«Есть женщины в русских…»

В Первой мировой войне участвовали и женщины. Они быстро освоили профессии, веками считавшиеся мужскими. Больше всего женщин, добровольно ушедших на фронт, было в Российской империи. Их не призывали, они сами рвались в бой – молодые женщины из больших городов и маленьких русских селений. Они первыми поднимались в атаку, выносили с поля боя раненых, совершали подвиги и получали боевые награды. Они не жалели себя в сражениях за Россию. Только вот после войны многих из них судьба развела по разные стороны баррикады. 

Иностранные языки с детства давались Жене легко. Особенно немецкий. У матушки были глубоко ушедшие прусские корни, этим языком она владела в совершенстве и с удовольствием учила детей. Папаша – столичный купец первой гильдии Михаил Петрович Андреев – был убеждённым монархистом, спал и видел дочь Евгению не просто дворянкой, а первой красавицей, танцующей на балу в паре с князем, не меньше. 
Вступительные экзамены в Смольный институт благородных девиц Женя сдала успешно. Обрадованный отец повёз их с матушкой к храму Спаса на Крови. В тот день было освящение собора. Они присоединились к крестному ходу, близко увидели государя Николая Второго с супругой. Гремел военный оркестр, звенели колокола. Душа Женечки трепетала, лицо само запрокинулось к небу, откуда, казалось, смотрел на неё Господь Бог. Но наяву там, среди облаков, метались лишь напуганные птицы. Ей вдруг невыносимо захотелось к ним. И часто потом снилось, что у неё есть крылья. 
Занятия в Смольном начались с переодевания во всё одинаковое. В бальном зале новенькие складывали в мешки свою одежду и бельё, надевали казённое. Женя попала в старшую группу, там полагалось белое платье. 
– Как здорово, что на вступительных мне поверили! – тихо засмеялась невысокая чёрненькая соседка. – Я ведь прибавила себе год, соврала, что уже исполнилось пятнадцать, а то ходила бы сейчас в сером, словно мышь амбарная! Меня, кстати, Машей зовут. 
Так они познакомились – Евгения Андреева и Мария Лысова. Несмотря на разницу в возрасте, они будут неразлучны все три года учёбы. У них одинаковые любимые книги и интересы, преподаватели ставят их обеих в пример, в дортуаре кровати их рядом, а в столовой места – напротив друг друга. Им одним со всего курса позволялось петь дуэтом «чувствительные романсы». 
– «Вам не понять моей печали, когда, истерзаны тоской…», – начинала Женя, поглядывая на гостей-кадетов. 
– «Надолго вдаль не провожали, – подхватывала тоненько Маша, – того, кто властвует душой…» 
Гости аплодировали бешено. Каждый из пришедших кадетов мечтал, что именно ему выпадет жребий потанцевать с тоскующими девами в белом. Но правила в Смольном жёсткие: только один тур с одним и тем же партнёром. Второй раз не подходи – накажут. Зато вечером, после отбоя, девицам можно пошептаться. 
– Мне каждую ночь снится, будто я лечу, как птица, – шепчет вслух одна девица. – Не знаю, кем я стану, но уж точно, не купчихой. Папенька всё грезит, что дочь его княгиней будет. Хорошо тебе, подруга, ты дворянкой родилась… 
– Мой отец мечтает так же, – вторит ей подруга Маша. – В нашей Пензе его знают, но по табели о рангах он пока в четвёртом классе. Хочет замуж меня выдать за богатого. Он уверен, что по Невскому ходят толпы неженатых, каждый – принц, и этот каждый с нетерпеньем ждёт меня… 
Всё, как девушкам мечталось, так в их жизни и пошло. 

После учёбы в Смольном институте благородных девиц Евгения Андреева стала княгиней, выйдя замуж за скромного инженера Шаховского, представителя выморочной ветви знаменитого рода. Кроме титула, он успел одарить Женечку сыном и страстной тягой к механизмам, помогающим людям ездить и – особенно – летать. Эта страсть накрыла молодую жену с головой, и, оставив маленького ребёнка отцу, дальше она жила независимо от семьи. 
Однажды утром, подъезжая к Гатчине, она вдруг увидела в небе аэроплан. И ещё несколько летательных аппаратов на земле. Прямо с вокзала не шла, а бежала к единственному на поле кирпичному зданию. У входа сидел на ступеньках крыльца щеголеватый офицер. Он внимательно смотрел на Шаховскую и встал, лишь когда она поближе подошла. 
– Да, я заведующий аэродромом. Нет, женщин в офицерскую воздухоплавательную школу не принимаем! 
Она представилась, и он посоветовал тихо: 
– Я знаю вашего мужа и разделяю вашу мечту. В Берлине кайзер набирает школу будущих военлётов – похоже, война будет, мадам… 
Евгения не раздумывая помчалась в Германию. Как на крыльях любви летела – вот как страстно в небо хотела. И судьба смилостивилась. 
Шеф-пилот германского «Общества летательных аппаратов братьев Райт», весь затянутый в кожу, в шлеме с огромными очками, поднятыми на лоб, молча выслушал её и небрежным кивком головы предложил покататься. Он протянул Шаховской мохнатую шапку-ушанку, помог забраться на сиденье, долго цеплял аппарат за что-то сзади, потом сел рядом, завёл мотор. Катапульта вытолкнула их, словно пулю, они помчались по полю и – взлетели. Женечка слышала лишь бешеный стук своего сердца. Крылья, у неё выросли крылья! Она пыталась что-то кричать, но ветер заталкивал слова обратно в горло. Вниз старалась не смотреть. А когда через пять минут они приземлились, выговорила пилоту по-немецки прямо в глаза: 
– Что хотите делайте, но я от вас никуда не уйду! 
Шеф-пилот лётной школы ответил ей по-русски: 
– А я вас и не отпущу никуда! 
Сева Абрамович был всего на год старше Жени. Он уже давно жил на аэродроме. По небу летал, как ангел. Этот сын небедного еврея из Одессы приобрёл на свои деньги несколько аппаратов братьев Райт и сейчас обкатывал их. Учил немцев управлять аэропланами. Барышень по кругу не катал, а по Шаховской сразу понял, что она не может не летать. Отныне их всегда видели вместе – на земле и в воздухе. 
Надёжность у аппарата Райт была примерно такой же, как у книжной этажерки без ноги. Однажды в полёте полотняные крылья стали гнуться и ломаться, словно тонкая рябинка в непогоду. Сева сумел-таки приземлиться, а вот этажерка развалилась на дрова. Это незадолго до Жени было. Теперь же она готовилась к экзаменам в школе военных лётчиков, помогала жениху в мастерской. Оба до ночи что-то чертили, учили, над чем-то ломали голову, спорили и тут же мирились. 
Сева Абрамович полностью переделал фюзеляж, гондолу и крылья, всю систему управления, шасси поставил колёсное, двигатель поменял на четырёхцилиндровый – получился совершенно новый биплан. All right, сказали бы братья Райт. Отныне машина называлась «Абрамович-Райт». Она умела делать мёртвую петлю, планировать с выключенным двигателем, выходить из штопора. Женя рвалась показать все эти фигуры на выпускных экзаменах, но Сева запретил. Он даже не взял её в свой полёт в Петербург. 
В начале июня 1912 года газеты сообщили, что умер от тифа старший из братьев Райт. Сева решил в память о нём установить очередной рекорд по дальности. Через месяц с берлинского аэродрома поднялся в небо биплан «Абрамович-Райт» – начался первый в истории международный авиаперелёт. 
Когда Шаховская на поезде приехала в Петербург, Сева рассказал: 
– Летел так долго, потому что постоянно приходилось садиться: то ветер сильный мешал, то облачность. А когда русскую границу пересекал, очень помогло личное знакомство с генералом Веймарном, иначе пограничная стража расстреляла бы меня ещё в воздухе… 
Началась их жизнь в Гатчине – там, где почти два года назад она впервые увидела аэроплан. Но сейчас в её сумочке лежал документ, удостоверяющий, что княгиня Евгения Шаховская является первой в мире женщиной – военным лётчиком. 

Эта пара авиаторов не раз показывала высший пилотаж в присутствии царственных особ. Так, перед началом военного парада Абрамович посадил самолёт прямо перед палатками, разбитыми для великого князя Александра Михайловича – шефа Императорского военно-воздушного флота. Своим мастерством привёл родственника Николая II в «полный радости восторг». 
Журналисты наперебой брали интервью у княгини-авиатриссы. 
– Авиация не требует ни физической силы, ни особенных познаний, – с удовольствием отвечала им Евгения. – Она, конечно, опасна, но если человек не боится, то авиация может сделать его счастливым… 
И фото было крупно на обложках: стоит княгиня в лётном шлеме, раскинув руки, словно крылья, и смотрит гордо в объектив. Авиатрисса стала знаменитой. Так что письмо от подруги по Смольному институту нашло Женечку без труда. Мария с радостью сообщала: 
– Я обручена! Той осенью на зимние квартиры к нам в Пензу прибыл полк гусар. В нашем доме поселился командир их эскадрона. И я влюбилась, Женечка! Он так красив, он смелый, и папеньку он сразу покорил. Мы гуляли с ним по саду, танцевали на балах и каждый вечер ездили верхом. А после Рождества – святые, Боже, дни! – мы целовались, представляешь? И, уезжая на манёвры, он попросил моей руки! Подруга, я так счастлива – после Пасхи жду тебя на свадьбу!.. 
До свадьбы-женитьбы ещё бы дожить бы. Вроде бы чего проще, а оказалось – не всем суждено… 
Как раз в день Пасхи, 27 апреля 1913 года, влиятельная российская газета «Новое время» написала: «Телеграф принёс печальное известие о гибели одного из самых видных представителей современной авиации Всеволода Михайловича Абрамовича…» 
Они взлетели вдвоём, Женя на месте пилота, Сева – на пассажирском. Молодые, счастливые. Четыре крыла на двоих, огромное небо – одно на двоих. И любовь. Только вот жизнь – на одного. У самой земли аэроплан попал в воздушную яму, завалился набок, чиркнул крылом и перевернулся. Шаховская упала на Севу, и это её спасло. 
В больнице они лежали в соседних палатах. У Евгении сломаны нос и два ребра, плюс сотрясение мозга. Какие травмы у Севы, врачи не говорили. Она лежала молча и слушала, как они суетились, переговаривались за стеной, потом вдруг забегали, хлопая дверями, – и всё стихло. Её Сева умер. 
Она орала, срывая бинты, дралась с медсёстрами, кричала, что всё равно покончит с собой. Ей дали морфий. Это была врачебная ошибка: она попробовала – и покатилась у княгини Шаховской иная жизнь, полная проб и ошибок. 

Кажется, совсем недавно она писала подруге Марии в Пензу: «Сильное ощущение – лететь над пустыней, сеять смерть с высоты пятьсот метров и слышать, как жужжат мимо пули неприятельских стрелков, охотящихся за аэропланом. Погибнуть при таких условиях – красивая смерть, а я всё равно погибну рано или поздно. Я – обречённая». Писала так, словно чувствовала свою судьбу. Телеграфный ответ от Марии нашёл её в больнице: «Я теперь не Лысова, я теперь Михно». Похоже, подруга ещё не знала о случившемся. 
Навещала Евгению лишь Анна Вырубова – фрейлина и ближайшая подруга императрицы. Анна и ввела Шаховскую в круг Григория Распутина, который к тому времени уже намертво приклеился к царскому двору. Это был даже не круг, а скорее кружок, членами которого мечтали стать многие статс-дамы. Они обожали неграмотного тобольского ходока, считая его не просто ходоком, а целителем всех людей, «особливо женскаго полу». 
О кружке шла дурная слава. Дескать, входили туда люди высокие, но «нравственности крайне расплывчатой». Они много пили и обычно заканчивали коллективные гульбища в бане «по-чёрному». Там, в облаках мутных страстей, среди удушливых миазмов французских духов и крымской мадеры, Евгения нашла то, что хотела, – забытьё. Она сутками пропадала в доме старца-целителя на Гороховой, где по-всякому пробовала изгнать из сердца боль. 
Уже год, как она поклялась больше не подниматься в небо. Но почти каждую ночь ей снятся крылья, только почему-то они теперь грязные, словно всосали в себя не русский воздух, а что-то земное, вязкое, тёмное. Она знала, что за спиной о ней давно шепчутся: «Княгинечка не обременяет себя моралью!» Но Евгении уже всё равно, жизнь стремительно катится вниз и кажется ей большой ошибкой. 
В августе 14-го, как только началась война, Шаховская решила идти на фронт. Лётных «кавалерист-девиц» в действующую армию не брали – царь запретил. Пришлось начинать сестрой милосердия в санитарном поезде. Надоело быстро, умоляла Вырубову и Распутина походатайствовать перед царём. Ходоки помогли: Николай II распорядился зачислить в 1-й армейский авиаотряд в чине прапорщика. 
О, крылья! О, небо! Я снова с вами, я лечу! Так и писала подруге Марии Михно: 
– Словно птица в небесах, кружу над германскими позициями. И вот он, свист пуль, о котором писала тебе раньше. Я вижу вражеских солдат, я смеюсь им в лицо. Есть божественное упоение в моей новой жизни. Я – вольная птица! 
– Дорогая моя подруга! – писала в ответ Мария. – Когда началась война, я поехала на фронт с Ванечкой, жила у него в полку. Муж был тяжело ранен в первых же боях, и я повезла его в Пензу. Думала: пусть хоть какой, хоть калека – а я буду за ним ухаживать. Но Бог не смилостивился. Ванечку похоронили в саду, напротив нашей беседки. Он даже не успел увидеть нашего дитя. Мне надо бы плакать, а слёз нет. Сердце моё переполнено жаждой мести. Завтра уезжаю на фронт на правах вольноопределяющегося Елисаветградского гусарского полка. Потом напишу. Твоя навсегда Мария… 
А прапорщик Шаховская летала каждый день. Данные авиаразведки, привезённые военлётчицей, всегда были точны и чрезвычайно полезны. Она с неба корректировала огонь нашей артиллерии. Однажды попала под сильный обстрел германской пехоты. У аэроплана осталось практически одно крыло, но она, сама раненая, не угробила подбитую машину, сумела её посадить – и получила престижный военный орден Святого Георгия. 
Княгине прощалось всё. Она крутила роман с командиром, а когда тот обвинил её в изменах с другими офицерами, засмеялась полковнику в лицо: 
– Любовникам не изменяют, их – меняют! 
У неё была масса друзей-покровителей. Но и число врагов-завистников росло стремительно. Особенно после крупных поражений русской армии. Николай II взял главнокомандование на себя, и это лишь ускорило разгром. Но не царь же виноват – ищите предателей! Хоть под землёй, хоть в небе – найти и обезвредить врагов! 
Армейская контрразведка обвинила Шаховскую в шпионаже, припомнив давние немецкие связи, лётный диплом от кайзера и земные грехи от отчаянья. На допросах Евгению не били. Кроме одного. Рыжеволосый поручик с закрученными кверху усами хлестал её по щекам, приговаривая: 
– Я тоже человек! Я тоже хочу целоваться, любить и быть любимым! 
Так он мстил за то, что ранее не сподобился княжеской милости: сильно помешали его неисправимая плюгавость и абсолютная бескрылость. 
Приговор военного трибунала был скоротечен и суров: смертная казнь. Всё те же Вырубова с Распутиным уговорили Николая II пощадить орденоносную княгиню-героиню, и царь благосклонно заменил расстрел пожизненным тюремным заключением. 
Потянулось долгое и печальное существование за решёткой. Без солнца, а главное – без неба. Невыносимые условия Евгения Шаховская смягчала проверенным способом, и это помогло ей выжить. В тюрьме родила ребёнка, но её обманули, не выпустили. 
А в это время… 

Марию Михно под мужским именем поместили в общую казарму гусарского полка. Солдаты поначалу подшучивали и пытались заигрывать с молодой вдовой, но она быстро окоротила смельчаков. Службу несла исправно, сама следила за своей лошадью, ходила в дозор и разведку. В опасные рейды вызывалась сама. Там уж с ней никто не заигрывал, это она играла в прятки со смертью. «Шалая, ох и шалая! – шептались гусары. – Специально лезет под пули, а отставать от неё как-то неловко». 
Однажды гусарский дозор попал в засаду. Под шквальным огнём Мария вынесла к своим раненого офицера. Потом считали дырки от пуль в её плаще и обмывали солдатского «Георгия» 4-й степени. А вскоре она получила Георгиевский крест 3-й степени за взятых в плен австрияков. Потом ещё – медали «За храбрость», унтер-офицерский чин, место в офицерской столовой и уважение в полку. 
Она прекрасно ездит верхом, виртуозно владеет холодным оружием, постоянно носит два револьвера и яд на случай пленения. Тёмные волосы её коротко стрижены, смотрит внимательно и чуть лукаво, говорит быстро и властно, в движениях порывиста, словно физически страдает от бездействия. Словом, обыкновенный гусар с чёрным ментиком, разве что безусый. 
Елисаветградский полк, шефом которого была старшая дочь Николая II, на отдыхе в Бессарабии узнал о Февральской революции. Не было ни радости, ни волнений. Гусары держали равнение в шеренгах по восемь. Но унтер-офицер Михно вдруг собрала их на сходку и объявила: 
– Друзья мои боевые, никогда бы я не покинула родной эскадрон, вы это знаете. Но из дома пишут, что восставшие крестьяне жгут и грабят имение, надругались над могилой моего мужа. Я нещадно била врагов, а сейчас желаю наказать тех, кто оскорбил его память. Прошу меня понять и не задерживать!.. 
Весь полк провожал Марию до железнодорожной станции. 
Первый, кого встретила она у ворот родного дома, был здоровый мужик, тащивший из хозяйского сарая колесо от телеги. 
– Положи на место! – сказала как можно спокойнее. 
Барыню мужик не узнал и испугу не выказал. На форму гусарскую завистливо глянул, ухватил колесо поудобнее и пошёл себе дальше. Получив нагайкой по спине, ойкнул, бросил добычу. Мария гнала его по саду до самого забора, до зарослей крапивы, куда мужик и сиганул. Всё происходило молча, стрелять она не стала. 
Утром на крыльце лежало немало добра, что за два года потаскали из опустевшего барского дома бывшие работники. А ещё пришли соседи – знакомые по гимназии, по балам. Решали, что делать, как жить дальше. 
– Неволить вас не стану, – сказала Мария, взяв лопату. – Но я сначала поправлю могилу мужа. Мы ведь русские люди… 
И всё лето семнадцатого года занималась ремонтом отчего дома. Помогали не только друзья. Что ни день, прибивало к дому, словно волной, то раненых, то дезертиров… 

…Летом 1917-го Временное правительство освободило княгиню Шаховскую из тюрьмы. Керенский распорядился дать Евгении пожизненный статус «невинной жертвы царского режима». 
Ребёнка она оставила «отцам». И что теперь? Страна безумствует в непрекращающихся революционных волнениях, а у неё ни работы, ни денег, ни покровителей. Наудачу Женя написала подруге по старому пензенскому адресу. И – вот чудо чудное! – ответ пришёл быстро. 
– Женечка, дорогая моя! Как хорошо, что ты нашлась, ведь больше двух лет я ничего о тебе не знала! – писала Мария. – Никому не понять твоей печали, кроме меня. У нас с тобой одинаковые судьбы. Мы с тобой – сёстры по несчастью. Две вдовы, бросившие своих детей в жерло страшной войны. Ничего у нас с тобой не осталось, кроме неизбывной мести…» 
Дальше она в подробностях сообщала, что всё лето делала ремонт в родительском доме и ставила новый памятник на могиле мужа, что по ночам стучатся в дом раненые и беглые с фронта, и теперь у неё целый отряд помощников, они наводят порядок по всей округе – силой и словом. В конце письма звала к себе: «Приезжай, Женечка! Вдвоём мы быстренько расправимся со всеми, кто помешал нам быть счастливыми!» 
Шаховская долго колебалась. Словно чувствовала, что им не увидеться больше в этой жизни, что пути-дорожки их разойдутся и позарастают мохом-травою. Письмо сожгла, а потом полночи плакала, жалела об этом. 
Кто-то подсказал, что княгине лучше обратиться к новой власти, и она пошла в Смольный. «Видимо, титул ещё имеет значение», – подумала она, когда её принял сам председатель только что созданной комиссии по народному образованию. 
– Луначарский, – представился председатель. – Анатолий Васильевич. Слышал о вас, о ваших победах в небе и непростой судьбе на земле. Если вы ищете работу, готов помочь… 
На кого он похож? Интеллигентская бородка, высокий лоб, умные глаза, которые из-под пенсне кажутся одновременно удивлёнными и властными. И он тоже внимательно смотрит, слушая её исповедь. 
– М-да, «есть женщины в русских селеньях», – протянул наконец Луначарский. – Вижу, немало довелось вам пережить, однако ж спокойную важность в лице вы не потеряли. Это хорошо. Нам нужны грамотные люди, способные ценить русскую культуру… 
Ну конечно! Он похож на её любимого поэта Николая Некрасова! 
Через несколько минут она вышла из ворот Смольного с мандатом в руках: «Гражданка Евгения Михайловна Шаховская назначается помощником к директору Гатчинского дворца-музея т. Зубову». 

И снова – здравствуй, любимая Гатчина, помнишь меня? Жаль вот только, что «т. Зубову» пришлось недолго помогать. Он тоже «из бывших», только граф, праправнук самого Суворова, философ и историк. А что она? В чём помощь-то? Ах да, пусть опись составляет на сокровища дворца, а он, профессор и искусствовед, эвакуацию возглавит ценностей. Куда? «Не ваше дело, и не старайтесь угодить!» Для кого? «Какая разница? Не вам судить!» 
Дождливой ноябрьской ночью музей занял шумный отряд балтийских матросов. Расположились они во всех дворцовых комнатах. А наутро, узнав про готовящуюся эвакуацию царских сокровищ, арестовали обоих – директора и его помощницу. Снова тюрьма и ожидание расстрела. Каким-то чудом «т. Зубову» удалось достучаться до Луначарского, их освободили. И снова Шаховская в Смольном, в том же кабинете. 
– Вам нельзя оставаться в Петрограде, – умные глаза наркома просвещения по-прежнему смотрят удивлённо и властно. – Я сказал, что вы – секретный сотрудник новой комиссии, но это ненадолго. В местном ЧеКа быстро разберутся и не дадут жизни здесь. Предлагаю вам поехать в Киев – там опасно, но интересно, как вы любите. Вот мандат… 
Пройдя чрез огонь, воду и медные трубы, да не по разу, вправе ли она выбирать, не комильфо ей вновь судьбу испытывать, летя с одним крылом. 
В Киеве бывшая княгиня с рьяным фанатизмом принялась за новую работу. У неё вдруг появилось то, чего она никогда не имела, – власть. Оказывается, есть удивительная, поистине всемогущая сила в чекистском удостоверении, штатном ревнагане и кожаном реглане. Облавы, аресты, экспроприации, допросы – в них столько адреналина! 
– Дорогая моя подруга, – пишет она в Пензу подруге. – Я в полном восторге от нового места! Почти каждая ночь без сна, а спать совсем не хочется. Лёгкость необыкновенная, будто я снова лечу высоко-высоко, смеясь в лицо тем, кто внизу!..»
Мария ей не ответила. Женя так и не узнает никогда, что бывший гусарский унтер Михно прятала в своём доме царских офицеров, тайно переправляя их на фронт. В начавшейся Гражданской войне она твёрдо встанет на сторону белых. Счастливо избежав ареста, сбежит из Пензы в Москву. Выйдет там замуж за Григория Захарченко – друга своего покойного мужа. Окольными путями они доберутся до армии барона Врангеля. В жутком бою под Каховкой в 1920 году Мария получит тяжёлое ранение в грудь, а её муж умрёт от заражения крови. Итог Гражданской войны к тому времени был ясен. Остатки Белой армии искали убежища в Турции. Так Мария Захарченко оказалась на полуострове Галлиполи, она чудом выжила на чужом берегу, на этой безводной земле. 
…Конец апреля 1920 года. В Киеве цветут каштаны. Их сводящий с ума горьковатый запах заносится сквозняком в тесную комнату, где сотрудник ЧК Евгения Шаховская ведёт допрос. Вчера ночью «зацарапали» сборище «бывших», они готовили теракты. Симон Петлюра, бежавший в Варшаву, заключил с поляками мир, отдал им западные земли Малороссии в обмен на войну с Советами и теперь ждал, когда шляхтичи возьмут Киев. Помочь им в этом должны были диверсионные группы, которых «батька Симон» оставил в городе. 
О, как удивилась Евгения Шаховская, когда среди арестованных ночью диверсантов увидела своего старого знакомого – рыжеусого армейского контрразведчика! О, с каким наслаждением теперь она хлестала его по щекам! 
– Любви моей хотел? Поцелуев? Получи, плюгавенький! 
С буржуями ЧК расправлялась быстро. Что присланный Питером «товарищ в юбке» – тоже «из бывших», киевские коллеги и думать не смели: уж больно строга и беспощадна Шаховская к врагам революции. «Шалая, ох и шалая! Коня на скаку остановит!» – шептались меж собой, но уважали. 
А 7 мая армия Пилсудского наскоком взяла Киев. Польские «жолне́ж вольно́сти», захватив трамвай, беспрепятственно доехали на нём до центра. Город к тому времени опустел, Красная армия ушла на другой берег Днепра и там ожидала, когда конники Будённого восстановят большевистскую власть. 
Ждать пришлось месяц. Возвращение отмечали широко, разгульно в дорогущем ресторане «Лейпциг», что на Прорезной улице. Там-то и произошла трагедия. 
Уже было шумно и пьяно. Шаховская заказала тапёрше старинный русский романс «Вам не понять моей печали». За спиной звучали знакомые аккорды. Она шла по залу – как всегда, с неизменным револьвером на поясе – и повторяла про себя полузабытые слова: 

«Вам не понять моей печали,
Когда трепещущей рукой,
В порыве гнева не сжигали 
Письма подруги молодой…»

Любая женщина чувствует, когда мужчины смотрят ей вслед и шепчут в уме: «Ну и красотка!» Пусть даже свистят, улюлюкают. А вот скабрезности не стерпит ни одна, даже самая некрасивая. 
Что этот типус с саблей на боку и при портфеле сказал в спину бывшей княгине, неизвестно. То ли Россию и всех русских женщин чохом задел, то ли лично Шаховскую не нормативно заценил. Но она обернулась и внятно заметила: 
– Да вы мужлан, мсье! 
Скорее всего, именно Россия по матушке склонялась, потому что от «мсье» тот вообще взбеленился: 
– Дивитися, як баба надсмеялась надо мной! Будет мне указывать всяка суфражистка в кожане! 
Тут завязалась катавасия, каких «Лейпциг» ещё не видывал. Сначала билась посуда и зеркала, летали стулья и графины. Потом началась стрельба, пролилась кровь. Чья пуля попала Евгении Шаховской прямо в сердце, никто теперь не скажет. 
…Галлиполи, «голое поле». Здесь, на этом каменистом, вытянутом кишкой турецком полуострове, собрались остатки Белой армии. Те, кто осенью двадцатого года на переполненных кораблях сумел вырваться из Крыма. Преимущественно это были части, входившие в корпус генерала Кутепова. Более тридцати тысяч русских солдат и офицеров вынужденно обосновались на этой безлюдной и безводной земле. У них не осталось ни родины, ни будущего – ничего, кроме верности принятой когда-то присяге. 
Не успевшей оправиться от ранения Марии Захарченко, скорее всего, не суждено было выжить. Но на молодую женщину (ей нет ещё и тридцати) с двумя «Георгиями» на гимнастёрке обратил внимание генерал Кутепов. Он пристроил её поближе к кухне. Даже начав работать в распредпункте, она пыталась доставать для семей голодных и обездоленных офицеров какие-то вещи и продукты. 
Пережить зиму помогла только строжайшая дисциплина. Лишь в следующем году первым партиям этой армии удалось попасть в Сербию. 
Ещё в Галлиполи Мария выходит замуж в третий раз. За штабс-капитана Георгия Радкевича, которого знала ещё до войны и который прославился тем, что пытался спасти сосланную на Урал царскую семью. Убеждённому монархисту Радкевичу не потребовалось уговаривать жену – оба они стали членами боевой организации «кутеповцев», а Мария отныне именовалась племянницей и доверенным лицом генерала. 

Организация быстро росла численно. Эмиссары её искали и находили «обиженных советской властью», немало таких осталось в России, с ними нужно связаться. Ищет контактов с эмигрантами и антисоветское подполье. Обе стороны готовы встречаться и обсуждать план совместной борьбы с большевиками. По поручению Кутепова Мария с мужем нелегально переходят советско-эстонскую границу. «Окно», переход через которое гарантировала принимающая сторона, сработало, и парочка благополучно прибыла в Москву. 
Оказалось, что принимающая сторона – это хорошо законспирированное и прекрасно организованное войско, насчитывающее сотни и тысячи бойцов, готовых к военному свержению новой власти. Это целый трест со связями, с агентурой в советских наркоматах, с филиалами по всей России. Показывать и рассказывать всё о тресте «супругам Шульц» никто не собирался (Шульц – так они проходили по фальшивым документам, так Мария Захарченко и останется в истории с двойной фамилией). 
– Пусть приезжают ваши руководители, с ними и будем иметь дело… 
Два года Мария сопровождала через границу новых проверяющих, всё более высокого ранга. Она искренне верила в мощь подпольной организации: 
– Если это оборвётся, я жить не буду! 
Трестом заинтересовались и англичане. Их спецпредставитель, опытный разведчик Сидней Рейли, захотел посмотреть всё своими глазами. Пять лет назад он координировал мятеж левых эсеров в Москве и убийство германского посла Мирбаха, именно Рейли планировал взорвать Большой театр, когда там будет выступать Ленин. Не получилось. Англичанин был заочно приговорён к расстрелу, но бежал. В Лондоне консультировал Уинстона Черчилля. Словом, рыбка высокого ранга. 
Мария Захарченко-Шульц долго не могла поверить, что вся операция «Трест», включая тихий арест Сиднея Рейли, – это расписанный «по ролям» спектакль, спланированный на Лубянке. Причём ей ОГПУ отвело совсем не рядовую роль. 
Мария решила сама разобраться. Чуть не погибла при переходе границы: безопасное «окно» уже не открывалось. Нашла кое-кого из единомышленников, пыталась с ними устраивать теракты, взрывы, поджоги. Долго бывшие кутеповцы партизанили в лесах, уходили от погони, преследуемые чекистами, подбирались всё ближе к границе, надеясь уйти за кордон. Но к тому времени государственная граница Советского Союза была уже на замке. 
В конце июня 1927 года Мария и один её напарник вышли из леса на пограничную заставу, прямо на стрельбище. Красный командир потом докладывал начальству: «На противоположной опушке, между мишенями, появились мужчина и женщина, в руках у них револьверы. Женщина что-то кричит и стреляет себе в висок. Мужчина тоже стреляет в себя. Оба падают замертво». 

***

Две судьбы, две удивительные жизни русских женщин. «Доброволицы» – так называли тех патриоток, что из русских селений всеми правдами и неправдами стремились на фронт. Обе эти женщины воевали за Россию. Одна в небе на фанерном аэроплане, другая – на гусарском боевом коне. А после Первой мировой войны началась в стране другая война, Гражданская. Она и развела бывших подруг по разные стороны баррикады. И обе погибли, даже могилы не осталось, да и память о них почти стёрлась...