В обозы никто не ходит. В тайге на машинах, тракторах работают. Да и обуток такой, хоть и тёплый, а неловкий, тяжёлый на ноге.
Для наглядности Максим прошёл по избе на негнущихся ногах, показывая, как может быть неловок многофунтовый валенок, и потом стал надевать полушубок. Ванька из-за его спины жестами намекнул Миньке, что пора напомнить отцу об инструменте. Но тот будто подслушал их немые переговоры: 
– Заходите в катальню, увидите там, что к чему, – сказал он. 
Едва Максим вышел, Ванька стал торопить приятеля. Ему казалось, что отец может забыть о своем обещании. Ванька никогда не бывал в пимокатке, в отличие от Миньки, который был там почти своим человеком, мастера даже признавали его за начинающего пимаката, младшего собрата по цеху. Правда, свои новые катанки Минька катал не в сельской мастерской, а на домашнем верстаке, устроенном в бане.
– Может, лучше я свой инструмент покажу? – спросил он Ваньку.
– Это потом. Сперва давай – в катальню. Ведь отец же сказал! Ты что, уже дрейфишь, да? – нажал на него Ванька. И Минька не «дрейфил».

ВАЛЬКОМ ПО КАТАРУЛЬКЕ 

К пимокатной мастерской ребятишки бежали проворной рысью. Хотя сияло полуденное солнце, но мороз был по-прежнему крут, а хиус казался ещё более жёстким, чем утром. Ванька, семенивший сбоку, хотел о чем-то спросить приятеля, но не успел раскрыть рот, как захлебнулся холодной волной, и закрыл лицо варежкой. Минька бежал, прижав подбородок к плечу и выпуская из ноздрей фонтаны пара, словно разгорячённая лошадь.
Старая катальня, стояла на ослепительно-белом пригорке, закуржавелыми окнами к солнцу, и над крышей её кудрявился тугой дымовой столб.
Перескочив высокий порог мастерской, ребятишки невольно замерли на месте. После яркого зимнего солнца катальня показалась темнее подвала, и в нос шибанул влажный «овечий» дух. Минька первым уверенно шагнул в густые сумерки, Ванька – за ним. Из мглы красновато светилось округлое поддувало печи. Слышно было, как постреливают горящие дрова.
Вскоре обозначились фигуры пимокатов, склонившихся над верстаками, в углу над печью – огромный чан. В нём клокотала вода под шапкой густого пара. Рядом жарко дышала жестяная сушилка в виде куба с дверцей.
– О-о, пимокаты прибыли! – воскликнул Максим поощрительно, и все мастера тотчас повернулись на его голос – Семён Гужавин, Прохор Филимонов, Викул Тютюкин… 
– Пополнение? Давай, давай, а то верстаки пустуют. Вот уйдём, и валенка никто на селе сделать не сумеет, – хрипло закричал из дальнего угла сутулый Прохор.
– Теперь их не больно-то заставишь работать вальком, всё больше к бумажке тянутся, в начальство норовят, – усмехнулся бородатый Викул.
– Да ещё в эти… в барды, – поддержал Прохор. – Вон у меня племянник с колледжа приедет, по хозяйству палец о палец не ударит, а чуть проснётся – сейчас за гитару. Или плеер в уши вставит и вообще отключится от мира. 
– А, может, мы сами виноваты – к делу их не приучаем, – сказал Максим и, пресекая спор о лени нынешней молодёжи, махнул ребятишкам: – Подходи ближе. Раз пришли, начнём урок по пимокатному ремеслу.
Минька стал рядом с отцом, а Ванька в торце верстака, где горкой лежали гранёные железные стержни и гладкие палки, вроде городошных бит. В катальне теперь посветлело – солнце ударило прямо в окна.
– К нам поступает от застильщиков заготовка, называется «застил», – Максим развернул большущий валенок, который в пору был разве что слону. – Мы его скручиваем так вот, перевязываем бечёвкой и опускаем в чан с горячей водой. Он у нас, как домна, всегда под огнём. А потом… 
Максим вытащил из чана застил и, налегая всем телом, стал мять его и прокатывать. Это походило на стирку, но больше на как мнут и прокатывают тесто для пельменей.
– Затем его снова мочим в чане и опять бросаем на верстак, вон как сейчас Викул Иванович делает.
Ребятишки взглянули на соседний верстак и увидели, что дед Тютюкин действительно бросил на доски тёмный ворсистый комок, который тотчас развернулся и задышал паром, как живой.
 Викул Иваныч кашлянул в кулак и добавил к объяснению Максима:
– Только теперь обрабатываем не голыми руками, а прутом, – он показал Ваньке четырёхгранный железный стержень, тонкий по концам, положил его на застил и ловко стал катать ладонями, как скалку.
Максим немного подождал, не скажет ли ещё чего старый мастер, но немногословный Викул уже будто и забыл про мальчишек. Он так усердно ездил прутом по застилу, что тот выгибался под его руками рыбиной, выброшенной на берег.
– После стирки прутом вставляем внутрь валенка вот такую палку, пимокаты её зовут «балка», – сказал Максим, – в носок тоже проталкиваем каточек, называемый «катарулькой», и начинаем катать вот этим рубчатым вальком чугунным. Валёк сменяется прутом, прут – вальком. И так – до нужной посадки застила, пока не оформится в пим. Вот как этот.
Максим положил перед гостями пару мокрых валенок, плоских, будто вынутых из-под пресса.
– А как узнать, что валенок готов? – спросил Минька. Ему, конечно, был известен этот секрет, но хотелось, чтобы отец пояснил для Ваньки.
– Обычно пимокат определяет, ладно ли простиран валенок, на ощупь. Вот пощупайте. Если стал плотным, по-нашему, «заремнел», значит, готов.
Ванька потрогал тёплое голенище, почувствовал, что оно в самом деле «заремнело», и подмигнул товарищу удовлетворённо. 
– Теперь самое трудное. Валенок надо посадить на колодку. Дело это ответственное. Принеси-ка, Минь, из сушилки, с колодкой, – попросил отец. 
Минька открыл жестяную дверцу, сунул руку в темное нутро куба и достал настоящий катанок, только он был немного лохмат. Из его голенища торчал, словно протез, деревянный обрубок. Минька подал катанок Ваньке, и тот чуть не выронил его – столь тяжелым оказался влажный и «небритый» пим. Отец подхватил валенок, поставил на пятку, покрутил туда-сюда.
– Дело, говорю, ответственное. Требует и сноровки, и «тяма», то есть толку. Не «тямлишь» – лучше не берись за насадку. Всю работу на нет сведёшь. Фасон во многом зависит от колодки. Добрую колодку можно узнать сразу. Она обычно тёмная, оббитая на вид, потому что всегда в деле. Небось, самую интересную книжку тоже сразу видно в вашей библиотеке…
– Па-ап, о мастерах по колодкам, – взмолился Минька.
– Ну, мастер на добрую колодку встречается теперь редко. Да и раньше они строем не ходили. Мастер всегда редок. Тут должен быть талант, нюх особый. Пимокаты почитают хорошего колодочника. В Таскине, к примеру, доныне охотятся за петуховскими колодками. Мало их уж осталось, единицы сохранились у старых катальщиков. Откуда эти «петуховские колодки»? А жил когда-то в селе мастер Петухов, из берёзовых болванок вытачивал чудесные колодки. Просто на глазок, по чутью – и без единого изъяна! Петухов давно помер, а колодки его живы и радуют людей.
Однако и колодка ещё далеко не всё. Плохой катальщик, дай ему хоть распетуховскую, фасонистого валенка не сделает. На колодку валенок надо как следует насадить. А тут уж дело полняком зависит от твоего умения и вкуса. Настоящий мастер, не забывая о красоте, учтёт и особенности ноги заказчика, подвернет, где нужно, тряпочку, поднимет или опустит взъём, согласует голенища: пошире-поуже, пониже-повыше. На молодую ногу выделает валенок пожёстче, на старую помягче. Для парня даст завороты, хотя бы простые – вниз. А бывал заворот и двойной, и тройной: широко вниз, потом поуже вверх и снова вниз. Ныне уж не вижу таких, мода переменчива, но когда я был парнем, нашивал и с тройным заворотом, у нас его называли «бабье ухо», как тот гриб с особой шляпкой – без пластинок и хитро извёрнутой вроде уха.
– А Шурка Ларихин так Минькины пимы назвал, – вставил Ванька.
– Слышал звон, да не знает, где он… 
– Дальше валенок идёт на рубцы, – нетерпеливо подсказал отцу Минька.
– Так. Насаженный на колодку пим проходит шлифовку на рубцах. Вот они, видишь, будто стиральная доска из дерева? – обратился Максим к Ваньке. – Их делают из лиственницы, чтобы сырости не боялись. После рубцов следует катанки просушить, здесь на то специальная камера – сушилка, а дома лучшая сушилка – русская печь. Заложишь в неё одну-две пары с вечера, к утру – готово дело. Русская печка теплом богата. Затем валенки палят на огне, прижигают ворс и обрабатывают пемзой, пока не станут гладкими.
– А какая эта пенза? – спросил Ванька
– Не пенза, а пемза, – поправил отец. 
Он достал с полки над верстаком серый ноздреватый камешек, похожий
на застывшую пену, передал Ваньке, и тот подивился его лёгкости.
– Пемза – вулканическая порода. У нас вулканов нет, добыть пемзу не так
просто, потому в цене каждый отирушек. Ну, а когда вовсе нет пемзы, обходимся обломком кирпича, хотя кирпич уже не то…
Далее осталось валенки подкрасить: чёрные – сажей, размешанной в керосине, белые – мелом или мучной пылью, освободить от колодок, подложить под пятки по клочку шерсти, и они готовы. Обувайся – и можешь идти хоть в тайгу на охоту, хоть в клуб на танцы, сибирский пим нигде не подведет… Ну, а теперь, Мишка, дуй к матери за новым застилом, заодно и Ванюшке застильню покажешь.

ВСЁ ПРОСТИЛ, НО НЕ ПРОСТИЛ

Застильня – через дорогу, окна в окна с катальней. Приземистый дом с двухскатной крышей. От солнца. И потому с тёмными, хмурыми окнами.
Первое, что поразило Ваньку, когда он вслед за другом проскользнул в дверь и оглядел длинную комнату, была незнакомая машина с округлым барабаном, на котором крутились валики, поблескивая металлическим ворсом, и по ним пеленой текла шерсть. На разных валиках и ворс был разный: то крупный, как ежиные иголки, то мелкий, как соболиный бархатец. К подножию машины шерсть ниспадала пухлой, пенистой массой.
Две женщины, налегая на рукоять привода, крутили этот агрегат.
– Шерстобитка, – с небрежностью знатока кивнул Минька на махину.
Чувствовалось, что и здесь он не чужой человек. Женщины, что работали за единым, от стены до стены, верстаком, приветствовали его шумными возгласами. А боевая тётка Домна даже хлопнула по плечу:
– Наш пимокат пришёл. Выдать ему лучший застил!
Минька приблизился к матери и зашептал ей на ухо, прося показать Ваньке застильное дело. Мать, наклонившись, слушала его и улыбалась. А потом громко, чтобы все слышали, объявила:
– Бабоньки! Гости интересуются, как застилают валенки. 
– Посылай ко мне, растолмачу, как по учебнику, – визгливо крикнула сухонькая тётка Домна.
Минька, оторвав приятеля от шерстобитки, подвёл к Домне Васильевне.
– Валенок идёт от застила, – по-учительски строго сказала она и, развернув сложенный письмом застил, огромный рыхлый валенок, стала объяснять, как он делается. А закончив, спросила: – Просто? 
– Дело просто, да не хватает роста, – пропела седая бабка Макарьиха. 
– Было бы желанье, – подмигнула тётка Домна. 
– Немужское занятие. Лучше пимы стирать учитесь, – вставила бабка. 
– А теперь нету разницы. Минька вычитал, что в других странах мужики вязать стали. Мода новая. Сойдутся, берут спицы и вяжут, – сказала Минькина мать.
– Поди, и в юбках с фартуками? – сказала Домна, и все засмеялись.
– Погодите, погодите, ещё не всё, – задержала она ребятишек, когда те стали пятиться к двери, почуяв, что женщины напали на излюбленную тему. – Значит, главное, сделать заготовку ровной. Брак пимокат обнаружит сразу. На месте простила, где шерсти мало положено, будет дыра, её не закатаешь, приходится зашивать суровьём. И получается новый пим со старой дырой. Не зря присказка есть: «Муж всё жене-застильщице простил, но не простил». Во как! Второе дело: рассчитать размер застила. Если велик, не посадишь катаньем, если ж мал, так сядет, что колодку не вобьёшь. Да и красота валенка закладывается в застиле. У фабричных валенок голенища подрезаны. А ведь добрый застильщик так обработает край, что и обрезки не нужно. Толщину голенищам и головкам он даст соразмерную, и валенок не будет смотреться «кувалдой», сам худ, голова с пуд, или «самоваром», в голенище пузатым, в носке тощим. Поняли? Приходите. Место за верстаком найдём.
Когда Минька занёс отцу в пимокатку новый застил и мальчишки побежали домой, зажимая варежками рты от мороза, Ванька крикнул:
– Вот бы здорово – научиться!

ВАЛЯЙТЕ!

На другой день уже вся школа знала, что Минька с Ванькой решили всерьёз освоить пимокатное ремесло. Минькины белые валенки с заворотами под «бабье ухо» стали знаменитыми. Взглянуть на это рукодельное чудо приходили даже старшеклассники. А шкодливый Ромка Чураков, прежде чем рассмотреть изделие новоявленного мастера, бесцеремонно сдернул с Миньки правый пим, повертел его перед носом и пустил по рукам. Минька вынужден был всю перемену прыгать в одном левом, скрючив босую ногу. Белый пим вернулся к нему уже после звонка на урок. Он влетел в приоткрытую дверь и приземлился прямо на тетрадь. Миньке осталось радоваться, что – не на бедную его голову. Зато Шурка Ларихин посвятил ему и Ваньке, «известным пимокатам», настоящее стихотворение безо всякой язвительности. Оно начиналось так: «Скатай, отец, мне катанки, / Чтоб голенища – во! / И пемзой ноздреватою / Сними палёный ворс», а заканчивалось словами: «И с бантами, и с кантами / В сельмаге туфель – воз, / Но ты скатай мне катанки, / Чтоб не спешить в мороз!»
…Сейчас в 5-м «б» всерьёз поговаривают о кружке юных пимокатов. Минька Поляков советовался с отцом на сей счёт. Максим Матвеевич своё отношение к идее выразил крайне лаконично – всего единственным словом, зато вполне созвучным пимокатному делу: «Валяйте! 

Художник: Ю. Кугач.