Таежная буржуйка

1

Только на третий день к вечеру добрались мы, наконец, до этого заповедного, до этого желанного, до этого треклятого порога по имени Кукшин.
Районному охотоведу Михаилу Андреевичу Медведеву стало известно, что в верховьях таежного Амыла «балуют» любители сохатинки, залетевшие туда вертолетом из Абакана. Естественно, без лицензий. Поскольку у охотоведов пока нет авиации на вооружении, Михаил собрался «в верха» на самодельной дощанке с мотором и пригласил меня с собою. Так сказать, от общественности. Выпавшему случаю я обрадовался несказанно. Побывать на Кукшине хотя бы раз в жизни удается далеко не каждому. А на тех, кому посчастливилось увидеть истоки Амыла в самом сердце Саян, в наших местах смотрят с почтением и завистью.
В первый день часов пятнадцать кряду летели мы на «Вихре» почти без остановок. Река была пока достаточно глубокой, с обилием плесов, мотор тянул ладно, и моторист Иван Якимов еще не чувствовал усталости. Лишь в потемках приткнули мы лодку к галечной косе, наскоро пожевали хлеба с луком и салом, чуток прикемарили у костерка, и утром снова, еще до солнца, дернул Иван за поводок своего ретивого «Вихря», и тот зафыркал, заржал радостно и опять понес нас вверх по стеклянной реке.
Правда, в этот день мне уже не пришлось сиднем сидеть в носу лодки для противовеса и меланхолично созерцать вереницы облаков, бесконечный строй лесного воинства, подступавшего к самой воде, и стайки непуганых уток, покачивавшихся на волнах. Берега становились все выше и круче, река сужалась, точно сжимаемая ими, и все более походила на бурный горный ручей. Иван то и дело сбавлял обороты, поднимал мотор, обнажая винт, и мы с Михаилом тотчас вскакивали, хватали длинные шесты и работали ими, полка не проталкивали лодку между камней и мелей. Но подчас на шиверах и перекатах река была столь мелкой, что днище скоблило по гальке, и тогда я, расправив голенища болотных сапог, прыгал в воду, кидал на плечо причальную цепь и тащил лодку по-бурлацки, а Михаил изо всей мочи налегал на шест.

На Амыл

К вечеру второго дня, вконец измочаленные, добрались мы до безымянного подпорожка, предваряющего грозный Бесинский порог, вошли в бухточку чуть пониже впадения речки Бесь в Амыл, и Иван напоследок с удовольствием поддал «Вихрю» оборотов, так что лодка, словно пришпоренная, кинулась к берегу и выскочила на песчаный откос сажени на две. Видно было, что здешние места ему хорошо знакомы. Он много лет работал нештатным охотником в райпотребсоюзе, по Беси простирался его промысловый участок, а в устье речки, на стрелке, стояла охотничья избушка. В нее-то и пригласил нас Иван широким жестом гостеприимного хозяина.
Избушка оказалась довольно новой, бревенчатой, со светлым оконцем под тесовой крышей. Она скорее напоминала дачный домик, чем охотничье зимовье. Особенно внутренней чистотой и уютом: лежанка, стол – все было сделано добротно, обстоятельно. Правда, хозяйский глаз тотчас обнаружил следы незваного гостя, побывавшего здесь не столь давно. Опрокинута железная печка, разворочены дрова, свалена под лавку нехитрая посуда... Но запас провианта, подвешенный к потолку, остался цел. Медведь не дотянулся до лакомого мешка. Видимо, ростом не вышел.
В избушке мы славно поужинали горячим супом, выспались вольготно, как дома. И кстати. Ибо третий день похода оказался самым трудным и изнурительным. Мотор теперь запускался лишь изредка, когда позволяла глубина. Большей же частью приходилось орудовать шестами, держась ближе к берегу. Уклон реки теперь был виден невооруженным глазом, и она все больше напоминала стремительный вешний поток. В конце дня пошел дождь, частый в этих вершинных местах.
В довершение ко всему у Михаила сломался шест, и теперь он, беспомощно тыкая обрубком в кипящую воду, все громче отдавал команды держаться то «к берегу», то «речнее», но сквозь нарочитую бодрость его голоса явно проступали тревожные нотки. Лодку все чаще ударяло о невидимые камни. Мы с Иваном работали шестами, как галерные рабы.
Лес по берегам становился все угрюмее, тучи нависали все ниже и беспросветнее. Сгущались сумерки. Мы шли почти ощупью. Иван предложил было пристать к берегу, чтобы заночевать под первым кедром, но Михаил и слушать его не захотел. По его расчетам, недолго оставалось тянуть до старой охотничьей избушки, где можно будет подсушиться и по-человечески отдохнуть. Однако мы гребли, а ее все не было.
Наконец, когда за очередной излучиной река еще круче стала забирать вверх, вдали как бы рассыпаясь на ручьи меж валунов, а ближе к нам свиваясь в мощный бурав, Михаил трубно закричал, указывая обломком шеста на камни, торчащие из воды, точно идолы на острове Пасхи:
– Кук-ши-ин! Греби к берегу, к большой пихте!
 Шест сам ожил в моих руках. Чувство обретенного спасения, испытываемого мною в эту минуту, придало сил.

 2 

Избушка оказалась жалкой развалюхой, ушедшей по колено в землю. На пологой крыше, поверх жердей и бересты прикрытой дерном, вымахала огромная трава. Чуточное оконце было выбито. Приставленная дверь, заросшая бурьяном, с трудом открылась. Из избушки, как из бросовой норы, потянуло сыростью и гнилью. Иван щелкнул фонариком. Узкий луч высветил в пустоте только черные с плесенью стены, низкие нары из щербатых жердинок и колченогую, до дыр изъеденную ржавчиной железную печку.
Но все же это было убежище. Мы внесли рюкзаки, растопили неказистую «буржуйку», выведя короткую трубу прямо в оконце, согрелись, подсушили обувь и одежду, сварили чайку... Жить стало куда веселее. И шум дождя, полоскавшего во мраке за ветхими стенами избушки, теперь казался даже приятным, умиротворяющим. Нас обогрела, накормила и развеселила поистине чудо-печка, занесенная в эти кромешно глухие места Бог знает откуда. Мы были благодарны и тому, кто смастерил ее когда-то, и тому, кто затащил сюда за сотни километров по тайге, по горам, по порогам.
Когда расположились на ночлег на шатких нарцах, мне выпало место с краю, со стороны печки, в которой еще постреливали дрова, припасенные кем-то по доброму таежному обычаю и оказавшиеся так кстати. Несмотря на усталость и отступившие волнения, я уснул не сразу, а еще довольно долго лежал, наслаждаясь теплом и покоем, и пристально смотрел на огонь, который пульсировал за тонкой дверцей печки. Вспоминалось детство. Зимний вечер в отцовском доме... Весело топится голландка. От нее волнами идет тепло по темной горнице. Кругом ходит пламя в оконце поддувала. На полу пляшут отблески огня...
И вдруг светящийся ряд небольших фигурных отверстий по низу печной дверцы, служащих поддувалом, показался мне очень знакомым. Я уже видел где-то эти уголки и овальчики, при внимательном рассмотрении образующие буквы. Но где? И откуда мне памятно это слово, проступившее вдруг светом в темной лесной избушке на курьих ножках – С Е Л И Н? Неужели – Андрей? Тот самый, по кличке Ас? 

3

Неисповедимы пути Господни...
Где-то, наверное, лет сорок назад, когда хлынула сельская молодежь на заводы и стройки, уехал из нашего Таскино Гриня Кистин, живший наискосок от нас, в далекий Красноярск и поступил там в ФЗУ при «Красмаше». На первые же каникулы он прибыл домой не один, а с новым городским приятелем Андреем Селиным. Это был темноволосый кудреватый паренек небольшого роста, но крепкий в кости, жилистый и подвижный. Собственно, он не был городским. Родом из соседнего поселка, Андрей вырос сиротой, живя то в детдоме, то у дядьки-бобыля, а после школы без раздумий подался в «ремеслуху». Она решала все проблемы неприкаянного подростка – давала стол, и кров, и обмундирование, а главное – ремесло.
Андрей в Таскино как-то сразу пришелся ко двору. Его даже не отлупили местные парни, когда он впервые появился в клубе. А это было большой редкостью, ибо всякого приезжего новичка, в особенности – городского, по неписаным законам деревни, для начала обязательно проверяли «на кулак». Андрей же обошелся без «крещения». И не потому, что находился под опекой авторитетного Грини, а просто не подал ни малейшего повода для раздражения местных драчунов. Он не выглядел смиренной овцой, но и не был ни выскочкой, ни задавалой. Держался со всеми просто и доброжелательно. Не козырял жаргоном, танцевал без «финтов». А когда подпитый гармонист куражливо отложил хромку, сославшись на усталость, Андрей молча взял ее в руки и сыграл фокстрот и вальс, да так, что к хозяину разом вернулась бодрость.
Словом, деревня Андрея приняла. Мне, приятелю младшего Грининого брата Кольки, в эти дни случалось бывать у Кистиных. Там я впервые в жизни увидал, как под человеческой рукой на плоском листочке бумаги могут появляться невероятно выпуклые, точно живые, картинки – скачущие лошади, танцующие барышни, плывущие по волнам корабли. А в альбоме своей сестры я вскоре нашел такую Коломбину с пышными волосами и горячими глазами, что не мог оторвать от нее взгляда. Впрочем, в альбомах других деревенских девушек появились Коломбины ничуть не хуже.

Но не это было главное, чем прославился Андрей на селе. Приехав погостить и отдохнуть к товарищу, он, однако, не стал лежать с книжкой на сеновале, а на другой же день занялся полезным делом. Как-то Гринина мать, тетка Таля, заикнулась в разговоре, что надо бы, мол, заказать к зиме новую буржуйку для горницы, и Андрей тотчас вызвался помочь:
– Сами попробуем на досуге...
Таля сперва отнеслась к его словам с недоверием, мол, зелен еще парень для столь серьезного дела, как бы не испортил припасенную жесть. Но Гриня заверил, что его друг-жестянщик хоть куда, сам заводской мастер хвалит его руку.
С великодушного разрешения Кольки мне довелось посмотреть вблизи на Андрееву работу. С утра до вечера я проторчал под навесом, где, склонившись над кобылиной, усердно гнул и резал жесть молодой мастеровой, и так примелькался ему, что он стал дружелюбно беседовать со мной. А когда Гриня, ходивший в подмастерьях, отлучался на время, даже просил меня подать то молоток, то бородок. Печку он сделал и впрямь что надо: аккуратную, со скошенными углами, с выгнутыми, как у венского стула, ножками, с конфоркой, закрываемой не простым кружком, а сложной крышкой-заглушкой с бортиком и ручкой крендельком.
Но с особенной ловкостью и фантазией была сделана дверца печки. Навешивалась она на прочном сплошном шарнире, вроде рояльной петли, закрывалась изящной щеколдой, заводимой за крючок с хоботком. А ось рычажка была украшена жестяной ромашкой. Поддувалом служили уголки и полукружия по основанию дверцы. Признаться, я не сразу понял, что это – буквы, пробитые в жести. Но когда догадался, тотчас сложил их в слово – С Е Л И Н. Это была фамилия Андрея – подпись мастера под своим изделием и своеобразное личное клеймо.
Печка та вызвала в деревне много толков. Андрей, наверное, уж и не рад был, что показал свое ремесло. Заказы посыпались один за другим. Сначала решила воспользоваться случаем Талина родня, потом – ближние соседи, а там и дальние. Тем более что платы за работу Андрей не брал, даже злился, когда ему навязчиво совали деньги или предлагали «на худой конец» бутылку. Особый разряд заказчиков составили наши деревенские охотники, после того как одному из них мастер сделал «походную буржуйку», небольшую, удобную, легко укладываемую в рюкзак вместе с набором труб и патрубков. В таежной избушке такой печке цены нет. Да и в простой палатке она при случае не лишняя...

Все каникулы провел Андрей во дворе под навесом с молотком и зубилом в руках. Круг жестяных работ его все расширялся. Он мастерил 
и самоварные трубы, и печные – со «шлемами» для украшенья крыш, и водостоки, и противни, и заслонки, и лейки, и масленки, и воронки...И на каждом из этих изделий тоже ставил свое клеймо. Правда, в сокращенном варианте – «АС», употребляя «развернутый» лишь для буржуек, остававшихся его главными изделиями. 
Он мастерил их и на второе лето, когда снова приезжал к Грине погостить, и потом, уже работая слесарем на заводе, даже если на считанные дни заглядывал к нам. Но с годами он наезжал все реже, хотя деревня наша ему стала, как своя, и все люди с ним здоровались, как со старым знакомым, с уважаемым мастером.
Тому охлаждению было свое оправдание. Прежде парня тянули к нам не только Гринины полати да благодарные заказчики на жестяные изделия, а была у него в селе тайная зазноба, о которой, разумеется, все прекрасно знали. Хотя бы потому, что бесчисленные Коломбины, нарисованные им в альбомах таскинских девок, определенно смахивали на Машу Болотную, сельповского экспедитора дочь. Маша была и вправду хороша собой и хотя с прохладцей относилась к робким ухаживаниям Андрея, но, говорили подруги, оставляла ему известные надежды. А потом вдруг, вернувшись с курсов продавцов из Абакана, выскочила за Федю Спирина, механизатора, назначенного бригадиром, хотя прежде была к нему вроде вообще равнодушна...
Словом, Андрей, уязвленный непостоянством женского сердца, забыл дорогу в Таскино. Но село о нем помнило долго. Да и теперь еще вспоминает. Если попадется кому под руку старое жестяное изделие с чуть приметными буквами «АС», он внимательно осмотрит его, ощупает и скажет с уважением: «О, Андреево клеймо! Добротная штука». Да если даже и стерлось оно совсем, это клеймо, знающий человек по виду вещи определит руку мастера-аса.

4

Все это вспомнил я, лежа на приземистых нарах в тесной охотничьей избушонке, заброшенной за многие сотни верст не только от Красноярска или Таскино, но от всякого человеческого жилья, и глядя с радостным удивлением на сквозившую из темноты желанным светом и теплом фамилию знакомого мне мастерового человека.
Прикинув пролетевшие годы, я невольно усомнился в том, чтобы жестяная печурка смогла сохраниться с тех теперь уже далеких дней. Оставалось предположить, что она была сработана Андреем не в ранний «таскинский период», а много позже и попала сюда неведомыми путями каких-нибудь пять-шесть лет назад. Значит, еще живет и трудится где-то Андрей Селин, артист жестяного дела, творец оригинальных «походных буржуек» для нашего таежного промыслового люда, и все так же искусна и тверда его рука.
Впрочем, вполне возможно, что он уже давным-давно не жестянщик-художник, а какой-нибудь «человек с положением» или, по нынешним дням, «с капиталом», и печку эту сделал просто ради забавы, собираясь сюда, к знаменитому Кукшину, в отпускное путешествие на охоту, на рыбалку со знакомым таежником. Но все же по-прежнему поставил свое клеймо на печной дверце как знак того, что ручается за качество изделия и гордится своим изначальным ремеслом не меньше, а, может, даже больше, чем всеми нынешними портфелями и капиталами. 

Художник: А. Брынькин.