Последняя осень

Время пришло, некуда стало торопиться. Молодость пролетела, когда хотелось самого себя перегнать и всегда быть с флагом впереди. Торопился жить, старался все дела переделать, которых всегда было непочатый край, всё хотел обнять необъятное, но прошли годы и настал момент, когда оглянулся и глазам не поверил, что жизнь-то проходит, а он не заметил её, не познал – эту самую жизнь, потому что кроме работы, ничего не видел. И захотелось повернуть время вспять, но не для того, чтобы снова пропадать на работе, не замечая ничего вокруг, а вернуться и хотя бы всего лишь немного, всего какое-то мгновение пожить другой жизнью, испытать, что это такое… 
А сейчас, когда наступала поздняя осень и, казалось бы, вот-вот сыпанет снег, Петр Акимов отправлялся в забытую Богом деревушку, от которой осталось всего ничего дворов. Несмотря на непогодь, уходил к речке Ветвянке. Усаживался возле костра, смотрел на серую застывшую воду, низкие облака, слушал шорох осенней мороси и вспоминал прошлое, перебирал жизнь, пытаясь разложить её по полочкам, и понимал, что кроме работы и учебы, ему вспомнить не о чем, потому что ничего другого он не видел, в чем и винил себя. Сидел и вспоминал далекое прошлое, когда еще были живы родители, и себя – молодого и задорного, с красным дипломом в руках, а перед ним был необъятный мир, и хотелось раскинуть руки и закричать радостно и восторженно, и казалось, что впереди долгая и нескончаемая жизнь, в которой он всего сможет добиться. Да, многого добился, но еще больше мимо него не прошло, а промелькнуло, а он даже не заметил. 
А еще он приезжал сюда, чтобы заглянуть в свою душу и подумать, а может, встретиться с одиночеством или себя найти в одиночестве, не которое сопровождало его всю жизнь, а другое одиночество. Даже оно бывает разным. В городе одиночество суматошливое, как сама городская жизнь. Вроде люди спешат, каждый торопится по своим делам, и ты вслед за ними бежишь, чтобы не отстать, но лучше перегнать и быть с флагом впереди. Вроде все вместе, все рядышком и поддерживают друг друга, а присмотришься, каждый шагает своей дорогой. И получается, вокруг много людей, но каждый шагает со своим суетным одиночеством. А здесь, в этой Васильевке, где жителей-то осталось на несколько холмиков на погосте, как сказал один старик, тоже чувствуешь себя одиноким, но здесь другое оно, более близкое для его души, а потому – желанное. Оказывается, его не нужно искать. Достаточно приостановиться, прислушаться и понять себя, осмотреться и заглянуть в свою душу, и почувствуешь, что одиночество вокруг и внутри тебя – тихое и благостное, светлое и задумчивое, как природа поздней осенью. И мысли такие же неторопливые и спокойные, теплые и чистые, несмотря на осеннюю непогодь... 

Каждый год Петр Акимов приезжал поздней осенью в Васильевку, от которой осталось-то дворов десять, а может пятнадцать, но и те разбросаны друг от друга, что не докричишься. Он приезжал сюда, чтобы заселиться в крайнюю избу, стоявшую подле березового колка, что был, чуть ли не на берегу извилистой речки Ветвянки. Березы не любят большую воду, сторонятся ее, а эти прижились, но стволы у них изогнутые и корявые, а кора не светлая, как у всех берез, а черная и рыхлая, разотри между пальцами и посыпется словно песок, а некоторые березки уже валялись на земле, может, бурей выворотило, но скорее всего от старости. У каждого дерева, как и человека, свой век и каким он будет – этого никто не знает, тем более – ни люди, ни деревья...
Приезжая сюда, Петр Акимов бродил по округе, но чаще уходил в березовый колок, что был возле речки. Под вывороченным комлем, в своем убежище разводил маленький костер, а хвороста было предостаточно. Осенняя морось сеет весь день, скрывая округу в туманной дымке. Присядешь возле костра – тепло от него, и ты со своими думами и светлым печальным одиночеством… 
Много лет прошло с той поры, когда он перестал ездить в осточертевшие санатории и дома отдыха, куда каждый год выделяли путевку. Если присмотреться, везде одинаково, как отдых, так и лечение. Казалось, даже соседи попадали все на одно лицо. С утра и до позднего вечера одни разговоры про работу, кучи неизлечимых диагнозов, от которых умереть легче легкого, а уж инвалидом стать и того проще, но все они – эти соседи – сразу становились здоровыми при виде бутылки на столе, а Дон Жуанами были почти все, если не на деле, так на словах…
Казалось, всё должно быть наоборот, чем старше становишься, тем больше хочется комфортной жизни. Хочется отдохнуть, чтобы за тобой поухаживали и позаботились. Прогулки по аллейкам парка. Долгие беседы ни о чем с новыми знакомыми. Ну и постараться показать себя бравым кавалером, когда делали вечера отдыха в санатории или на курорте. И от вкусненького не откажешься, что уж скрывать-то, но именно это и стало надоедать Акимову. И чем старше становился, тем меньше манили санатории и курорты, а хотелось непонятно чего, а чего и сам не знал. Всякий раз одолевало беспокойство, когда отправлялся в очередной отпуск, где ждала спокойная и ничегонеделающая жизнь. Душа была не на месте, а объяснить себе, понять свою душу – он не мог. Сказать, что пресытился курортами – наверное, нет. Всё же раз в год ездил. Так и в этот раз получилось. Отпуск был на носу и нужно решать, куда отправиться – в санаторий, где можно подлечиться, или на курорт, чтобы отдохнуть и позагорать возле моря. Конечно, можно было еще на турбазу уехать или пойти с группой в поход, но опять-таки что-то не хватало ему в этой современной сегодняшней романтике, где всё было расписано до мелочей. И ему всё чаще хотелось одиночества. Забиться бы в какую-нибудь щель, чтобы никого не видеть и не слышать, чтобы и тебя не тревожили, и остаться наедине со своими беспокойными мыслями и своим уже привычным одиночеством…

В один из дней, вернувшись с работы, Петр Акимов присел на лавочку возле подъезда. Достал сигареты. Закурил. Рядом пристроился сосед. Разговор ни о чем. Односложные вопросы и такие же ответы. И тут Акимов посетовал, что отправляют в отпуск, а ему, ох, как не хочется тащиться на курорт. Вообще, ничего не хочется, всё до такой степени обрыдло, что одно желание – закрыть бы глаза и чтобы никого не видеть и не слышать. Сосед рассмеялся. 
– А что тут голову ломать, – хохотнул он. – Ты ж, Петро, в своих санаториях и курортах, уж который год по замкнутому кругу ходишь. Вроде отдыхал, а вернешься домой, и словно никакого отдыха не было, да и вспомнить нечего – это главное. Ну, о чем можно вспоминать, проторчав целый месяц в санатории? Завтрак, обед, тихий час, полдник и ужин, вечерний променад по территории санатория, вечер отдыха непонятно от чего, редкий раз походы в магазин, где бутылку возьмешь и с соседями по палате выпьешь на ночь глядя, а еще с какой-нибудь бабешкой на лавочке поворкуешь или по той же аллейке пройдешься и всё на этом. Ты, Петро, взял бы и бросил эти курорты, и отправился, куда глаза глядят. Ткнул пальцем в карту, собрал манатки и уматывай на поезде или самолете. А там найдешь, где остановиться. И чем дальше в глушь заберешься, тем лучше как для организма, так и для твоей души. Сразу все болезни пройдут.
– И куда ехать прикажешь? – с насмешкой сказал Акимов. – Страна преогромная! Попаду в Северный полюс, так я должен ехать, чтобы задницу морозить. Ну ничего себе – отпуск называется!
– Вот-вот, о чем и говорю! – ткнув пальцем в небо, сказал сосед. – Ткнул и поехал. Страна огромная, а глухих мест еще больше, где живут настоящей жизнью, а не той, которая перед глазами проходит. Мы привыкли к городам, к цивилизации, спать на белых простынях, с вилки-ложки кушать, а ты, наоборот, уезжай от нее – этой цивильной жизни, забейся в глухомань и попробуй прожить свой отпуск, как тамошние люди живут. Сам же говоришь, что тебе нравится одиночество и тишина, но самое главное – твоя душа обретет покой. Я знаю, что говорю. На себе испытал…
Сказал, но не стал объяснять. И понимай его, как хочешь.
Акимову не то чтобы нравилось одиночество, он просто-напросто привык к нему. Можно в толпе быть одиноким. Да, так и есть. Всю жизнь его сопровождает это одиночество. Наверное, сам виноват. Молодой. Планов громадье. Хотел весь мир перевернуть. Казалось, в нем столько силы и энергии, что будет жить вечно. И планы были далеко идущие, но почему-то женитьба в них находилась на последнем месте. Сначала великие дела, а потом, как в песне поется «Первым делом самолеты, ну а девушки потом». Так и получалось в жизни. Сверстники гуляли, веселились, за девушками ухаживали, а приходило время, обзаводились семьями, а вскоре ребятишки рождались. И они были счастливы. Акимову этого было мало. У него на первом месте учеба и работа – это и было его счастье, где он готов был дневать и ночевать, а в свободное время сидел с книгами. Знакомые посмеивались, что он женился на работе или работа женила на себе. Нет, правда, он встречался с девчонками, но всегда недолго. Бросали его. Скучным казался. Правильно, вместо того, чтобы звездами любоваться при луне, стихи читать и про любовь говорить и целоваться, он про свою работу рассказывал, про станки и завод, где работал. И так увлеченно говорил, что забывал, что рядом девушка идет, которая ждет, чтобы ей ласковые слова говорили, под руку взяли, а то и обняли, а он идет и размахивает ручищами, словно с трибуны речь говорит про огромные станки, которые привезли на завод и он с бригадой занимался установкой и подключением. И вот теперь с этими станками они смогут добиться небывалых результатов. Добивались, но в работе, а с девушками ни одна из них больше двух свиданий не выдерживала. Время шло. Акимов все больше и больше уходил с головой в работу и всё реже встречался с девчонками, а про женитьбу как-то стал забывать, потому что и без нее забот полон рот. И получилось так, что он вообще махнул на себя рукой. И не только на себя, но и свою семейную жизнь, потому что были дела куда поважнее, как он считал. Видать, судьба такая – быть холостяком, решил он. И с той поры больше не думал о семье…

Петр Акимов досадливо отмахнулся от соседа с его советом, а потом задумался. Конечно же, легче отправиться проторенной дорожкой – это поездка в санаторий или на курорт, где живешь на всем готовом. Приехал и почти весь отпуск провел, отдыхая непонятно от чего. Готовить не нужно, трижды в день кормят. Стирать тоже не надо, и полы вымоют, и пыль протрут. Экскурсии, вечера отдыха, всякие викторины и еще много развлекательно-полезных мероприятий проводили для отдыхающих. Вроде бы всё хорошо, живи и радуйся, но с каждым годом чего-то стало не хватать. Первое время, заметив свое недовольство, посмеивался над этим. Говорил, чем старше становишься, тем характер вреднее. А потом всё чаще и чаще ловил себя на мысли, что и правда, осточертели санатории, надоел город с его суетой и людскими реками, что текли денно и нощно по улицам, и казалось, конца и края им не будет. Глаза бы не смотрели на всё, что его окружает и хотелось всего лишь одного – забиться подальше и чтобы его никто не трогал, никто не беспокоил. Но в то же время, если следовать совету соседа, он не мог представить себе, что, собрав сумку, помчится в неведомую даль, как в песне поется. А для чего помчится – за туманом и за запахом тайги? Да вроде бы уж возраст не тот, чтобы ехать за романтикой в дали дальние. Он и в молодости не был романтиком. Все мечтали, куда-то уезжали или приезжали, а он вцепился в этот завод, где работал, и больше ему ничего не нужно было. Вся его романтика – завод и любимая работа. Он готов был дневать и ночевать на заводе. А теперь глаза бы ни на что не смотрели. Видать, старею, как он сказал… 
И всё же Акимов решился, прислушавшись к словам соседа. Отмахнулся от путевки. Оформил отпуск, получил отпускные, взял билет на поезд дальнего следования, чтобы в любой момент можно было сойти, если понравится место, или дальше ехать, пока не упрешься в конечную станцию, а там, хоть оставайся или обратно езжай. Петр отдал ключи соседям, чтобы присмотрели за чахлой геранькой да и вообще присмотрели, вдруг кран потечет или труба прохудится. 
– Петро, а ты куда собрался? 
– Куда глаза глядят, – буркнул Акимов любопытной соседке. Собрал сумку и уехал, а куда – этого никому не говорил, да потому что сам не знал. И, правда, куда глаза глядят…
Он забрался в такую глухомань, сам испугался, что отсюда в осеннюю слякоть не выберется. Деревушка всего ничего – это он разглядел, когда его на попутке добросили до поворота, ткнули на едва заметную заросшую дорогу и сказали, что там твоя Васильевка с Колиными березками. Шофер хохотнул и уехал…

Он остался на обочине. Осмотрелся. Пожухлая трава, там и сям видны березки с редкой листвой, чуть посильнее задует осенний промозглый ветер, и она слетит. Небо стало низким, по которому не мчались, а едва ползли толстые неповоротливые тучи. Вроде в городе не замечаешь этого, потому что торопишься и времени не найдется, чтобы поднять голову и посмотреть вверх, а тут сразу же небо бросилось в глаза. Казалось, ткни в тучу и дождь ливанет. Акимов поежился, взглянув на них и прислушиваясь к резким знобящим порывам осеннего ветра. Правда, в душе не раз пожалел, что он согласился на эту авантюру, как он считал, помчаться куда-то вдаль и неизвестно для чего. Сейчас бы лежал в просторной палате, поплевывал в потолок, три раза сходил бы в столовую, наелся, что душа пожелает, а мало, можно на рынок зайти, в кафе посидеть или в магазине что-нибудь купить. Не жизнь, а малина, потому что ни о чем не нужно заботиться, за тебя думают другие, но вместо этого ничегонеделания, он очутился за тридевять земель неподалеку от деревни Васильевки с березовыми колками. Вот эти светлые названия и увиденные березки, когда он вышел на глухой станции, соблазнили его, а может сам соблазнился, когда перед ним в позднюю унылую осеннюю пору замелькали стайки светлых березок, а кто-то из пассажиров сказал, что неподалеку есть деревушка Васильевка, а еще ее называют Колины березки и рассказали историю, как один чудаковатый житель много лет высаживал березки в деревне и они принялись, а вскоре вся округа покрылась березами. И он не удержался. Вышел на глухой станции. Чуть ли не полдня просидел, ожидая попутку, а увидел ее – обрадовался. А потом узнал от водителя, что еще здесь есть речка Ветвянка. Глянешь на нее, а она вся кустами заросла. Видать, от этого и название пошло. И Акимов окончательно решил, что пора ставить точку в своем путешествии…
Петр Акимов проводил взглядом грузовую машину, потом подхватил сумку и поднялся на вершину пологого холма, откуда была видна деревушка. И, правда, повсюду растут березы. Всякие! Невысокая березовая поросль, словно молоденькие девчушки разбежались в разные стороны, а там старые березы видны, косы до земли опустили, а под ними вся земля золотом березовым усыпана. Акимов закрутил головой. Показалось, даже воздух пропах березовыми листьями, а еще лучше сказать – банным духом потянуло. Дома там и сям виднелись и возле каждого дома по две, а то и три-четыре березы растут. Он где-то слышал, что в березу молния не попадает. Наверное, так и есть, один из жителей повсюду насадил берез, да, наверное, и сами по себе разрослись за долгие годы. Может, когда-нибудь и были улицы в деревне, а сейчас – нет. Двор от двора – не докричишься, а между ними, да что говорить-то, повсюду березки хороводы водят. Наверное, поэтому и деревню назвали Колиными березками, а на деле-то она – Васильевка…

А там речка видна. Вроде неширокая, но извилистая – это заметно по кустам, росшим по берегам. На другой стороне лес растет, мрачный ельник в основном, поэтому удивительно было смотреть на светлые березы, что разрослись на этом берегу, как бы разделяя округу на темную и светлую. Акимов присел на холме. Прислушался. Васильевка словно вымерла, но у каждого человека своё время в этой жизни, одни умерли, а другие живут. Вот и водитель сказал, что в ней еще есть жители. А потом заметил собаку, что неторопливо протрусила в сторону приземистого дома. Гавкнула. Ей вторила другая собака. И тут же разорался петух, а следом еще один. И всё. Видать, всего лишь два петуха на всю деревню. А там мукнула корова. Кто-то еще держит кормилицу. Звякнуло ведро. Скрипнула калитка. Акимов обрадовался. Жива еще деревня, жива! И, подхватив сумку, направился к ближайшему дому…
Он подошел к забору и заглянул во двор. Тишина. Собачья будка стоит, а собаки не видно. Не было видно и хозяев. Двор заросший. Там и сям будылья крапивы и островками взъерошенный репейник. Забор с прорехами. По одну сторону небольшой садик, где яблоня виднеется, а на ней чудом сохранившиеся несколько желтоватых с красными боками яблок на самой верхушке. Видать, хозяева не дотянулись. Ждут, когда сами упадут. Недолго осталось ждать. Поздняя осень на дворе. Еще немного и снег полетит. Ну, а останется одно-два яблока на вершинке, ударят морозы, и сморщатся они, потеряют свой яркий наряд. Так и будут висеть, пока птицы не склюют или ветром не собьет. А сейчас – яркие пятнышки на фоне поздней осени и тяжелых темно-серых облаков…
– Что надоть? – неожиданно раздался скрипучий невнятный голос и Петр Акимов вздрогнул, оглянулся и увидел перед собой невысокого сутулого старичка в фуфайке, из-под которой виднелась рубаха, заправленная в штаны, а на ногах были галоши. Он стоял, хмуро смотрел на незнакомца, держа в руках банку с молоком. – Что надоть, говорю?
– Это… – Акимов запнулся, не зная, с чего начать разговор. – Что хочу спросить… В деревне сдается дом, ну или комната недельки на две-три, но всё же лучше дом, чтобы мне никто не мешал. Я уплачу. У меня есть деньги. Если понравится в ваших краях, каждый год буду приезжать.
Сказал и замолчал, поглядывая на старика.

Старик удивленно вскинул брови. Приподнял фуражку и почесал голову. Опять натянул на глаза и из-под нее посмотрел на него. Впервые в этих краях появился странный чужак. Умный человек где-нить в городе комнату снял бы, ну, на крайний случай, в райцентре, до которого отсюда семь верст и все лесом, а этот в самую что ни на есть глухомань забрался и просит дом, чтобы ему никто не мешал. Да здесь и так жителей осталось всего на несколько холмиков на мазарках и не успеешь оглянуться, как одно название останется от деревни. А этот стоит и просит, чтобы ему не мешали. Рады бы помешать, да некому. Правда, странный тип. Все к людям поближе норовят, а этот от людей бежит, словно от проказы…
– А почему ты хочешь, чтобы тебе не мешали? – прищурившись, словно хотел заглянуть в душу, въедливо сказал старик. – Вроде на жулика не похож, а от людей хоронишься. Вроде всех знаю в округе, а тебя не помню. Правда, чужак объявился! – он снял фуражку, хлопнул ею по колену и снова натянул на глаза. – Может, что-нибудь натворил, вот и решил в глуши отсидеться? Так я сразу скажу прямо и бесповоротно, что в нашей Васильевке ничего не своруешь. У кого было мало-мальски ценное, те уж давно в город перебрались, а тут остались десяток-другой стариков да пара собак на привязи и всё на этом. Лучше признайся, с какой целью решил поселиться в нашей деревне.
И снова с подозрением посмотрел на незнакомца.
– Как сказать… – Акимов снова запнулся, нахмурился, помолчал, потом мельком взглянул на окрестности Васильевки, и небывалое – он стал открывать душу перед совершенно незнакомым человеком, и это его не то что удивило, а как-то не по себе стало от своих откровений. – Дело в том, что я люблю одиночество. Нет, даже не то что люблю, а привык к нему. Половину жизни прожил, а до сих пор один. Ни семьи, ни детей – никого. Как-то не сложилась моя жизнь в этом отношении. Времени не было, чтобы за девчонками ухаживать, чтобы семью создавать. На своей работе женился. Люблю возиться с механизмами. Чем сложнее он, тем интереснее для меня. Готов был дневать и ночевать на работе. И ночевал, и пахал, как пчелка, а оглянулся и глазам не поверил, что жизнь-то моя на закат повернула, а я ничего, кроме своих чертежей и механизмов, да ежегодного отдыха на курорте или в санатории, ничего в жизни не увидел. Жизнь проходит, а вспомнить нечего, кроме своих железок. И так зацепило меня, что хотелось завязать глаза и бежать, лишь бы никого и ничего не видеть. А может, хочу от себя убежать. Или, наоборот, найти себя – не знаю… Поэтому оказался в глуши. А теперь собираюсь поселиться в заброшенном доме и побыть вдвоем с одиночеством или сам в одиночестве – не знаю…
Сказал, вздохнул и снова нахмурился.
– А что в заброшенной избе делать? – удивленно сказал старик. – Неровен час завалится, и не выберешься. Здесь есть одна хорошая изба, можно сказать. Марья Инчикова жила, а по весне, в аккурат на Паску, дочка к себе забрала. Хворает Марья. Одной тяжело жить. Вот дочка и забрала к себе. Всё пригляд будет. А у тебя наоборот получается. Все к людям рвутся, а ты от них, как черт от ладана. Чтой-то тут не то… – сказал старик и неопределенно покрутил в воздухе рукой, а потом содрал фуражку и хлопнул по ладони. – Ну да ладно, так и быть. Айда со мной. Сейчас сговоримся насчет избы, но с тебя причитается. Можешь меня дедом Евсеем звать, а тебя как кличут? А, Петр Иваныч… Значит, Петруха по-нашему. И не забудь про угощение…
Он захекал, лицо еще сильнее покрылось морщинами, и звонко щелкнул по горлу, натянул фуражку на глаза и, как был с банкой молока, так и заторопился по тропке, то и дело, оглядываясь на Иваныча.

Так Петр Акимов оказался в Васильевке, а потом стал каждый год сюда ездить. Сам не понимал, что его тянет в эту глушь, в эту Васильевку или Колины березки, как привыкли называть. Чем ближе отпуск, тем сильнее изводил себя. Дни и недели считал, часы и минуты, а потом быстрее на поезд и уезжал, а для чего и сам не знал. Что-то такое было в здешних краях, какая-то сила магическая, чего не мог объяснить, словно душа рвалась сюда, а зачем – не знал… Бросал привычную городскую жизнь – эту развитую цивилизацию, где было все и даже больше того, и приезжал в Васильевку, где часами мог бродить по округе или сидеть возле воды, смотреть на нее и низкие тяжелые облака, слушать осеннюю морось и думать...
Впервые попав в деревню, Акимов день-два присматривался. После города, где все было знакомо до мелочей, где жизнь била ключом, где люди ходили в театры и музеи, где было все, что душа пожелает, и оказаться в глухой деревне, где ничего не знаешь – это тяжеловато в том смысле, что не знаешь деревенскую жизнь, но выручал дед Евсей. И с продуктами пособил, и с печкой помог подружиться. Да и просто так заходил. На огонек, как он говорил. Бывало, допоздна засиживался. Присядет на продавленный диван или на табуретку, ладошки лодочкой сделает, сунет промеж колен, и о чем-нибудь рассказывает. Но большей частью про деревню говорил, про жителей и старую жизнь, когда народищу тут было, как листьев на березе, как он выразился. А потом, когда старик уходил, Акимов вспоминал его разговоры и понимал, что дед Евсей больше про саму жизнь рассказывал, как люди жили, что было в деревне. Было и почти ничего не осталось. 
– А сколько жителей в Васильевке? – как-то спросил Акимов. 
– Да, десятка на полтора мест на мазарках наберется, – сказал дед Евсей, взглянул в запыленное окно и замолчал. Плечики поникли, сам сгорбился, и со стороны казалось, что не старик перед ним, а совсем еще малец сидит, в чем-то провинившийся. – Архипку снесли на мазарки, Ефим уснул и не поднялся, Шаргуновы друг за дружкой ушли, дед Назар за своей жинкой в тот же день отправился… Эх, милок, ежли всех перечислять, рук и ног не хватит, чтобы пальцы загибать. А вскоре и того меньше будет.
Акимов, несмотря на погоду, каждое утро поднимался, выпивал кружку чая, а потом собирался и уходил. А спроси, куда ты, зачем идешь, что или кто тебя гонит в такую непогодь, он бы не ответил. Наверное, искал свое одиночество, а может, нашел и вместе с ним неторопливо шагал вдоль извилистой речки Ветвянки, которая то появлялась, то снова исчезала в кустах. Эта сторона, можно сказать, чистая, как бы в городе выразились. Большие поляны с пожухлой травой и редкими островками кустарника, но частыми и светлыми березовыми колками и, глядя на них, радовалась душа. А на другой стороне речушки стоит ельник. Густой ельник, непролазный. И оттуда, как казалось Петру, редкий раз ветром доносило грибной запах. Он не умел собирать грибы. А сейчас уже поздно учиться, и грибных учителей в деревне не осталось. И решил лучше заняться рыбной ловлей, как бы совместив приятное времяпрепровождение с полезным. Тем более что речка под боком и березки, что облюбовал, тоже рядышком. Можно ушицу сварганить в своем убежище, заодно погреться возле костерка. Для ушицы вполне хватает небольшого костра. Своим убежищем называл большую яму от вывороченной бурей березы, там и обосновался. Частенько туда заглядывал, когда гулял по окрестностям, чтобы передохнуть или укрыться от нудной мороси, а то присядет на комелек, что лежал там, смотрит на бегучую воду и думает. А спроси – о чем думы твои, он даже ответить не сможет. Да обо всем. Вот сижу и жизнь свою перебираю, по полочкам раскладываю. А бывало, немного наловит мелочевки и возвращается домой, чтобы сковородку-другую пескариков да плотвичек нажарить, а если повезет, и сосед угостит сметаной – у, какая радость, тогда нарежешь лук кольцами, поверх мелочевки положишь, сметаной зальешь, чуток потомишь, чтобы лук стал мягким и мелочевка пропиталась этим вкусом. Принюхаешься – у, как пахнет! И такая вкуснятина получится, язык проглотишь. Торопливо поставишь сковороду на стол, схватишь вилку или ложку, быстренько откромсаешь ломоть хлеба и за стол, а там…

Акимов невольно сглотнул, вспоминая жареных пескарей да верховок. Помнится, с отцом занимались рыбалкой. Никого не брали с собой. Не хотели, чтобы мешали. Уезжали на Соргины омута и там огромных лещей, сазанов да голавлей выволакивали. В основном отец был добытчиком, а он помогал ему. Много лет прошло с той поры. Потребности изменились, и рыба попадалась помельче. А сейчас вполне хватало с десяток-другой верховок да пескарей, больше и не требуется. Он невольно глянул на помятый бидон из люминия, который пора на свалку выбросить, но как сказал дед Евсей, отдавая на прокат этот бидон, что он еще совершенно новый, недавно в сельпо купил, а помятый, так это жизнь его помяла. Частенько заходил на огонек к Акимову, а бывало, приходил к нему на речку и подолгу они просиживали возле костра. Много не разговаривали. Вполне хватало кивнуть головой и ладно. Дед Евсей присаживался на комелек, закуривал и молчал, как молчал сам Акимов, о чем-то думая. Так и просиживали допоздна. А потом старик поднимался и уходил. Петр не замечал его ухода. Он думал, о чем? Да обо всем, перебирая свою жизнь по страничкам, раскладывая по полочкам, а где больше хорошего было, он и не знал. Потому что не баловала его жизнь, не подносила богатых подарков, а может, сам не гнался за хорошей жизнью, и поэтому довольствовался малым. И сейчас довольствуется этим же…
Впервые, когда Акимов провел отпуск в Васильевке и он заканчивался, ему не захотелось возвращаться домой. Казалось бы, всего лишь две недели он пробыл в Васильевке наедине с одиночеством или был в одиночестве, а может себя нашел в этой деревне, и часами бродил по округе или просиживал возле костерка, прислушиваясь к поздней осенней мороси, которая скрывала округу в туманной дымке. Вроде, что тут хорошего, вроде одно и то же с утра и до вечера, и в природе ничего не изменилось. Ну разве только облетали последние листья, все реже слышались прощальные голоса птиц, и все чаще летела морось, а он просиживал днями возле костра в своем убежище, смотрел на серый бархат реки, на тяжелые облака, нависшие над округой, прислушивался к шороху мороси и старался заглянуть в свою душу, а еще думал. О чем, можно сказать? Конечно, обо всем и о жизни – тоже. 
С той поры, он каждый год приезжал поздней осенью в Васильевку, когда сыпала морось вперемешку со снежной крупой, и эти последние осенние дни – лучшее время для того, чтобы вспомнить былое. Давно уж не стало деда Евсея и всё больше появилось холмиков на мазарках, как говорил старик, и всё меньше оставалось жителей в деревне. Но Акимов продолжал ездить сюда, чтобы остаться наедине с природой и думами, потому что поздняя осень для человека, прожившего жизнь – это лучшее время, когда между ним, человеком, и засыпающей природой много созвучного. И для этого приезжал сюда каждый год Акимов, а еще торопился к своему столь желанному одиночеству – тихому и благостному, как поздняя осень. Акимов знал, когда придет его время, он встретит свой последний час на сыром крыльце старого дома, где в одиночестве сидел вечерами и наблюдал за птицами, которые кружились над домом, словно звали за собой в дальние края и прощально взывали с темно-серых небес. А когда придет время, вслед за птицами устремится его душа – это будет его последняя осень, и еще один холмик добавится на мазарках…
И казалось Акимову, который сидел на крыльце своего дома, что сейчас появится дед Евсей, присядет рядом, и тоже будет смотреть на ночную деревню и думать. А Петр спросит у него:
– Скажи, дед, а сколько жителей осталось в Васильевке? 
Но ответом будет тишина…

Художник: А. Кремер.