Павлываныч

До пятидесяти четырёх своих лет он был обыкновенным Павлом Ивановичем Калятиным. Лишь когда остался на белом свете один как догорающая свеча, соседи по патриархальному переулку патриархального же городка стали подмечать за ним странные странности, и перед уходом на пенсию он уже устойчиво сделался для всех Павлыванычем. Да какие, собственно, странности? Ну запаял Трофимовне медью медный же таз для варенья, ну мопед Алёшкин наладил, Мешкову Илье, пока тот от костылей не избавился, за продуктами в магазины, ну ещё то да сё… Странность-то прослеживалась одна: денег ни в какую не брал и на магарычи всерьёз обижался. Так в конце концов и повелось: ежели что – иди к Павлыванычу. Не оставляли его, конечно, и вниманием – кто вареньем, кто пирожками, а кто и приглашением на соседские посиделки. Бывало, что и приходил. Хотя и не часто.
В раннюю весну появилось на крыше Павлыванычего сарая деревянное гнездо с треногой для белой, толстой и длинной трубы телескопа, и эту диковину отметили уже все. Хотя, правду сказать, не насмешничали. Что там – старому – на небе искать, кому, кроме него, ведомо? Но в звёздные степные ночи в гнезде стали появляться и другие тени, что поначалу тоже вызвало пересуды. Однако привык переулок к Павлыванычу и его причудам, как привыкают в конце концов ко всему. Живёт человек. Ну и Бог с ним. А тем же летом случился в угловом доме у Вихлянцевых скандал. Витька, младший их сын, вдруг отказался ходить на музыку. Отец Витькин Артём Сергеевич устроил допрос с пристрастием.
– Ты это своё «хочу-не-хочу» попридержи, от горшка ещё два вершка. Чего уставился как мышь на крупу? Характер показываешь?
Витька молчал.
– Ты где пропадаешь вместо того, чтобы делом заниматься? Шалопайные дружки завелись?
И тут Витька выдал.
– Пап, а почему доски плавают, а деревянные корабли тонут?
Так и выяснилось, что во Дворце молодёжи на двери у лестницы в музыкальную школу появилась самописная табличка. Дверь регулярно открывалась в полдень и запиралась в семь вечера, и вереницей шмыгала через неё не только школьная мелкота. Ключником, как выяснилось, оформлен был Павлываныч.

Артёма Сергеевича перепалка с сыном не то чтобы расстроила, но зацепила и, возвращаясь на следующий день с работы, он решил выяснить обстановку на месте. В этом бывшем Доме пионеров ему впервые повязали красный шёлковый галстук, и у самого входа он неожиданно ощутил острый прилив ностальгии по тому далёкому и радостному, что кануло, но, оказывается, продолжает аукаться мелкими подробностями. С этим чувством прошёл он по гулкому коридору, разминувшись с четырьмя оживлёнными подростками явно не пионерского возраста и остановился у двери с самописной табличкой «Я И МЫ». Табличка, понятно, ничего не объясняла. Было начало седьмого, за дверью царила тишина, и Артём Сергеевич решительно вошёл в эту просторную подсобку с одним окном, разномастными стульями вокруг составного стола и большой школьной доской. От крепкого и длинного верстака у окна обернулся на вошедшего Павлываныч.
– Артюша?
На «Артюшу» Павлываныч имел возрастное право, но казённое место к панибратству не располагало, и Артём Сергеевич подобрался.
– Да я, вообще-то, ругаться пришёл.
– Ну-у, – огибая стулья протянул Павлываныч, – тогда без чая не обойтись. Или торопишься?
Место в момент перестало быть казённым.
– Да ладно, – махнул в ответ. – Можно и чаю.
– Вот и правильно. Подсаживайся, оглядись, наругаться-то успеешь.
Артём Сергеевич совету внял и, пока Павлываныч занимался чайником и сервировкой, огляделся. Всю левую торцовую стену занимал высокий стеллаж, где в порядке и по принадлежности стояли и лежали лопаты, мётлы, вёдра и прочий разнокалиберный скарб. Остальной же интерьер никак не вязался с подсобным помещением. Домашний шкаф, полки на стенах, заставленные книжками, какими-то банками, ветками и брусками, от которых ощутимо тянуло запахом дерева и краски, исчерченная школьная доска, прикнопленные к рейкам на противоположной стене чертежи и там же, на стене, штучная полутораметровая модель артиллерийского крейсера. Вид его опять возбудил прилив волнительной грусти; вплоть до восьмого класса Артём и сам ходил сюда в судомодельный кружок, и время это было, пожалуй, самым счастливым во всей жизни.
– Понравилось? – услышал и повернулся к столу.
– Красиво. Я тоже сюда к Захарову ходил.
– Хороший был дядька. Черноморец.
– А в день авиации пацаны на стадионе планёры запускали и на кордовых моделях воздушные бои устраивали. Куда всё подевалось?
– На кудыкины. Кому при нынешних магазинах самоделки нужны? Покупай, да развлекайся... С сахаром, или как?
Занялись чаем.
– Павлываныч, а ты-то как тут оказался?
– Случайно. В этом мире всё и самое неслучайное случайно.
Помолчал.
– Перед новым годом помнишь сколько снегу навалило? Дёрнуло меня помочь крышу почистить. Помог. А потом лёд на дорожках и отмостке скалывал, а потом верстак сделал, чтобы вот этот стеллаж для инвентаря соорудить… потянулось одно за другим. Ребятня стала заглядывать, пособляли в охотку. А двадцать пятого февраля Федосеев и вовсе удивил: выклянчил в мэрии полставки для помощника завхоза.
– Тебе забот по дому, что ли, не хватает?
– Какие мои заботы? На обочине цветочки собирать?
Вздохнул, вяло махнул рукой.
– Да и причина есть… Весной всего поубавилось, а ребята уже привыкли, Миша Семечкин с дальних песков пятерых своих хулиганистых подтянул, не выпроваживать же… Крейсером вот занялись. Сначала они мне помогали, потом я – им. А теперь у нас тут – игра.
Хмыкнул весело.
– Не самая простая.
– Это про корабли и доски, что ли?
– Да про разное.
Поднялся, прошёл к школьной доске, одним взмахом начертил неожиданно правильную окружность.
– Что это, как думаешь?
В вопросе таился подвох, и Артём Сергеевич понятливо хмыкнул.
– Да что угодно. Окружность, сфера, а, может, проекция основания конуса.
Павлываныч засмеялся.
– Точно. Вариантов было – от звёзд до редиски. А знаешь, что твой сын в этом увидел?
– Неужели редиску?
– Своё он увидел. Мальчишке десять лет, а увидел отверстие. Дырка, говорит, в доске.
– Это он, значит, вместо музыки?..
– Не вместо. Да и задерживаются тут не все… А вот на это внимание обратил?
Артём Сергеевич подошёл.
– Ну, фигуры. Геометрические, – уточнил. – А чего они почёрканы? – возник неожиданный вопрос.
– Старшеклассники увлеклись.
– Задачки, что ли, решают?
– Задачку. А началось с простого вопроса: почему человек с лица симметричен, а сбоку – нет? А потом и ещё вопрос появился: почему плоскость симметрии вертикальна, и почему не всегда? Стали фигуры осями полосовать, варианты искать.
– А никому в голову не пришло в интернет заглянуть?
Павлываныч отложил мел, взглянул коротко.
– От интернета, конечно, польза большая. А вред ещё больший.
– Это почему же?
– Превращает голову из инструмента думанья в механизм жевания.
– Да ладно!
– Может, и ладно. Только в этой игре не в ответах интерес, а в поиске. Ругаться-то не раздумал?
– Пошли уж, – усмехнулся. – По дороге поругаемся.
Помогая собрать и помыть посуду, кивнул головой на полки.
– А это что тут за хлам из веток?
– Заготовки. Никиша Артамонов со своими друзьями из этого хлама поделки режут.
– И где поделки?
– По домам оседают. Не фигурки получаются, загляденье. Это же надо в сучковатой ветке такую красоту увидеть! А лишнее удалят, почистят, лаком вскроют – прелесть как хорошо. Обещал Никиша для нашей двери табличку с надписью из дерева вырезать. Не показывает пока. Только и сказал, что круглая.
– Почему круглая?
– Земля.
– А название откуда такое взялось?
Павлываныч склонил голову.
– Да пришло однажды на ум, что жизнь у меня какая-то окопная складывается: вроде я – в ямке, а остальные – за бруствером. Или за забором. Не понравилось мне это деление на «Я и Вы».
А «Я и Мы» чем отличается? 
– Забора нет, – хмыкнул Павлываныч.
Артём Сергеевич глянул с удивлением.
– Философствуешь?
– Да время и задумываться…

Вышли на широкую, в периметре нарядных трёхэтажек и пустующую предвечернюю площадь. Уставшее за день солнце, опускаясь за речку, заглядывало под разросшиеся кроны акаций и клёнов. Асфальт ещё излучал поглощённый жар, но в вырастающих тенях уже таилась предтеча неспешной, умиротворённой прохлады. Ни ветерка, ни шума. Безвременье. Лишь в городском саду с короткими перерывами куковала горлинка. На скамейке под кустом сирени беспечно болтал босыми ножками мальчонка лет шести в холщовых штанишках на помочах. Вскинул голову – с выгоревшим чубчиком, любопытствующими синими глазами и облупленным носом. Артём Сергеевич улыбнулся.
– Ты чей же такой загорелый?
– Федосеевых.
Павлываныч шагнул, склонился.
– Привет, Мишатка. Деда ждёшь?
– Ага.
– Как дела-то?
– Да ничо!
Было в этом ответе столько радостного утреннего задора, что Артём Сергеевич мотнул головой.
– Во как!
Миновали площадь, свернули на тенистую, в колейных выбоинах улицу Чуйкова.
– Куда и впрямь всё подевалась? – прервал молчание Вихлянцев. – Я вот о своих делах так весело не ответил бы.
Досадливо отмахнулся.
– Да не дела у меня другие! Сам стал другим.
Остановился. И выдохнул:
– Хуже.
Глянул в карие, под кустистыми седыми бровями Павлыванычевы глаза.
– Пойдём к нам? Отужинаем, погутарим под стопочку…
– Твоих домашних напрягать?
– Да какой напрягать? О! – встрепенулся. – А потом – к тебе. В телескоп смотреть.
– Это, Артюша, не раньше одиннадцати. Телескоп – он для небес, а не для чужих дворов и огородов.
– Так суббота завтра, можно хоть за полночь.
Павлываныч подумал. Соглашаясь, кивнул.
– Ну, пошли…

Сидели во дворе под широким тентом у летней кухни. Александра Саввишна, управившись со столом и проводив за ворота старшего сына, занялась с Витькой поливкой помидорных и цветочных грядок, помогала перетаскивать длинный пластиковый шланг, поглядывала в сторону стола.
– Что-то ты, Павлываныч, всё молчишь, да молчишь. Не устал меня слушать?
– Не устал, Артюша, что ты. Интересно.
– А о чём тогда молчишь?
Тянуло от грядок росной свежестью, густел закат, окрашивая небо в тревожный багряный свет. Павлываныч отвёл взор, тронул губы несмелой усмешкой.
– О жизни и молчу. Не моё теперь всё это, лишний я в ней.
– Да чего ты так, какой ты лишний?
– Не возражай.
Положил на стол ладони в узловатых старческих венах. Вздохнул.
– Кануло время, когда жилось легко и в согласии. Закон Природы, не нам его отменять. Да оно всё бы и ничего, если бы не одно: уж и собороваться бы пора, а грехи как колодки на каторжанине.
– Не согрешишь – не покаешься.
Глянул в лицо Павлыванычу и осёкся.
– Да я к тому, что кто без греха-то?
– Ишь ты. Чужими грехами, значит, свои оправдывать? Не получается так, Артюша. Нечестно.
– Ну, в церковь сходи, исповедуйся, как там?.. причастись, что ли.
– Вообще-то дело хорошее. Только и оно от колодок не избавляет.
Помолчал, покивал раздумчиво.
– Покаяться – это, ведь, не просто на коленки стать. И не только грехи свои осмыслить, огорчиться да осудить себя, чтоб вперёд неповадно было. Мало и этого. Ведь как сказано: прости прегрешения мои аки словом, аки делом, аки помышлением. Грешим, значит, всяко, а прощение просим одними только словесами.
– А как иначе-то? Сделанного не вернёшь, не черновик, поди.
– Да всё так, но от сделанного хоть последствия исправлять можно. А с несделанным как быть?
Вихлянцев откинулся на спинку скамейки, взъерошил густую шевелюру.
– Что-то потянуло нас…
– Ладно, – беспечно улыбнулся Павлываныч. – Не заморачивайся, какие твои годы.
– Погоди-ка, – встрепенулся Артём Сергеевич. – А с несделанным что не так?
Павлываныч долго глядел куда-то. Молчал.
– Не дал нам Господь своих деток, – проговорил негромко. – Долго надеялись.
С силой протёр лицо.
– Появилась мысль: взять девочку из приюта. А всё в доме уже сложилось, привычным, покойным стало. Да уже и поздно, вроде. Не решились. И вот этого уже не исправить.
– Так ещё неизвестно, как обернулось бы.
– А как бы не обернулось. Помысел был правильный, с совестью согласный. А теперь вместо внуков каторжанские колодки.
– Круто ты как-то. Не суди, говорят…
– Других не суди, – оборвал строго. – Да и не суд это. Думы. Куда от них?
Оперся о стол, поднялся.
– Спасибо за хлеб-соль. Пойду…

Не спалось Вихлянцеву-старшему, изворочался. Аукались мысли, тосковали как те горлинки в горсаду. Цветы, помидорчики, погружной насос, газовый котёл в доме, Витька рояль осваивает, всё как у всех и всё как надо. Телескоп Павлыванычев. Табличка круглая с надписью, Мишка Семечкин. Конфликт вчерашний с Романовым. На Витьку сорвался, а нужен он ему – рояль? Может, он тебе нужен, чтоб всё, как у всех? Крейсер. Доски с кораблями, оси симметрии. И причём тут грехи с покаяниями? Не доставало чего-то в этом сумбуре. Чувствовал: всколыхнулось подспудное, и даже с Павлыванычем отчётливо связывалось, а не давалось. Ускользало. Раздражался. Никак улечься не мог. И вдруг даже сел на кровати от внезапного озарения. С любовью к жизни всё надо делать! Посидел, успокаиваясь и всё более дивясь очевидной простоте этого открытия. Вспомнил Мишатку на скамейке и счастливо засмеялся: «Да ничо!»

Художник: В. Чекалов.