Но всё-таки впереди – огни!.. (Часть I)

(к 170-летию В.Г. Короленко)

«Доколе Свет с вами, веруйте в Свет, 
да будете сынами Света» (Ин. 12:36)

Часть 1

Владимир Галактионович Короленко (1853–1921) – замечательный русский писатель, наделённый ярким, светоносным талантом. Неодолимое «влечение к свету» (1) – в основе рассказов, повестей, очерков, четырёхтомной «Истории моего современника» (1905–1921). 
Этими художественно-историческими мемуарами, которые Короленко писал до последних дней своих, но так и оставил незавершёнными, восхищался А.М. Горький (1868–1936): «Взял я превосходную эту книжку в руки и перечитал её ещё раз. И буду читать часто, – нравится она мне всё больше и серьёзным своим тоном, и этой, мало знакомой современной нашей литературе, солидной какой-то скромностью. Ничего кричащего, а всё касается сердца. Голос – тихий, но ласковый и густой, настоящий человечий голос»; «На каждой странице чувствуешь умную человечью улыбку много думавшей, много пережившей большой души». Горький видел в Короленко «идеальный образ русского писателя». 
В 1913 году в юбилейной статье к 60-летию писателя совершенно справедливо было отмечено: «Такие люди, как Короленко, редки и ценны. Мы чтим в нём и чуткого, будящего художника, и писателя-гражданина, и писателя-демократа».
Одним из первых большое литературное дарование Короленко рано заметил и высоко оценил Н.С. Лесков (1831–1895) – в те годы уже маститый писатель. Он назвал имя Короленко в числе самых талантливых русских литераторов нового поколения: «Пока ещё есть читатели, – нужны и писатели, без участия которых непременно ощутился бы недостаток в чтении. И притом в числе молодых беллетристов есть люди с хорошими дарованиями и тоже с здоровым реальным направлением. Говоря это, хочется назвать г. Гаршина, который пишет прекрасно и который далеко ещё не достиг предела полного развития своего таланта. За ним, может быть, следовало бы упомянуть Короленко и молодого писателя Чехова, начинающего писать в том же реальном направлении» (2). 
В.М. Гаршин (1855–1888) и А.П. Чехов (1860–1904), в один ряд с которыми Лесков поставил Короленко, восторженно отзывались о его личности и творчестве.
Чехов был восхищён первой книгой рассказов и повестей Короленко, увидевшей свет в 1886 году. Особенно выделил Чехов рассказ «Соколинец (Из рассказов о бродягах)», который назвал «самым выдающимся произведением последнего времени». 
Гаршин также воспринял книгу Короленко с восторгом и сердечной теплотой: «Я ставлю его ужасно высоко и люблю нежно его творчество. Это ещё одна розовая полоска на небе; взойдёт солнце, ещё нам неизвестное, и всякие натурализмы, боборыкизмы и прочая чепуха сгинут». 
Короленко отмежевался от новомодного в то время натурализма, опираясь на художественные достижения отечественных классиков литературы. Особенно ему был близок реализм И.С. Тургенева (1818–1883), одухотворённый романтической традицией. На это свойство дарования Короленко указал Н.Г. Чернышевский (1828–1889): «Это большой талант, это тургеневский талант».
Как и Чернышевский, Короленко за свои социально-политические, демократические убеждения, за желание помочь угнетённому народу и «едкое чувство вины за общественную неправду» пережил аресты, ссылки, скитания, гонения, цензурные запреты. Однако, несмотря на тяжёлые жизненные обстоятельства, он был и продолжал оставаться писателем на удивление светлым, позитивным, жизнерадостным. «Я вообще человек не унылый и не пессимист» (2, 473), – признавался Короленко в одном из своих писем. 
В рассказе «Парадокс» (1894) писатель приводит «поучительный афоризм» (2, 367), который навсегда вошёл в русский язык крылатой фразой: «Человек создан для счастья, как птица для полёта» (2, 368). 
Парадоксально, что этот афоризм написал пером на листке бумаги калека, родившийся без рук – «природа забыла приклеить руки к плечам (2, 371). Безрукий уродец научился всё делать ногами, даже держать перо и писать ровным, красивым почерком. Окрыляющая фраза о счастье, сочинённая и написанная человеком-«феноменом» на глазах изумленной толпы и подаренная мальчику-рассказчику, обладает чудодейственной способностью духовно поддержать каждого в трудную минуту. 
Первую редакцию рассказа «Парадокс» Короленко завершил следующим автобиографическим, лирическим признанием: «И не раз мне казалось, что за плечами у меня вырастают крылья, а потом я чувствовал себя беспомощным, разбитым и бессильным, как червяк, раздавленный в дорожной пыли. Бывали безумные удачи и постыдные поражения, сердце не раз трепетало от восторга и сжималось смертельной тоской, мир раскрывался навстречу моим надеждам и замыкался четырьмя стенами душной тюрьмы... Но никогда с тех пор я не забывал странного афоризма, написанного ногами парадоксального счастливца <…>
– Человек создан для счастья, как птица для полёта...» (2, 473–474)
Эта вдохновляющая идея определяла отношение Короленко к миру и человеку. Современники также отмечали «прирождённый оптимизм» писателя. Так, например, в письме к Плещееву от 9 апреля 1888 года Чехов говорил о Короленко, что «идти не только рядом, но даже ЗА этим парнем весело». 
Фундаментом такого мировосприятия явилось глубокое убеждение Короленко в том, что каждому человеку свойственно «инстинктивное, органическое влечение к свету» (2, 89). Данное ключевое воззрение получило глубокую психологическую и ювелирно тонкую этико-эстетическую разработку в повести «Слепой музыкант. Этюд» (1886–1898). Это одно из наиболее совершенных произведений писателя, вошедшее в золотой фонд русской литературы. 
Герой повести – слепорождённый Пётр Попельский. Природа лишила его зрения, но взамен вознаградила выдающимися музыкальными способностями. Развивая этот дар, необыкновенно чутко воспринимая мир в основном через слышимые звуки, герой со временем становится гениальным пианистом: «Многочисленная публика собралась слушать оригинального музыканта. Он был слеп, но молва передавала чудеса о его музыкальном таланте и о его личной судьбе. <…> и это бледное лицо с выражением вдумчивого внимания, и неподвижные глаза, и вся его фигура предрасполагали к чему-то особенному, непривычному» (2, 212–213).
Во время дебютного концерта фортепьянная «могучая импровизация, так свободно льющаяся из души музыканта», потрясает души и сердца слушателей: «звуки росли, крепли, полнели, становились всё более и более властными, захватывали сердце объединённой и замиравшей толпы» (2, 213).
Эволюция личности главного героя повести, прослеженная с самого раннего его детства, духовная жизнь, богатый внутренний мир, «душевный кризис <…> и его разрешение» (2, 89) становятся у Короленко предметом тончайшего художественно-психологического анализа. 
Поначалу маленький незрячий Петрусь сосредоточен только на своей слепоте и переживает её как огромное непоправимое несчастье. Мальчику представляется, что он исключён из нормальной жизни и навсегда замкнут в непроницаемом мраке, из которого нет и не будет выхода. 
Озлобление своим несчастьем постепенно исчезает, личное горе отходит на задний план. Петрусь открывается навстречу миру и людям – с их радостями и страданиями, навстречу полноте бытия. Оно преисполняется для юноши не только звуками, но и красками, зримыми образами. Слепой почти начинает видеть: «И перед незрячими глазами встало синее небо, и яркое солнце, и прозрачная река с холмиком, на котором он пережил так много и так часто плакал ещё ребёнком... И потом и мельница, и звёздные ночи, в которые он так мучился, и молчаливая, грустная луна... И пыльный шлях, и линия шоссе, и обозы с сверкающими шинами колёс, и пёстрая толпа, среди которой он сам пел песню слепых...
Или в его мозгу зароились фантастическими призраками неведомые горы, и легли вдаль неведомые равнины, и чудные призрачные деревья качались над гладью неведомых рек, и прозрачное солнце заливало эту картину ярким светом, – солнце, на которое смотрели бесчисленные поколения его предков?» (2, 211)
Среди читателей повести нашлись скептики, которые не верили в возможность такого преображения: «Мне говорили часто и говорят ещё теперь, что человек может тосковать лишь о том, что он испытал. Слепорождённый не знал света и не может тосковать по нём» (2, 467). В предисловии к шестому отдельному изданию своего произведения Короленко развеял эти сомнения: «И в устных, и в печатных критических замечаниях мне приходилось встречать возражение, по-видимому, очень основательное: по мнению возражающих, этот мотив отсутствует у слепорождённых, которые никогда не видели света и потому не должны чувствовать лишения в том, чего совсем не знают. Это соображение мне не кажется правильным: мы никогда не летали, как птицы, однако, все знают, как долго ощущение полёта сопровождает детские и юношеские сны» (2, 89).
Во многом внутреннему просветлению слепого мальчика способствует воспитание, которое он получает от своего родного дяди Максима. В молодости тот отважно сражался в отряде легендарного Джузеппе Гарибальди за освобождение Италии от австрийских оккупантов, получил боевые ранения и увечья: «Правую ногу ему совсем отрезали, и потому он ходил на костыле, а левая рука была повреждена и годилась только на то, чтобы кое-как опираться на палку» (2, 94). 
Бывший гарибальдиец-инвалид воодушевлён идеей сформировать из племянника – человека с ограниченными возможностями – активного участника жизни, умеющего отрешиться от собственных душевных ран во имя любви к ближнему: «Кто знает, – думал он, – ведь бороться можно не только копьём и саблей. Быть может, несправедливо обиженный судьбою подымет со временем доступное ему оружие в защиту других, обездоленных жизнью, и тогда я недаром проживу на свете, изувеченный старый солдат...» (2, 103)
В эпилоге – в сцене дебюта своего воспитанника – дядя Максим осознал, что «сделал своё дело, и он недаром прожил на свете, ему говорили об этом полные силы властные звуки, стоявшие в зале, царившие над толпой» (2, 215). «Это уже не одни стоны личного горя, не одно слепое страдание. <…> “Он прозрел, да, это правда – он прозрел”, – думал Максим» (2, 214).
Парадоксальным образом свершилось, казалось бы, невозможное: слепой музыкант прозрел, а зрячая толпа праздных зрителей была ослеплена той тьмой неизбывного всеобщего горя народа, которое изливалось в его песнях и выплеснулось мощной волной в талантливых импровизациях слепого музыканта. Ранее юноша был не в силах бороться с разъедающей душевной болью за всех обездоленных, бесправных, нищих и убогих. «Теперь он одолел её в своей душе и побеждал души этой толпы глубиной и ужасом жизненной правды... Это была тьма на фоне яркого света, напоминание о горе среди полноты счастливой жизни... Казалось, будто удар разразился над толпою, и каждое сердце дрожало, как будто он касался его своими быстро бегающими руками» (2, 214).
Стон былого личного несчастья Петра Попельского, некогда погружённого во мрак слепоты, преодолевается силой яркого света, ощущением счастья, открывшегося в музыке: «Из-под рук музыканта опять, как и некогда, вырвался стон. Вырвался, прозвенел и замер. И опять живой рокот, всё ярче и сильнее, сверкающий и подвижный, счастливый и светлый» (2, 214).
На пути к Свету – заданному в Евангелии христианскому идеалу совершенства и совершенствования: «поступающий по правде идёт к свету, дабы явны были дела его, потому что они в Боге соделаны» (Ин. 3: 21), – слепой от рождения герой повести Короленко становится зрячим. «Да, он прозрел... На место слепого и неутолимого эгоистического страдания он носит в душе ощущение жизни, он чувствует
и людское горе, и людскую радость, он прозрел и сумеет напомнить счастливым о несчастных... » (2, 214–215).
Так воплощается, обретает новую жизнь евангельское предание о слепом от рождения, которого исцелил Христос, возвестивший: «Я пришёл, чтобы слепые прозрели»; «пришёл Я в мир сей, чтобы невидящие видели, а видящие стали слепы» (Ин. 9: 39). В Новом Завете тема просветления и прозрения – одна из наиболее волнующих и прекрасных. Прозрение духовное открывает человеку спасительное благовестие Христа: «Я есть Путь, и Истина, и Жизнь» (Ин. 14: 6). 

Продолжение следует…

Примечания
1)    Короленко В.Г. Собр. соч.: В 10 т. – М.: ГИХЛ, 1953–1956. – Т. 2. – С. 89. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте с указанием тома и страницы.
2)    Лесков Н.С. Собр. соч.: В 11 т. – М.: ГИХЛ, 1956–1958. – Т. 11. – С. 139.