Этиология гения

Если брать немедицинский термин, — то да. Я — кофейный алкоголик.
Не знаю, в связи с этим ли подвержен всевозможным страхам и фобиям, но тем не менее… 
Очутившись один в громадном семиэтажном помещении бывшего магазина-склада, тут же начал выдумывать всяческих двуглавых животных; существ из потустороннего мира, фильмов-хорроров; рыщущих в поисках пищи колоссов. Которые вот-вот должны выпрыгнуть из-за ближайшего угла. 

На склад пришёл за домашними вещами, — где во время переезда с одной квартиры на другую недорого арендовали с женой пару комнат для хранения своего барахла.
Иду по тёмным заброшенным закоулкам склада…
Слева гигантские изогнутые зеркала, оставшиеся от гипермаркета. Стараюсь не смотреть туда — ведь в отражении может появиться уродливая маска из «Крика». Не ведаю, что бы я тогда предпри́нял, но… таки посмотрел.
Аж ноги подогнулись…
В отражении — чья-то огромная голова. Абсолютно непропорциональна туловищу. Я его узнал.
Личный врач примерно подсчитал, мол, за всю жизнь он выпил 15 000 чашек наикрепчайшего кофе. Это какое-то неимоверное количество в день.
Но физиологическим галлюцинациям Бальзак был подвержен отнюдь не из-за кофе. Он страдал… недугом страха. За себя. За своё будущее, наконец. И главное — за героев бурлящих в подсознании произведений! Что позднее перенял его ученик, такой же шизофреник и патологический истеро-эпилептик — Флобер.
В онейроидно галлюцинато́рных сновидениях первый улетал на страницы не отпускающих память романов. Второй — в реликтовое фантастическое царство чудовищ, монстров и сексуальных извращений. Любящий жёсткие, до жестокости, виды проституции просто так — ради неё самой.
И ежели Флобер воображал, как он медленно раздевает и потом непристойно развращает скромниц-монашек, закутанных в бесконечные одеяния. То Бальзак — явственно слышит ружейные выстрелы и пушечные залпы Аустерлица. Он там присутствовал лично. Одновременно — в пансионе Воке — с отцом Горио. Который вот-вот должен преставиться. 
Уходя в мир иной, Бальзак истерично взывал к врачу-чудотворцу из своей «Человеческой трагедии» — Орасу Бьяншону. Искренне веря, дескать, тот наверняка поможет, спасёт. Ведь ему надо отсрочить кончину всего на 6 дней. Чтобы быстренько проштудировать 50 томов — и в эти шесть(!) дней дать, точнее, вдохнуть бессмертную жизнь созданному творческому миру. Не успел…

Правда, бальзаковский мир получил бессмертие помимо того. 

В этот момент в зеркале появилась чья-то исполинская фигура в чёрном. В руках — тонко звенящий стакан. Который Маяковский брезгливо разглядывает на просвет: он жутко, до дрожи в коленках трепетал, до холодного пота, от всевозможных микробов. Поэтому чрезвычайно не любил здороваться за руку. Поэтому часто спрашивал визави: «А ты руки мыл? Почему у тебя руки грязные?!»… — Бактерии, вирусы: циклопически гомеровская жуть. 
Сзади появился цилиндр.
«Серёжка, вот и ты!» — воскликнул Маяковский, исчезнув с экрана. 
Есенин вплотную подходит к зеркалу с «той стороны» и… нервно выдавливает с носа маленький прыщик.
Больше всего на свете он боялся — сифилиса. Унесшего сонмы жизней блестящих, великих людей. [Есенин проштудировал Некрасова именно из-за его «французской болезни».] Ни пьянство, ни безденежье, ни чувство брошенности, сиротства. Сифилис! Вот есенинская беда. 
Поэт поднял «оттуда» слезящиеся глаза, — глядя прямо на меня. Но мне уже было всё равно…
Представлял себя в крысиной кафкианской норе, вырытой ничтожно мизерными задними мыслишками: и был с ними заодно. Смеясь утробно. [И кстати, Кафке было сподручней постоянно находиться во флоберовской вселенной жутких грёз с червями, драконами и гигантскими гноящимися чудищами, чем в реале.]
Я стал актёром этого театра абсурда: подверженного всепобеждающей страсти спрятаться от всех. И от себя в первую очередь. 
Где на авансцене проплывали лики несчастных боящихся всего и вся трусов, неуверенных в себе жалких философов-холостяков, отодвинувших от себя всё и даже женщин: Платон, Декарт, Гоббс, Локк, Лейбниц, Юм, Кант, тот же Кафка, мн-мн. другие. Имя им легион… 
Сальвадор, стыдливо слушающий, кто там за дверью — ему мерещилось, что там кто-то ужасный, безобразный, злой. За всю жизнь он ни разу не сел за руль автомобиля — боялся.
Марсель Пруст, обивающий квартиру изнутри африканской пробкой, — дабы не слышать-лицезреть внешних проявлений, звуков ветра, дождя, уличных торговцев, унылый стук каблуков. Оградиться, оградиться, оградиться…
Достоевский, прячущийся от невыносимых невротических страхов в… казино.
Мопассан, окружающий себя бесчисленными любовницами из-за глобального страха одиночества.
Гоголь, умоляющий не класть его в гроб до первых признаков тотального разложения.
Тридцатилетний Александр Сергеевич, уверенный, что потерял-таки рассудок… 
Сенека, единственным оправданием человеческого бытия считающий фразу «Если хочешь ничего не бояться, помни, что бояться нужно всего!».
Потому — бойся. Помни. И живи. Живи и помни. 

P.S. «Срочно надо послать за доктором!» — закричал Гюго дворецкому. Застав Бальзака сползшим с кресла и практически без пульса, не ды́шащего. Прислуга кинулась исполнять команду. 
От шума писатель вздрогнул, открыл глаза и спокойно произнёс: «Что же вы… Я только что похоронил отца Горио».