28 мая 2023 903

Когда я стал читать газеты – сперва «Пионерскую правду», потом «Комсомольскую», потом «Известия» – я стихи пропускал. Что это такое, мне открылось только при второй влюблённости (первая прошла как бы инактуально). А с теперешней войной на Украине я прочёл неисчислимо большое количество стихов. Искал те, которые вышибают слезу. Несколько таких нашёл и обсудил в статьях в нескольких журналах. В них, вышибающих, обязательно оказывалось противоречие, первый признак художественности по Выготскому. Но и в них я – в одном авторе – заподозрил всё же артистизм, мастерство, а не выражение сокровенного. А вы знаете – кто знает – что я ради продвижения теории Выготского всё искусство разбил на неприкладное (первосортное) и прикладное (второсортное) и стал эстетическим экстремистом. С этой позиции все те десятки и десятки стихов, что прочёл без душевного отклика, я отнёс к прикладному, приложенному к задаче усилить патриотизм, в общем-то мне знакомое переживание. В них, как и полагается, нет ничего недопонятного. И, если я подвизался делать понятным недопонятное, то с прикладным искусством мне делать нечего. Я про эти сотни стихов и не написал ничего. Было б бессовестным их развенчивать как не первосортных, с доказательствами их второсортности.
А вот с предательницей Вольтской, тоже пишущей прикладное, у меня такого ограничения совести нет. С другой стороны, я раскопал одно её раннее стихотворение, рождённое, как я выражаюсь, подсознательным идеалом. И мне приятно думать, что относительно его она опустилась, став писать вещи прикладного искусства, приложенные к задаче уязвить россиян за эту войну.
В чём состоит это опущение тут, скажем:

Мужчина плакал в Николаеве
На улице у остановки.
Лежала перед ним жена его,
Колени подвернув неловко.

Бесформенное тело, кофточка,
Прикрытые случайной тканью.
Облапив голову, на корточках
Качался, трясся от рыданий,

Всё гладил он ее, убитую
Осколком русского снаряда.
Был смётан день живою ниткою,
И люди проходили рядом.

Она всего-то шла – до булочной,
Да возвратиться не успела.
И смерть была такою будничной
За ленточкою красно-белой –

До доблести ли ей, до славы ли,
До полицейских в синей форме?
Мужчина плакал в Николаеве
И верить не хотел упорно,

Что не придёт жена, о Господи,
И не поймёт его печали,
И жизнь его рвалась на лоскуты,
И нитки белые трещали.

Ей не хватает живого присутствия в трагической Украине, она только видеоролики видела: там, да, синяя форма у полицейских, да, красно-белая лента для оцепления места происшествия.
Как артистка, она ужасное показывает отстранённо (тем большее это должно вызывать сострадание): «в Николаеве» – не как с птичьего полёта, а ещё выше, из ближнего космоса; соответствующая лексика: «И смерть была такою будничной».
Но и мелочи ей нужны для оживляжа: «Колени подвернув неловко», «Облапив голову, на корточках / Качался, трясся от рыданий», а ещё – признаки достоверности – неадекватная реакция: «Все гладил он ее, убитую», «верить не хотел упорно».
Но белыми нитками прорывается выдуманность (и не вмешался талант, то есть то подсознательное, которое всё выстраивает для сходимости у критика будущего анализа: когда всё работает на замысел сознания – русскую жестокость по отношению к украинскому народу).
Ну смотрите: «Она всего-то шла – до булочной», – она, не они. Одна шла. Как-то не рационально двоим идти в булочную. Как он оказался на месте, где её настиг осколок? И. Разве огораживают полицейские место взрыва? Это нужно при обнаружении трупа, не известно кем убитого, чтоб посторонние люди не затоптали следы. И. Пусть муж испугался взрыва и выбежал из дома жене навстречу, зная, куда она пошла. И пусть «Бесформенное тело» (лица ему не видно) его не сбило с толку, и «кофточка» дала ему узнать жену. Но как он эту кофточку увидел, прикрытую «случайной тканью»? И. Как-то стандартно, но подозрительно многообразно реагирует муж: «Облапив голову, на корточках / Качался, трясся от рыданий, / Всё гладил». Это не так просто: сидеть на корточках и качаться. А? И. Облапил голову или всё же гладил? А когда вот это происходит: «верить не хотел упорно, / Что не придёт жена»? Это уже изменение места действия? Это уже после похорон («не придёт жена»)? Тело не принесли домой (близко же), чтоб оттуда хоронить?
Лирическое «я» авторессы просто потеряло голову, вжившись в горе, и мелет несусветное, не стыкующееся с причинностью, пространством и временем? А зачем же было выбирать позицию отстраненности? Забыла, что намечала?
Или просто талант подвёл из-за вранья, какого-то внутреннего и тайного? Она знает, что русские не бьют по гражданским объектам?
«В ночь на 24 февраля, в самом начале вторжения, российская армия обстреляла аэродром Кульбакино на окраине города[16][17] и военно-морскую базу в Очакове Николаевской области[18].
В начале вторжения российские силы зашли в город, но были из него выбиты[7]. Утром 26 февраля Виталий Ким заявил, что произошедшая ночью атака на город была отбита…
[Пока шёл бой в городе, персонаж Вольтской не ходила в булочную, а когда русских выбили, они не стреляли по невоенным объектам.]
4 марта украинская сторона объявила, что выбила российские войска из Николаева…
В первые дни войны российские войска совершили безуспешную попытку захвата Николаева, после чего долго оставались недалеко от города (по данным на июнь[9], как и на март[10], линия фронта проходила в 20–30 километрах от него) и практически ежедневно[7][5][6][11][12][13] обстреливали Николаев и область, в том числе случайным и неизбирательным образом {Швирц М.. «Я ничего не боюсь»: смерть и неповиновение в осажденном украинском городе, The New York Times (15 марта 2022 г.)}» (Википедия).
Вот этому Швирцу Вольтская и поверила. Якобы. За что талант ей и изменил.

Смотрите, как пишет про Донбасс непрофессиональный писатель, видевший воочию, но с позиции отстранённости:

Молоток

Конец июля – время жаркое. И 27 июля две тыщщи четырнадцатого ничем не отличалось.
Разве звуками канонады, где-то там. Все знали, что война, скромно называемая газетчиками АТО.
Она рядом, но где-то там.
В телевизоре, в рассказах соседей, очевидцев.
Ужасные истории вызывали щемящее чувство, но никак не ужас.
Традиций сиесты у нас нет, и народ в обед не исчезает с улиц. Просто жмется к теневой стороне, под каштаны и липы.
Собачки, высунув язык, устраиваются в кустах клена и жасмина. Детвора с баклажек брызгается.
Бах. БАХ-БАХ-БАХ-БАХ-БАХ-БАХ-БАХ!
8 разрывов.
8 Снарядов ГРАД, вдоль по улице.
Метров 300.
Гарь. Запах гари и пыль.
Крик.
Крики.
Все как в замедленном фильме, но со скоростными вставками.
Тут человек озирается, медленно, не понимая. А рядом как мотовеник убегает другой.
Пыль в воздухе. Воздух оглашается сиренами.
Сколько прошло от взрыва до сирены – непонятно. Или 30 секунд, или полчаса.
Время не участвует в событиях. Оно, как и все, в шоке и вертит головой.
Бабульки на ящичках, торгующие семечками и абрикосами – лежат. В крови.
Мужик возле ларька мычит и пытается встать.
Вместо правой ноги – дикая смесь джинсов, мяса и костей.
Челюсти нет.
Подъезжает скорая. Мужика под руки тянут к ней. А он упирается. Сказать он ничего не может, мычит.
Из разорванного осколками пакета выпал свежекупленный молоток.
И чувак упирается, тянется к валяющемуся на асфальте молотку и мычит.
Его в машину, а он без молотка ни в какую.
Никому не приходит в голову сунуть этот молоток в скорую.
Все кричат.
– Оставь молоток, дурак. Скорее в больницу.
Мужик смиряется с потерей молотка и теряет сознание.
Пыль оседает.

Средняя оценка: 2.84058
Проголосовало: 69