Поповы горы

…Мишка, брат двоюродник, выбор Артура одобрил, хотя поначалу, увидев рослую фигуру Клавы, попятился пугливо. Но когда сообразил, почему эта незнакомая дама обретается тут, и, окинув беглым взглядом затянутые в «джинсу» ее выпуклые стати, взвизгнул восторженно и заскакал по ступенькам крыльца, норовя потрясти ее за руку, а то и в щеку подпрыгнуть да чмокнуть. 
Естественно, Мишка был навеселе, да еще и пол-литра с собой прихватил. «Залудив» стаканчик-другой, осмелел, куда и стеснительность в присутствии дамы подевалась. Говорил-бормотал, как обычно, о каких-то пустяках, и вдруг, вполне здраво, заявил:
– Вы тут милуетесь, а знаете, что могилу расстрелянных попов на Поповых горах нашли?! И прадед там наш! Указал кто-то из старожилов, перестал бояться. И расстрельный список будто бы в архиве нашли. Поклонный крест добрые люди поставили. А мы, родственнички-потомки, спокойно сидим себе да ни о чем не ведаем! Вот за энтим самым! – и Мишка выразительно щелкнул ногтем по опорожненной посудине…
Договорились идти на следующее утро: Мишка похвалился, что разузнал толком, как к тому месту пройти.
Вот только он, бедолага, проспал. Время близилось уже к полудню, когда, миновав городскую окраину мимо старинного погоста с возвышающимся посреди остовом полуразрушенного храма, вышли к Поповым горам.
Горами эти холмы местные жители именовали с большим натягом. Приземистые, с плоскими широкими навершиями холмы чередой тянулись от города к лесу; у подножия их в низине летом вязла в тине мелкая речушка. Пологие склоны горок возле городской окраины были распаханы под картофельные поля, и Артур с Клавой вслед за Мишкой долго еще брели по петляющей между «плантациями» дороге.
Но вот кончились и поля, и дорога оборвалась в густых зарослях ивняка и олешника. Потянуло застоялым терпким духом близкого болота. В сумраке чащобы болтливый проводник заплутал, не скоро нашел протоптанную тропу. По ней пришлось идти, отодвигая руками норовившие хлестнуть по лицу ветки подлеска. К тому же солнце в безобидно-безоблачном чистом небе неожиданно заволокла невесть откуда наплывшая темно-лиловая туча. Потемнело, почти как поздним вечером. Вдобавок тропинка, вывернув из чапарыжника, уперлась в глухую стену ельника. Там было совсем сумрачно. 
Мишка вскоре вдруг воскликнул обрадовано:
– Все! Пришли!

Открылась небольшая росчись – поляна, и посередине ее возвышался деревянный, крашеный черной краской, крест. На сложенных в кучу у его подножия камнях досыхали букеты увядших цветов; венок с пожелтевшей еловой хвоей упал, сорванный ветром, на землю.
– Вот здесь их всех и порешили… – перекрестился Мишка. 
Клава поправила букеты, поставила на место венок.
– Цветов нам надо было бы принести, не догадались. – вздохнула укоризненно.
Артур стоял, не проронив ни слова… Увиделось ему до жути ясно: на месте креста – высокие завалы карминно-красного оттенка песка на стороне огромной ямы, зловеще чернеющей среди пожухлой, сбившейся в валки осенней травы. 
Туда, к яме, служивые в фуражках с красными звездами влачат двоих, привязанных друг к другу, в грязном длиннополом тряпье людей с изможденными, со следами побоев, лицами. Подтащив несчастных к самому обрыву, палачи торопливо отскакивают назад, и тотчас раздаются хлопки выстрелов.
Тут же волокут другую «пару» связанных, стенающих и бормочущих молитвы, снятых с оставленной невдалеке телеги, и опять щелкают сухо револьверы.
Из телеги раздаются стоны, даже рыдания ждущих своей участи приговоренных узников.
Командир отряда, черноусый курчавый крепыш, с усмешечкой вопрошает у несчастных:
– Ну, что, длинногривые, есть желающие от вашего боженьки отречься? Авось да помилуем! 
Ответа он не дождался.
Потащили к яме и последних, больше прочих истерзанных и избитых.
– Отец диакон, прощай! Прости, если чем обидел! – едва слышно разбитыми спекшимися губами вымолвил один.
– Бог простит! Встретимся скоро у Господа, отец настоятель! – успел ему ответить другой.
Из вытащенной из телеги канистры конвоиры по очереди плескали в жестяную кружку спирт и, хлобыстнув, «занюхивали» рукавом гимнастерки.
– Помянули?! – все так же жестко, усмешливо спросил слегка подзахмелевший командир. – Теперь за другую работенку беритись!
Молча, икая от выпивки, палачи принялись зарывать свои жуткие следы. Лопаты часто замелькали в их руках, засыпая яму. Сверху все аккуратно прикрыли нарезанными заранее пластушинами дерна. Потом дружно завалились в телеги и диким гиком, погоняя лошадей, умчались, страшась оглянуться.

Может, кто-то из них дожил до наших дней и, немощный, на смертном одре поведал о том тайном и страшном месте… 

Артур все еще недвижно, в раздумье, стоял перед крестом, упавших первых капель дождя даже не ощутил.
Как, с таким грузом на душе жили их, Артура и Мишки, матери – дети отрекшихся от отца-священника родителей, всю жизнь боявшиеся, что кто-то узнает об этом родстве, и тогда отлаженная спокойная повседневность жизни нарушится, нагрянут бури и невзгоды. Все дальше со временем совесть, наверное, пуще и пуще грызла сестер, но сыновьям своим они словечком об этом не обмолвились. Так и вошли Артур и Мишка в зрелые лета в полном неведении из какого они рода да откуда. 
Узналось теперь, что здесь под спудом земли в братской могиле покоятся и косточки прадеда, без вины убиенного. Да нет, вина-то его для палачей была и одна – вера в Бога…
Из обложившей небо, низко нависшей тучи просыпался дождь, мелкий и нудный, по-осеннему затяжной. Все усиливаясь, он кропил и кропил согбенные жалкие человеческие фигурки, спешащие друг за другом по дороге к Городку.