Почти «аристократический обед»

Ира Журавлева умела дружить, но не со многими. Несколько девочек – маленькая Таня, смешливая Натка и я – входили в ее избранный круг. Избранный Журавлевой. Девочки обычно дружат парами, лишние мешают, возникает ревность, соперничество. В нашем случае Журавлева верховодила и руководила девочками, направляла в удобное для нее русло созидательные процессы и отсекала все лишнее, что мешало ей творить дружбу. Ей это удавалось.
Девочки жили в одном дворе, напротив музыкального училища. Они были другими, выросли не в коммуналках, а в удобных квартирах «сталинской» планировки. В их дворе я была пришлой. Мой двор был в дальнем районе города, за пешеходным железнодорожным мостом. В нашем районе жили семьи железнодорожников, машинисты паровозов, кочегары, смазчики, проводники и другой рабочий люд.
А с этими девочками меня тогда объединяло многое: одна спортивная секция, один возраст, общие интересы и увлечения. Теперь-то понимаю, в их среде я была не то что из другого микрорайона, но и из другого социального этажа той далекой жизни.
Мои родители – рабочие. Папа работал в железнодорожном депо, мама – на станции. Наша семья только-только переехали из многолюдной коммуналки в новую квартиру в районе новостроек. 
Мама с энтузиазмом начала обставлять пустую двухкомнатную квартиру. На мебель ушли все 300 рублей страховки, целых пять лет мама делала взносы. На те огромные деньги купили «мечту» 60-х годов – светло-желтой полированной сервант для посуды, два мягких кресла, диван, четыре стула, в нашу с сестрой комнату – две современные деревянные кровати. На старой квартире оставили высокие металлические кровати с жесткими матрасами и другое нажитое барахло, не тащить же в новые стены прошлую жизнь. 
Старая мебель, купленная еще в пятидесятые годы: деревянная этажерка с резными стойками, диван с круглыми валиками-подлокотниками и высокой спинкой, узкий шифоньер со стеклянной дверкой и большой одежный шкаф, скорее всего, были отданы кому-то из нуждающихся родственников. 
Жалею только о старых книгах, толстых томах Дюма в зеленых переплетах, зачитанных, они были оставлены в доме № 17 по ул. Железнодорожников. В те годы в нашей семье в силу крайней нужды книги в дом не покупались. Мама приносила их как случайные находки, забытые пассажирами в станционном зале.
В жизни папа был отчаянным пофигистом и мещанство, как и вещизм презирал.
– Жить надо налегке, доча, чтоб ничего не тянуло вниз, – часто повторял он мне. 
Так и жил, не нажив к концу жизни ни больших денег, ни хоромы, ни другого добра.
Денег в нашей семье катастрофически не хватало, хотя отец в депо много вкалывал, был трудолюбив в деле, горяч и упрям. Работал с огоньком – сварщиком, нарушал технику безопасности, в зубах сигарета, в руках газовая горелка. По выходным «халтурил», начальство уважительно зазывало: Петрович, надо ворота гаражные сварить, трубу залатать, получал неплохие деньги. На Доске почета – неформальное фото, та же сигарета в углу рта. 
Отец работал как вол, но по характеру был не бережлив. Деньги из его рук протекали, как из дырявого решета. Любитель мужских застолий, хорошей выпивки в вокзальном буфете. В руки возьмет любой инструмент – гитару, баян, губную гармошку, на слух подберет любую мелодию. Любили его веселые женщины. Сам платил за все широко и щедро, не уважал прихлебателей и должников. Гулял на последние, но зато с музыкой. Эти его барские замашки знали близкие дружки, в дни получки поджидали его у вокзала. Деньги отец спускал всегда легко, как будто они ему доставались не тяжелым трудом, а падали с неба.
Из-за его легкомысленного отношения к деньгам, они у него долго и не задерживались. Случалось, за пять дней мог спустить всю получку на случайные покупки, дорогой коньяк с ресторанной наценкой, конфеты, редкие фрукты, потом на трезвую голову долго просил у мамы прощения. 
Расскажу одну историю про воскресный обед у Ирки Журавлевой. Ее мама во время войны работала переводчицей в штабе. В наши дни Елена Максимовна преподавала немецкий язык в соседней школе. Папа у них рано умер. Отец у Ирки был офицером-пограничником. В большой квартире Журавлевых проживала еще пожилая, одинокая женщина. Ирка звала ее няней или нянькой. Я особенно тогда в детали не вдавалась, кем та нянька Журавлевым приходилась. Няня так няня.

В нашем девичьем обществе Ирка считалась особой оригинальной и заносчивой. Училась она в специализированной английской школе. Всю зиму мы самостоятельно переводили Голсуорси. Волевая Журавлева приобщила нас к английской классике. Журавлева во всем задавала тон, по ее словам, так было принято в высшем свете. Ирка себя одну причисляла к «высшему свету» маленького двора, улицы, школы. Она и с нами завела свои правила, подружек держала в обслуге. Мы не спорили, Голсуорси так Голсуорси. 
Часами мы мучились над труднейшими переводами, она дрессировала нас, не давая перерыва. Перевести несколько страниц в день для меня было настоящим подвигом. Мы с Наткой учились в обыкновенной школе, могли сносно выучить к английскому уроку пересказ «Our school» или, на худой конец, «Great Britan». В скромной, по-спартански обставленной комнате Журавлевой мы вынуждены были сильно напрягаться, до одури сидели с толстыми словарями, часами коллективно переводили английские тексты из подлинника на русский язык. 
Наши добровольные мучения потом оказались хорошей школой, навыки трудного перевода пригодились в университете. Так Журавлева привлекала нас в качестве «черных» переводчиков для быстрого решения своих собственных проблем. 
Конечно, Ирка больше бравировала перед нами, дескать, она уже интересуется и владеет такими взрослыми вещами, как выбор будущей профессии, играет на фортепиано, ходит к лучшей портнихе города и, вообще, мечтает не о провинциальных институтах, типа библиотечного факультета или пединститута, как Натка, или о журфаке БГУ, как я, а о Московском университете. Такой был ее высокий полет, ни больше ни меньше.
В Москве у нее тогда жила старенькая бабушка. Ирка ездила к ней на все каникулы. Рассказывала нам в захлеб о театрах, новых спектаклях, книжных новинках, начинающих неизвестных поэтах, московском кинофестивале, последних направлениях в моде, прическах, киношных сплетнях.
По сравнению с днем сегодняшним в те времена мы жили в информационном вакууме. Каждый вечер в девять часов просмотр информационно-пропагандистской программы «Время». По субботам «Кабачок 13 стульев». За вечер один художественный фильм. Раз в год большой концерт «Песня года». Никакого выбора.
Существовало два черно-белых телевизионных канала, один из Москвы, второй белорусский. Для остального времяпрепровождения были у нас еще редкие школьные вечера, какие-то кружки, спортивные секции, книги. Большая часть новостей перепадала от девочек из старших классов, те уже бегали на танцы в городской парк. Мы еще только-только начинали заглядывать через забор танцплощадки, хотелось увидеть, как взрослые парни приглашают на медленные танцы взрослых, серьезных девушек. 
Девочки все живо подмечали, активно копировали поведение старших, перенимали темы разговоров, манеры, мысленно примеряли на себя их короткие мини-платья, туфли на тонких шпильках, высокие начесанные «бабеты» с бантиками. Нас это все еще ожидало в недалеком будущем, но уже сердце томилось и волновалось.

Вокруг Журавлевой всегда крутились выбранные и преданные ей «пажи», мальчики на побегушках, одноклассники, ее почитатели и воздыхатели: маленький Семка, отличник, шахматист, лучший математик школы, очень умный парень с невзрачной внешностью, робкий, в больших очках, и Сашка, по кличке Тарзан, плечистый красавец, спортсмен, полная противоположность Семке. Ребята молчаливо сопровождали Журавлеву везде: на ежедневных прогулках в парке, на стадионе, на переменках в школе, на тренировках. Ирка активно занималась баскетболом и в то лето сильно вымахала, каланча каланчой.
Телохранители покорно, часами напролет слушали ее завиральные истории. В ее рассказах назидательные нотации училки смешивались с хвастливыми нотками. На ежедневных дивертисментах она являлась главной участницей, центром внимания и обожания, самой талантливой, необыкновенной, уверенной в себе выскочкой, маминой дочкой, восходящей звездой местного масштаба.
В Иркиной головке действительно уживалась всякая всячина. Она была напичкана литературными новинками из Москвы, о которых девочки-провинциалки ничего толком не знали, открывала нам новые имена, например, писателя Бориса Васильева. С ее легкой подачи мы первыми в нашем кружке прочитали в журнале «Юность» повесть «А зори здесь тихие…». 
В круг ее интересов всегда попадала только хорошая литература, в основном периодика из «толстых» столичных журналов, там точно не были ничего из школьного, обязательного списка по программе. В этом литературном подборе чувствовалась профессиональная рука ее матери, Елены Максимовны.
Ирка любила щегольнуть перед нами знанием последних журнальных новинок, именами авторов из иностранных журналов. Эдакая почти москвичка в нашей серой провинции. Если что-то было модно и об этом шумела вся Москва, Ирка обязательно на своем хвосте привозила все последние столичные новости и активно начинала просвещать нас. А мы с замиранием слушали ее правду-выдумку. Конечно, там было больше слухов и сплетен, но все ее рассказы так живо дышали известными и знаменитыми именами из далекой столицы, что хотелось всему верить, и верили ей, искренне и преданно, первой задаваке.
У Журавлевой был старший брат Юрка, хороший парень и на удивление простой, скромный и застенчивый. Полная противоположность сестре. В их дом были вхожи многие друзья Юры. Ирка умела запросто поддержать любой разговор со старшими ребятами, от футбола до развития космоса, что для меня считалось совершенно недоступным. Обычно такая естественность свойственна девочкам, где в семьях растут старшие братья. Рядом со смелой и раскрепощенной Журавлевой я была замкнутая, романтичная и даже диковатая девочка.

В то лето стояла невыносимая жара. Каникулы были скучными, и мы все целыми днями пропадали во дворе. В один из таких летних дней Журавлева пригласила меня к себе на домашний воскресный обед. Не помню, что именно предшествовало тому событию, но одно достоверно, до этого приглашения я никогда в своей жизни не бывала на званых семейных обедах. Разве только в раннем детстве, когда девочки-одноклассницы приходили друг к другу на дни рождения. 
За столом на тех детских днях рождениях все было запросто: сладкий чай, домашнее варенье, печенье, в лучшем случае маленький тортик со сливочными розочками из ближайшей кулинарии. Коллективный в складчину подарок по десять копеек – большая кружка имениннику.
Наши матери были заняты нелегкой работой в железнодорожном депо, а после работы дома их ждал такой же тяжелый и неустроенный быт. Они буквально разрывались между частенько пьяными мужьями, кастрюлями на едких керогазах, стиркой одежды, замасленной мазутом в холодной воде. Так что искусов и разносолов в еде у нас не было, застолья тоже.
В те летние каникулы, как мне казалось, я уже достаточно выросла, и была даже рада, что полностью предоставлена сама себе. Родители меня особенно не опекали, и я чувствовала полную свободу. До вечера пропадала в чужом дворе. 
У отца было одно прекрасное качество – сам он никогда нас с сестрой не пилил скучными назиданиями. Всю жизнь был не требователен к еде, окружающему быту. Главное, чтобы по вечерам в его свободное время он мог почитать книги и газеты, часто делился со мной прочитанным. Сначала от корки до корки прочитывались все свежие газеты. Потом следовал его глубокий и неоднозначный комментарий. Отец никогда не читал партийную «Правду», в партии не состоял. Лет тридцать преданно выписывал «Известия», где газетная подача отличалась большей человечностью и отсутствием партийной кондовости.
Ночью перед сном по радио он тихо ловил волны «Немецкой волны» или «Голоса свободы». Сравнивал услышанные новости и всегда самостоятельно анализировал все политические события, шепотом делился с матерью об услышанном из-за границы. В чем-то сомневался, чему-то верил. Перед сном обязательно читал хорошую книгу, что-нибудь из русской классики. Тургенева, Чехова, Бунина, Лескова, Куприна перечитал за свою жизнь по нескольку раз, знал этих авторов почти наизусть.
Потом часто в разговорах со мной, уже взрослой, метко вставлял что-нибудь из прочитанных книг или приводил в полном объеме диалоги героев. До конца своих дней отец сохранил удивительно чистую память, незамутненную никакими последующими жизненными событиями и потрясениями, частыми болезнями, потерями и невзгодами.
В то лето 1969 года мы входили в тот заманчивый возраст, промежуточный, между кратким подростковым и юных барышень, нас начали интересовать и волновать мальчики. И было нам всего по четырнадцать лет.
Ирка Журавлева не просто так серьезно заинтересовалась мною. По сравнению с другими девочками я как на дрожжах начала быстро взрослеть и умнеть. Во мне уже стали проявляться новые, незнакомые даже для меня самой черты, интересы, самокритичные взгляды на жизнь, суждения. 
Но допускаю и другой вариант, более банальный: Журавлева выбрала очередной объект для демонстрации своих исключительно дарований и способностей. Но я уже могла смело соперничать с нашей дворовой примадонной. В моменты литературных монологов Журавлевой, я довольно нахально вмешивалась в ее моноспектакли. И я легко переводила их в русло общих дискуссий. 

Из меня несдержанно попёрло и закрутилось вихрем все вместе взятое: современная французская литература, подборки из последних стихов Ахмадуллиной, Евтушенко, статьи из новых номеров журналов «Театральная жизнь», «Иностранная литература», «Журналист». Мы открыли для себя новую захватывающую газету – «Литературку» и упоенно зачитывались.
Самое интересное, что современная литература отменного и высокого качества спокойно уживалась во мне, перемешиваясь с пошлыми, переписанными стишками из тетрадей подруг в мои самодельные разрисованные тетрадки с наклеенными фотографиями и открытками известных киноактеров и актрис. Между листками аккуратно хранились старые билеты в кино, записки влюбленных мальчишек, найденные в кармане пальто в школьном гардеробе, засохшие осенние кленовые листья и какая-нибудь летняя незабудка, красивый фантик от конфет и прочая, прочая ерунда.
Я уже вовсю пробовала писать маленькие рассказы из школьной жизни, носила свои первые заметки в местную редакцию газеты, показывала свои публикации учительнице русской литературы Александре Александровне, ежедневно вела свои подробные, скучнейше дневники, сочиняла первые глупые стишки, делилась литературными опытами с лучшей и преданной подругой. То есть у меня начался самый настоящий рутинный процесс литературного ремесла и оттачивания пера.
По критическим оценкам Журавлевой я явно выбивалась из общего ряда ее приближенных. Меня надо было срочно прибрать к рукам, приблизить к ее ближнему кругу. Дрессировщица боялась, как бы мне самостоятельно не повести свою игру и не спроецировать на себя фокус внимания наших дворовых ребят. Журавлева никак не могла этого допустить. Все должно было быть под ее контролем.
– Не забудь, завтра к нам к двум часам, мы с мамой тебя ждем, – повторила она мне вечером, прощаясь во дворе.
Завтра так завтра. 
В большой трехкомнатной квартире Журавлевых мы заходила только в комнату Ирки, где все было обставлено по казарменному довольно скромно. Две металлические кровати – Ирки и брата, письменный стол с вытертым зеленым сукном, старый книжный шкаф, настольная лампа. Никаких настенных ковров и излишеств. 
Позвонила, дверь мне открыла Журавлева. Сама в красивом нарядном платье с кружевным бантом. В ее больших круглых глазах прочитала вопрос. Она молча уставилась на меня. Преодолев некоторое замешательство, Журавлева рассматривала мое простенькое ситцевое платье. 
Наверно, в их семье регулярно устраивались званые воскресные обеды. Ирка в этом смысле была хорошо подготовлена педантичной мамой.
– Проходи, мама ждет, – сказала Журавлева, продолжая оценивающе осматривать меня. От ее скептического взгляда у меня появилось плохое предчувствие.
Захотелось прямиком двинуться на кухню, где мы частенько перекусывали простыми бутербродами, их аккуратно нарезала для нас все та же заботливая нянька. Но Журавлева мягко развернула меня к большим двустворчатым дверям со стеклянными вставками, сюда прежде никогда не заходила. Белые двери всегда были плотно закрыты для всех нас, подружек Ирки. 
– Прошу – в зал, – преодолевая затянувшуюся паузу, улыбнулась Ирка.

Она распахнула стеклянную дверь, и я вошла в роскошную большую комнату. В те времена наши соседки по коммуналке назвали бы ее тоже – зала. 
В центре комнаты стоял круглый обеденный стол, накрытый белоснежной скатертью. Стол был сервирован красивой немецкой посудой, родители Журавлевой долгое время жили в Германии и обзавелись многими домашними вещами за границей.
На столе в правильном порядке лежали начищенные серебряные приборы, стояли высокие сверкающие хрустальные фужеры. Рядом с тарелками в тугие трубочки скручены накрахмаленные белые салфетки. 
С потолка свисала роскошная хрустальная люстра с маленькими, похожими на ледяные сосульки, звенящими подвесками. Такую похожую люстру я уже где-то видела, кажется в Доме культуры железнодорожников. Туда мы по осени, пока не разверзлась грязь, ходили после школы в различные кружки самодеятельности и детского творчества. Но среди квартир наших знакомых ничего похожего не встречала, в крайнем случае, под потолком висел старый шелковый абажур или скромная люстра на три рожка. 
Елена Максимовна тоже была при параде – синяя бархатная блузка с большим вышитым воротником, на груди блестела крупная брошь, волосы красиво зачесаны в виде раковины и сколоты гребнем с жемчужинами. 
Она улыбалась мне сквозь толстые стекла очков приветливо и доброжелательно. Мне вдруг на минуту показалось, сейчас она заговорит со мной на правильном немецком языке как учительница в своей школе. Я даже вздрогнула от этой отчаянной мысли. Волнение мое нарастало, до меня, наконец-то, стало доходить, что такое званый обед.
Внутренне вся сжалась, неуверенно села на краешек мягкого стула с резной спинкой, но постаралась не показать своего испуга.
«Не дрейфь. Все будет хорошо. Надо только постараться делать все синхронно и повторять за хозяевами каждое их движение, внимательно следить, как они управляются с приборами. Может, не опозорюсь, все обойдется благополучно», – приказала себе. 
– Наша няня уехала к себе в деревню, – сдержанно сказала Елена Максимовна и добавила: – Мы сами сегодня постарались… самостоятельно приготовили обед с Ириной. 
Мама с дочкой переглянулись и нежно улыбнулись друг другу.
Итак, церемония началась. Среди дорогих блестящих приборов и фарфоровой посуды впервые в жизни увидела круглую супницу с ручкой вычурной фигурной лепки на крышке. Крышку супницы украшали нарисованные голубые амурчики со стрелами. Елена Максимовна зачерпнула тяжелым серебряным половником и налила мне… нечто. 
Росла я очень болезненным ребенком, была избалована отцовским вниманием и заботой. Для меня одной на протяжении многих лет каждое воскресенье покупалась на базаре упитанная домашняя курица или красивый петух, обязательно красивый, с пышным цветастым и ярким хвостом. Так хотел отец. С утра он шел на базар и придирчиво выбирал курицу.
Правда, в силу своего жалостливого характера дома не мог самостоятельно забить курицу. Била бедную птицу моя спокойная и сдержанная мать. Рукой она владела верной и крепкой. Не была подвержена таким эмоциональным всплескам жалости и неуверенности к себе, как мой отец, обладавший для мужчины редкой чувствительностью.
Для меня-то и готовился тот наваристый куриный бульон, ради своего же хилого здоровья я должна была беспрекословно съедать его каждое воскресенье. Это действо напоминало воскресный ритуал. Кстати, это была единственная по твердости семейная традиция, которую отец жестко приводил в действие. Ведь это касалось моего здоровья. Такой еврейский выздоровительный рецепт давным-давно посоветовал мой лечащий врач, который сделал мне в семь лет срочную операцию на почках.

Отец не отличался авторитарными методами воспитания детей и был человеком мягким, порой даже бесхарактерным, не выносил проявлений любых властных форм, особенно к детям. 
Но это было святое – воскресный куриный бульон для маленькой и болезненной дочки. Но к тому времени я давно научилась придумывать различные поводы и ухищрения, о которых отец так никогда и не узнал. Только бы не есть этот злополучный для меня и совершенно не вкусный бульон. В крайнем случае я тихо скармливала крутой бульон младшей сестре, она отличалась завидным аппетитом и откликалась помочь мне в этом деле. Рядом с моей сестрой, крепкой краснощекой девочкой, я выглядела молчаливым заморышем с впалыми бледными щечками.
У Журавлевых я с ужасом уставилась на реденький супчик в красивой тарелке, где плавали кусочки рыбы в томате из консервов. Все мое существо внутренне содрогнулось. Консервы разогрели в кастрюле и перелили в супницу. В тарелке мне попалась голова несчастной кильки с большим выпученным глазом. В нем застыл ужас. Супница редкой красоты может содержать в себе не очень горячий, наскоро приготовленный студенческий супчик. А я-то думала – музейная посуда, на ней подают блюда, приготовленные по рецептам из старинной кулинарной книги.
«У себя дома я не ем мамин бульон, а сейчас в гостях, на званом обеде, надо будет давиться супом из консервов» – с ужасом думала я, наблюдая, как Ирка с мамой чинно и аппетитно поглощают суп.
С каким внутренним отвращением глотала я тот суп! Кто бы видел! Супчик этот не забуду никогда. Поистине, всё познается в сравнении. Как в той детской сказке про девочку, которая пряталась от гусей-лебедей под яблонькой, а та просила её:
 – Девочка, девочка, съешь моих спелых яблочек.
 А девочка ей высокомерно отвечала:
– Я у маменьки с батюшкой сладких, наливных яблочек из нашего сада не ем, не то что твои кислые дички лесные. 
Как-то осилила консервный суп, с надеждой ожидая, что на второе подадут что-нибудь домашнее и горячее, заем чем-то нормальным вонючий супчик и забуду навсегда жуткий привкус столовских консервов. Но не тут-то было. Рядом с супницей на красивом блюдце с позолоченной каемкой, наверное, все из того же роскошного немецкого сервиза, стояла открытая баночка консервированного зеленого горошка. Круглой позолоченной ложкой мама Журавлевой положила мне на тарелку две горки зеленого горошка. Никогда до этого дня не ела в таком законсервированном виде зеленый горошек, ах, это моя привередливость и разборчивость в еде. Любила сладкий зеленый горошек, который мы по малолетству воровали из соседних огородов.
Экзекуция под названием семейный званый обед продолжалась в каком-то замедленном темпе, похожем на страшный сон. Или время для меня уже остановилось? Вряд ли высижу живой и здоровой до конца обеда. «Домой, домой, домой!» – эти слова стучали в моем затуманенном мозгу звонкими молоточками. 
Рядом с гарнирным горошком на тарелку тонкого фарфора выложили кусочек все той же консервной рыбы, правда, кусочек был уже без грустного взгляда и в совершенно холодном виде. 

Силы мои таяли. А мне еще надо было по ходу дела поддерживать достойное общение, участвовать в светской беседе о литературе. То есть кривляться и жеманничать. Притворяться и делать вид, как все необыкновенно вкусно, хвалить Елену Максимовну за ее кулинарное мастерство и одновременно восхищаться Иркой, ее изысканными манерами, воздушным бантом. Да, во мне пропала настоящая актриса!
Давясь горошком, прикрыла лицо накрахмаленной салфеткой. Неловко пыталась наколоть вилкой, прыгающие по тарелке скользкие горошинки. Одновременно медленно размазывала по краям тарелки кусочки рыбы, чтобы как-то уменьшить объем съеденного. Внутри меня все рыдало горькими слезами над бедной моей судьбой. 
Незаметно копировала за столом Журавлеву. Ровно и прямо, как она держала спину и шею, сосредоточенно управлялась столовыми приборами. Поглядывала на уверенную Журавлеву с восхищением, с легкой завистью отмечала про себя, как она орудует вилкой и столовым ножом. Тренировка и многолетний опыт – большое дело!
Мысленно проклинала все на свете: кривляку Ирку, ее сдержанную маму-аристократку, их великолепный дом, такой для меня чужой и холодный, немецкое пианино с белой кружевной салфеткой на черной крышке и парой бронзовых подсвечников, круглый сервированный стол, настенные часы с боем и весь пропащий воскресный обед.
Для меня все превратилось в настоящую пытку. Казалось, не выдержу притворства и скоро весь проглоченный обед окажется вывернутым из моего капризного нутра на этот белоснежный стол. Мне было тяжело, нестерпимо больно и противно.
К концу обеда мне казалось, что у меня начался жар, поднялась высокая температура. Напряжение росло и на вежливые вопросы Елены Максимовна отвечала тупо, немногословно и невпопад. Ладони моих рук стали влажными и холодными, а щеки разгорались ярким румянцем. 
Ко всем бедам напротив меня висело овальное зеркало в старинной оправе, в отражении его видела свое измученное, красное лицо. Оно напоминало чужую маску с тяжелым взглядом. Еще немного, и я лопну от дикой боли в желудке. Мое отвращение поднималось вверх, к самому горлу, как будто меня заставили съесть большую, мерзкую жабу. 
На десерт хозяйки достали из массивного буфета красного дерева овальную, сверкающую синими бликами, хрустальную крюшонницу. Подобную красоту чешского производства мне доводилось видеть в хозяйственном магазине в отделе «Хрусталь». Хрустальное чудо долгие годы гордо и одиноко возвышалась в стеклянной витрине магазина и принималось покупателями за фирменное украшение магазина, а не за товар. Хрустальная роскошь по цене была недоступна для простого покупателя. И потом крюшонница в доме совершенно не практична. Это же не эмалированная кастрюля, необходимая на кухне каждый день.
Весело переговариваясь между собой и не замечая моей скованности и отчаяния, Ирка влила в хрустальное чудо обыкновенный сливовый компот из трехлитровой банки, что продавался внизу в продовольственном магазине. Магазинный компот был разлит в хрустальные кружки выпуклой формы с тонкими фигурными ручками. 
Я залпом запила всё насильно съеденное мною на званом обеде кисловатым компотом. И внутри меня наконец-то что-то сдвинулось, пришло в движение. Пробка из консервного супа, горошка, слив, застрявшая в желудке, благополучно оторвалась. Теперь бы побыстрее смыться из этого богатого дома, так красиво и непривычно обставленного старинной мебелью, увешенного редкими по красоте темными коврами, картинами в багетовых рамках, антикварными безделушками, книгами в коленкоровых кожаных переплетах. 
Бежать, бежать, бежать отсюда со всех ног! Домой, домой, в мой простой мир, где все так привычно и знакомо, навсегда забыть этот злой кошмар, насилие над собой и весь их… аристократический обед.
Дома, на маленькой кухоньке, тесно зажатая между газовой плитой и столом, я привычно открыла холодильник, достала свежие и без затей блинчики с творогом, с удовольствием запила их холодным молоком прямо из бутылки. Появился вдруг аппетит, незнакомый мне с самого детства. Это был мой первый обед, съеденный с таким завидным аппетитом. Я, наверное, выросла.