Два рассказа

Наваждение

Новому подопечному было восемнадцать. Звали его Ваня. Первое, что подумала Ида, увидев его: чем заслужило это чудесное, хрупкое существо то, что с ним случилось? У судьбы нет ответов на такие вопросы. Год назад, после аварии, Ваня перестал ходить. Иду позвали спасти его от безудержной мысли всё закончить.
Она впервые увидела его сидящим у окна в своём кресле-клетке. Он повернулся на звук её шагов – острый нос и узковатые, аккуратно очерченные губы, высокий лоб, две тонкие дуги бровей и большие печальные глаза. Ваня казался не человеком – каким-то эфемерным существом. Почти ангелом. Он окинул её взглядом.
– Меня зовут Ида. Я буду вашей… компаньонкой.
Ваня ничего не ответил. В руках у него был томик стихов – он уткнулся в него, как бы защищаясь. Потом снова поднял на неё глаза затравленного волчонка.
Она прошла и села рядом на танкетку.
– Мне говорили, вы играете на фортепиано?
У Вани задрожали губы.
– Иногда. Я собирался поступать в консерваторию… до того, как это случилось. Теперь ничего не имеет смысла.
– Может быть, вы мне поиграете? – мягко спросила Ида. – Пожалуйста.
Ваня положил книгу на стол, подъехал к кабинетному роялю и замер. Ида тоже замерла, слушая тишину. Она провела среди людей уже довольно много времени, но до сих пор не понимала их. Не понимала жестокости, алчности, зависти и нелюбви. Не понимала любви-тюрьмы и любви-похоти. Но сейчас, глядя на человека, которого она совсем не знала, Ида вдруг подумала, что стала ближе к людям, чем могла предполагать. Или, может быть, он был ближе к ангелам, чем все, кого она встречала до…

Ваня заиграл «Наваждение» Прокофьева – злую, страшную музыку, которую Ида не любила. Но поняла, почему он выбрал именно её. Вся злость – на себя, на случившееся, на того, кто позволил этому случиться – судьба, жизнь, неважно… Она смотрела на его пальцы, ударяющие по клавишам в неистовстве, в бешеном порыве, на его нахмуренные брови и сжатый рот.
«Я живу, только когда играю, – скажет он ей потом. – В остальное время я никто, прикованный к инвалидному креслу».
Когда он закончил, Ида ничего не сказала. И Ваня ничего не сказал – подъехал обратно, взял в руки томик и сделал вид, что её не существует.
На следующий день она так же нашла его у окна с книгой. Она не знала, о чём с ним говорить, – точнее, не знала, как начать разговор. Впервые ей было неловко, словно он был не человеком, а таким же, как она, только сломанным и раздавленным существом. Иде было известно, что он любит поэзию, говорит по-французски, рисует пастелью. Ещё ей было известно, что он не хотел больше жить. Его мать к кому только ни обращалась. Но уговоры вроде «жизнь стоит того, чтобы жить» не действуют в таких случаях. Людям только кажется, что они могут представить себе всю степень боли и ненависти, которую ощущает другой.
Ида думала, что Ванина мать старается не для него. Она старается для себя. Потому что без него её жизнь потеряет смысл.
Всё повторялось раз за разом – Ида приходила, Ваня читал, иногда занимался на фортепиано, что-то рисовал в блокноте. Оба молчали. Она уходила в восемь вечера, а перед этим его мать обязательно спрашивала: «Как он?» Ида не знала, что ей ответить.
Иногда Ида ловила на себе его заинтересованные взгляды, но потом он смущался и отворачивался.
– Что вы читаете? – однажды не выдержала она.

Была среда. Прошло две с половиной недели с тех пор, как Ида в первый раз переступила порог этого дома.
Ваня приподнял книгу так, чтобы она увидела обложку. Стихи Арагона на французском.
– Как вы думаете, у человека есть душа? – тихо спросил Ваня.
– Думаю, да.
– Значит, там будет лучше, чем здесь?
Ида смотрела на него, не понимая, как такие юные глаза могут вместить столько горечи и печали.
«Вам рано об этом думать» и «вы всегда успеете уйти» – нелепые, беспомощные фразы.
– Я не знаю. Но там точно может не быть вещей, которые вы любите. – Она грустно улыбнулась.
– Вы не хотите погулять?
За две с половиной недели они ни разу не гуляли, потому что Ваня это ненавидел. И сейчас она удивилась его словам.
– Хочу. Вам ничего не нужно?
Он слегка дёрнулся от её заботы.
– Нет. На улице тепло.

На улице действительно было тепло – и одновременно с этим очень свежо. Июнь в этом году был приятным. Ида шла медленно, стараясь не обгонять Ваню. Он ехал рядом.
– Почему вы выбрали эту работу?
Он смотрел на неё, задрав голову, по-детски открыто – и слегка щурился от солнца. У неё сжалось сердце от его невинности – и от его юности, которая должна была проходить совсем иначе.
– Мне нравится помогать. Делать жизнь хотя бы немного легче.
Это было не совсем правдой. Иногда ей казалось, что она сломается под гнётом чужих несчастий и бед. Но ангельский чин не выбирают.
– У вас есть семья?
– Нет.
Души ангелов появляются из звёздной пыли. И становятся ей же, если слишком устают.
Незнакомая девочка показала на Ваню пальцем и стала говорить что-то маме. Ида вздохнула. Случайная, неосознанная жестокость. Он смотрел в сторону и не видел этого.

Когда они вернулись, Ваня предложил послушать музыку. У него был проигрыватель и коллекция пластинок. Ваня поставил Франсуазу Арди, «Il n’y a pas d’amour heureux» на стихи Арагона, и закрыл глаза. Ида смотрела, как шевелятся его губы, повторяя французские слова. «Моя прекрасная любовь, моя дорогая любовь, моя рана…» Непрожитая молодость, загубленная жизнь – один случай, нелепый и страшный, перечеркнувший всё рваной линией… Почему?
Песня заиграла снова, и Ваня запел. Его низкий, мягкий голос сплетался с голосом Франсуазы. «Жизнь – это страшный, болезненный разрыв…»
Ида закрыла лицо руками. 
С того дня всё пошло иначе. Они разговаривали, гуляли, слушали музыку, читали друг другу вслух. Иде казалось, что Ване стало лучше. Он стал улыбаться, иногда шутил, но потом снова замыкался в себе и смотрел в окно невидящим печальным взглядом. Однажды на прогулке, когда они говорили об Эверсе, Ваня вдруг сказал ей:
– Садитесь ко мне на колени.
– Что? – переспросила Ида. – Вы уверены?
– Садитесь.
Она села, обхватывая его за шею. Ваня нажал на кнопку, и они поехали быстрее. Тёплый летний ветер бил им в лица.
– Осторожнее! – прокричала Ида. – Мы же врежемся во что-нибудь…
Ваня улыбался. Она тоже улыбнулась, нервически-нежно, быстрым движением убирая ему чёлку со лба. Он затормозил, смотря ей в глаза, обнял её. И она стала целовать его горящие щёки, не замечая, что плачет. Они сидели так, наверное, очень долго, – и одновременно очень мало. Потом она поднялась, оправила рубашку – и они направились в сторону дома.
«Он не должен жить так, – думала Ида, когда они слушали музыку. – Одно маленькое чудо – неужели это невозможно? Неужели это невыполнимо?»

В пятницу, выйдя от него, она поехала в офис отчитываться.
– Мальчик нестабилен, – сказало начальство. – И похоже, полюбил тебя. Придётся ещё поработать.
– Неужели нельзя ничего сделать? – негромко сказала Ида.
– Сделать?..
– Чтобы он снова мог ходить.
«Чтобы он просто мог жить обычной простой жизнью». Она смотрела куда-то вниз, и руки у неё дрожали.
– Нарушаешь правила?
Ида подняла голову, не до конца понимая. 
– Привязываться к смертным. Статья вторая, пункт…
– Послушайте, это сейчас неважно, – перебила Ида, не веря сама себе. – Вы можете что-то сделать?
– У любого чуда есть цена, – глухо ответил голос. – Вопрос лишь в том, готова ли ты её заплатить.
– Что вы хотите? – Ида шагнула вперёд.
– Ты должна будешь его оставить. Видишь ли… он тебя забудет.
Пол поплыл у неё под ногами. Она пошатнулась.
– Забудет?..
– Такова цена.

Если бы Ваня узнал, он бы не согласился. И ни за что бы её не простил, но… Она не могла иначе. Он должен играть. Его жизнь наконец вернётся на тот путь, по которому должна была пойти изначально. А Ида… переживёт. В конце концов, у неё почти вечность в запасе. Ваня полюбит снова. Всё будет в порядке. Сердце противно закололо, и что-то внутри отозвалось жуткой болью, – Ида слишком много времени провела среди людей. Но ревность и нежелание отпускать были слабее её долга – помочь и защитить.
– Я согласна, – твёрдо сказала Ида. – Только позвольте мне… попрощаться.
– У тебя день.
Нельзя было допустить, чтобы Ваня что-то заподозрил. Врать, глядя в его красивые чистые глаза, было невыносимо.
– Ида, послушайте… – он смотрел так доверчиво, так искренне. Она вздрогнула. – Я хотел вам сказать, что я вас…
– Не надо, – оборвала она его. – Пожалуйста. Ваня. Не надо.
– Но почему?..
– Слова всё портят. Они не могут передать и половины того, что мы чувствуем.
Она погладила его по волосам, запоминая каждую чёрточку, движение, интонацию. Он будет здоров и счастлив. Пусть и без неё. А она будет счастлива одним этим знанием.

После Ида уехала из Питера в Москву. У неё была новая работа и новое всё. У неё почти получилось закрыть, спрятать, убрать на дальнюю полку и забыться, но иногда, словно из ниоткуда, заставая врасплох, перед её глазами вдруг пробегали бешеной чередой дни с ним – и та прогулка, когда она сидела у него на коленях, и его голос… «Mon bel amour, mon cher amour, ma dechirure…»
Она слышала, что у него всё в порядке, что он учится в консерватории. И каждый раз напоминала себе, что поступила единственно верно.
Несколько лет прошло с их знакомства, когда Ида вдруг случайно выхватила взглядом афишу с его именем. Она могла пройти мимо, ей нужно было пройти мимо, потому что ничего уже было не изменить. Ваня не помнит её. Не помнит ни единого мгновения из тех, что так дороги ей. Она просто разбередит рану. Она просто… Но ноги уже несли её к кассе.
Увидеть его один раз всё же лучше, чем ничего. Потом будет ещё больнее – и пусть. Но сначала – час больного счастья. 
Ида сидела во втором ряду. Ваня вышел на сцену – парящий, почти несуществующий. Он не изменился, только как будто стал ещё ярче, и взгляд его больше не был подёрнут печалью. Он сел, парой движений подкрутил банкетку. Отросшая прядь упала ему на лицо. Иду будто схватила за горло железная рука. Не стоило сюда приходить. Её колотило. Колотило от осознания, что он ни о чём не подозревает. Ему всё равно – не потому, что он не знает её, а потому, что забыл. Она задыхалась. Их прогулка снова замельтешила у неё перед глазами.
Ида почти не слышала музыку, уши словно залило водой, и только смотрела, как ходят по клавишам его белые мягкие пальцы. Пальцы, которые прикасались к ней. Руки, которые обнимали её. В ней поднималось рыдание, но глаза оставались сухими. Она не могла пошевелиться.

Когда Ваня поднялся и поклонился, она не хлопала, а сидела, замерев, и в голове у неё набатом билось: «Пожалуйста…» Он вдруг посмотрел прямо на неё. По его лицу прошла тень, во взгляде что-то изменилось. Он не мог узнать её, не мог. Это просто… наваждение. Чёртово наваждение.
Ида вышла из зала быстрее всех, раньше всех. Нужно было срочно уйти. Нужно было…
– Подождите! – окликнул её звонкий голос. Она резко обернулась. – Я видел вас в зале… У вас такое знакомое лицо… Мы с вами раньше не встречались?
– Это вряд ли. – Она усмехнулась. Её спокойному тону позавидовал бы любой. – Вы чудесно играете.
– Спасибо… – он смотрел на неё так же, как несколько лет назад. Пронзительно-печально. Этого было просто не вынести. – Почему у меня ощущение, что я вас знаю…
– Из прошлой жизни, наверное, – пошутила она и сказала, слегка дрожа: – Помните, как в стихотворении Набокова… Твоё лицо, средь всех прекрасных лиц, могу узнать по этой пыли звёздной, оставшейся на кончиках ресниц…
Ваня, кажется, побледнел.
– Это моё любимое…
«Я знаю, Ванечка. Вы читали его мне».
– Наверное, это странно, но… можно вас проводить?
– Почему нет, – Ида улыбнулась. Сердце набатом ухало у неё в горле. – Знаете, я так люблю гулять по вечерней Москве… Вы не хотите пройтись?
Он кивнул, солнечно улыбнувшись в ответ, и они вышли рука об руку в шум равнодушной столицы.

Анна и Серафим

Народу на курорте оставалось уже немного, всё-таки был сентябрь. Погода стояла прохладная, сине-серая, небо будто полиняло и больше не искрилось.
Анна выходила на пляж каждый день и сидела, прижав ноги к груди, изучая бесконечное пространство, слияние неба и воды, небесного и земного, и всё ждала чего-то в оцепенении, какого-то знака или чуда, сама того не осознавая и не признавая. Марк, её жених, загорелый и большой, внушающий ей странное чувство чужеродности (она так и не понимала до конца, что он значит для неё, и их отношения словно вытекли из её оцепенения, её незнания, неприкаянности, ненайденности), часто играл неподалёку с ребёнком (не её, от первого брака), и она скользила по ним взглядом. Эта картина была ей приятна, но потом Анна поворачивала голову, чуть вздрагивала, замечая белёсую ломкую фигурку у воды, её оцепенение прерывалось ненадолго, лицо озарялось каким-то внутренним светом, и начиналось таинство, незаметное, недоступное, скрытое от Марка, от случайно оказавшейся рядом молодой отдыхающей со шлёпанцами в руках, от пожилой пары, играющей в карты, от торговца, от купающихся, ото всех.

Это был юноша двадцати лет (младше Анны всего на четыре года). Звали его Серафим, как она потом узнала. Он был тонкий и бледный, почти бесплотный, и иногда казалось, что он растворится от малейшего дуновения воздуха, что он создан из этого воздуха, как дух, как неземное существо. Он уже тогда болел, но его лицо всегда было ясным, а взгляд хотя и печальным, но очень светлым, и он смотрел на остальных с какой-то затаённой грустью, будто знал что-то, чего им знать не дано, и испытывал сожаление, что вся полнота мира никогда не раскроется перед ними. Анна смотрела, как Серафим пишет пейзажи акварелью, в своей неизменной маленькой шляпке, с платком на шее. Один раз, когда вдруг стало жарко и солнечно, она увидела его в старомодном купальном костюме – очень худые руки в родинках, узкие кисти, неуклюжие длинные ноги, вытянутые вперёд, и изящная линия льняных волос из-под шляпки. Почему-то эта линия въелась в Анну особенно остро и весь вечер слепила её, стоило закрыть глаза.
Бывало, Серафим выходил не с альбомом, а с книгой. Это мог быть молитвенник (он совершенно не стеснялся этого), мог быть сборник стихов. Его интересовало разное, и он, следуя внутреннему порыву, то погружался в экстатически-религиозное, то в романтически-возвышенное состояние. Он был красив, несмотря на болезненность и особенную ломкость своего облика, но никогда не думал об этом, его беспокоила душа, беспокоило, что он недостаточно её бережёт и что в нём не хватает силы до конца отдать себя Свету, до конца послужить Ему, оставив сомнения, неверие и роптание. Серафим считал, что Свет везде, где есть Любовь и Красота, и в простых стихах, и в простых акварельных пейзажах, прославляющих чудеса этого мира, и даже в случайной улыбке, обращённой к незнакомцу из желания поделиться кусочком радости...

Анна всё-таки подошла к нему. Попросила посмотреть, как он рисует. Так они познакомились.
– Я иногда делаю карандашные портреты, – сказала она. – Люблю рисовать людей. Хотите, покажу завтра?
– Конечно, – Серафим улыбнулся. – Я буду рад... Вы ведь с мужем отдыхаете?
– С женихом. И его ребёнком. А вы?
– Сейчас один. Меня сюда с детства возили. Знаете, эти места дороги моему сердцу.
– Вы учитесь?
– Да, – он сделал несколько штрихов, – в академии. Не уверен, что успею закончить. Но стараюсь оставить что-то после... Может быть, кто-то спустя годы посмотрит на мои работы, порадуется, у него станет светлее и легче на душе… В этом ведь весь смысл творчества. Помочь другому – и себе немножко, конечно.
– Не успеете?..
– Я нездоров. – Он произнёс это буднично, не отрываясь от листка.
– Простите, я не думала...
– Всё хорошо. Не печальтесь из-за меня, – Серафим бросил на неё быстрый взгляд.
Глаза у него были светлые, вроде бы ничем не примечательные, хотя и красивые, в светлых ресницах. Анна его тогда и полюбила.
Полюбила слушать, как он рассказывает о Небе, о случайно увиденном цветке, об истинном искусстве, прославляющем Свет, о поэзии как проявлении Высшего на земле... Душа Анны будто ожила, задышала, воскресла... Она ускользала от Марка, его поцелуи стали для неё какими-то тяжёлыми, обременёнными, вдавленными в землю – и идущими от земли, в то время как любое слово Серафима звездой падало с небес прямо ей в сердце и отскакивало обратно, в сияющие просторы, в неизведанные сферы бытия, и её душа наполнялась сиянием такой силы, что почти вырывалась из груди. Она неожиданно обрела то, что как будто бы неосознанно искала с юности. А может быть, он открыл ей истины, о существовании которых она не подозревала и не стремилась к ним, но какая теперь была разница? Она могла вернуться домой и жить с Марком, как они хотели раньше (свадьба-гости-всё остальное – какой нелепицей и суетой сует ей вдруг это показалось), лечь в его постель и чувствовать на себе эти вдавливающие, въедливые поцелу... Нет. Она уже совсем не та, что месяц назад, пару недель назад. Никакого счастья из этого не будет.

С Серафимом Анна поехала в его любимую полуразрушенную церквушку (половина её была давно закрыта на реставрацию). Внутри почти никого не было. Они помолились, а потом вышли во дворик. Серафим наконец-то был без шляпки, и ветер трепал его аккуратно подстриженные волнистые волосы. Он положил голову Анне на плечо, и она приобняла его.
– У меня с детства была маленькая мечта, – сказал Серафим тихо. – Думал, когда вырасту, полюблю кого-то, и мы здесь поженимся. Тогда церковь ещё не реставрировалась, не разрушалась. Да и я сам... Теперь, наверное, уже не сбудется.
– Не думайте так.
– Ну, во-первых, с моим, как это мне недавно сказали... расщеплением от телесности, в силу болезни и религиозности, со мной вряд ли кто-то захочет иметь дело... – Он улыбнулся. – Какой из меня муж? Сидеть вот так – всё, что мне нужно. И потом, у вас ведь другая жизнь. Я вообще не должен был приглашать вас сюда, говорить всё это...
– А если мы сейчас попросим, как думаете, нам не откажут? Вас ведь давно здесь знают…
Серафим посмотрел на неё, не понимая.
– Что вы...
– Нам друг без друга теперь всё равно – никак. Мы спаяны вместе, понимаете? Разве вы не чувствуете, не слышите, как моя душа поёт рядом с вашей?..
И откуда в ней нашлись эти слова? Словно за время их разговоров ей передалась частичка его сути.
Серафим просто смотрел на неё, немножко не веря, но очень веруя в то, что она сказала. Ему и не надо было отвечать. Он думал о том, как спонтанно и естественно она приняла его в свою судьбу, не задавая вопросов, не ставя под сомнение ни единого его слова, вне попыток изменить, переубедить, дойти до сути и помочь, где не требуется. Просто впустила в душу – с его эскизами, книжками, болезнью, мыслями о Небесном, с этой церквушкой, олицетворяющей собой всё тепло его детства. Он зажмурился на миг, пропуская в себя осознание случившегося, заулыбался, порывисто поцеловал Анну в щёку, полный ребяческого восторга. Она тихонько засмеялась.

В церкви пахло по-особому, стояла дымка, и солнце приглушённо-матово лилось из решётчатых окон. Больше она ничего не запомнила. И потом всю дорогу обратно гладила его по руке, а он жмурился и говорил ей что-то обычным тоном.
Она боялась за него до ужаса. Дрожала, когда Серафим по рассеянности забывал перезвонить ей из академии. По ночам заглядывала к нему в комнату, застывала на пороге и слушала его дыхание. Когда ему становилось хуже, бросала работу с переводами и ловила каждый его взгляд и жест, просто слушала, что он говорит, просила разрешения записать его голос на плёнку. Никто не давал гарантий, но потом что-то вдруг прояснилось. Серафим стал чувствовать себя лучше. Это ничего не изменило в их отношениях, кроме того, что страх теперь немного оставил Анну, и они оба могли пожить без оглядки. После выпуска Серафим решил ещё заняться иконописью, а с помощью его семьи они с Анной открыли маленькую художественную студию. Она тоже рисовала, любительски, конечно, но ей нравилось учиться у него, нравилось, как он мягко делает ей замечания, и целовать его потом в затылок, и тыкаться носом в ложбинку за ухом, и греть его (он был не против такого, и вообще всё возвышенно-нежное с её стороны принимал с радостью)... Прежние годы, прожитые без него, казались далёким сном, неявью, произошедшей с другим, просто похожим на неё человеком. Как будто она была только формой, сосудом, амфорой, а эти чувства сделали её живым существом.

...С Марком они всё же увиделись через несколько лет. Он был уже счастлив с другой, и Анна могла не чувствовать вины. Она вспомнила, как он тогда молчал в ответ на сказанное ею: «Бог не соединяет людей просто так».
Он не без удовольствия отметил про себя, что она стала скромнее выглядеть, и одета была красиво, но довольно скромно.
– Как твой супруг? – спросил он, скорее, из вежливости.
– Божьей милостью... У Фимушки сейчас занятия в студии заканчиваются. Я как раз иду его встречать, – Анна улыбнулась блуждающей, какой-то нездешней улыбкой.
Обращение задело слух. Марку вдруг показалось, что она почти парит над землёй. В ней появилось что-то чужеродное, странное для него, какая-то печать, отметина... Он не знал точно, как это назвать, отрешённость, блаженность, замкнутость?.. Она спросила у него про сына, пожелала ему успехов – и пошла дальше своей дорогой. Он оглянулся на неё и вдруг понял, что она стала похожа на своего мужа в его ломкости, эфемерности, полуприсутствии. Она больше не казалась ему притягательной, и эта мысль отчего-то уколола его. Он шёл домой, перед глазами у него стояла её блуждающая улыбка, и ему стало очень жаль, что её так задела, так захватила эта (он нашёл слово) юродивость... В момент, когда он думал об этом, Анна зашла в класс к Серафиму, где тот уже был один и собирал вещи, кинулась к нему, чтобы обнять, а мир вокруг чуть пошатнулся, не выдерживая слишком сильного всполоха счастья...

Художник: В. Тупоршин.