Долгая дорога Степана Щипачёва

125 лет назад, 7 января 1899 года родился Степан Щипачёв, русский советский поэт-прозаик, редактор, педагог. Лауреат двух Сталинских премий. Член РКП(б) с 1919 г.

«…каждый художник или артист для того, чтобы работать вполне успешно, должен в конце концов выйти на тот путь, к которому толкают его особенности его природы и таланта». К. Станиславский

Со мною в детстве нянчились не шибко,
Ещё по снегу мартовской порой
Я бегал рваный, босоногий, в цыпках,
А грелся у завалинки сырой.
Потом отдали в батраки. Желтела,
В рожок играла осень у окон.
И так вставать утрами не хотелось:
Был короток батрацкий сладкий сон.

Из батраков-служек, обрисованных в паре строк выше, Стёпка Щипачёв, — натуральный деревещина из пермской д. Щипачи, — попадает в «квалификацию», ежели выразиться по-современному. А конкретно — на побегушки в книжную лавку братьев-купцов Лагуткиных. Что в Камышлове под Свердловском. 
Дойдя до сего места в биографии будущего поэта, внезапно отчётливо вспомнил и Свердловск, где я родился, нередко бывал впоследствии, когда уехал оттуда. И Камышлов, где проходил срочную службу. Вспомнил Уральскую речную, горную ширь. И захолустную провинциальную пыль. Вспомнил дорогого земелю Е. Пермяка, — драматурга, режиссёра, — о коем я тоже писал. И его учителя — великана-сказочника Бажова. Ну, в общем, снизошла на душу благодать, как говорится. Когда пишешь-рассказываешь о чём-то родном, обожаемом, значимом. Близком. [О наших вятских Шаляпине-Васнецовых-Лобовикове-Грине вовсе умолчу.] 
Там, в торговой лавке, уж он начитался книжек… Наизусть зубрил песенно-раздольного Кольцова, сказочно-народного Никитина, любимого с детства Лермонтова. [Страсть к поэзии воспылала у него в школе именно с лермонтовского «Бородино».] Там же принялся тайком кропать своё. Не вынося пока на суд, — подобно долго не выплёскивающемуся вовне Кольцову. И как напутствовал Сумароков: «Нельзя, чтоб тот себя письмом прославил, кто грамматических не знает свойств и правил».

Увы, юность быстро кончилась… И понеслось время, сверкая пролетающими мимо — словно из окон поезда Л. Андреева — отметинами.
Призыв в царскую армию. Демобилизация. Потом — войско Колчака (который от безысходности собирал всю неустроенную бедноту, что позже и сгубило «белую идею»: непосредственно разношёрстностью, разобщённостью военсостава.). Потом — Красная Армия.
Началась его быстро мчащаяся жизнь «военного поэта», — как указано во всех биографических справочниках. Жизнь искреннего большевика-коммуниста. 

1920-е… Даровитый литератор, корреспондент, молодой неопытный учитель, преподаватель-общественник Степан Щипачёв погрузился в непрекращающуюся ежедневную, ежечасную битву… с самим собой. Непомерно перебарщивая с «барабанным» патриотизмом, лозунгами, революционными воззваниями — вплоть до невнятных претенциозных криков. Перебарщивая с флоберовскими апельсинами, коих ну никак нельзя требовать от яблони!
Знал, ощущал — не хватает образования, навыков письма, лиричности, кольцовской степной вольности, андреевской точности, лермонтовской шири, наконец!
Прибился к литературному объединению «Кузница». Заразился отвлечённостью, абстрактностью, рассудочностью, канцелярской поэтизацией… железа-металла, стальных колёс истории — в труде, быту. И даже природе.
Переехал (по направлению) педагогом обществоведения в Крым. Где влился в ассоциацию молодых поэтов пролетарского фронта — КАМПФФ. И… всё никак не мог найти себя. И чувствовал, и страдал от того неимоверно. 
Тем не менее много печатается. Опубликована его первая малюсенькая книжица. 
В его творчестве 1920-х смешались метафорика имажинистов, эстетика «Кузницы» с обязательным низким гулом, скрежетом-стуком неутомимой машинерии, подражательным гиперболизмом раннего Маяковского. Грохотавшего от края до края по всему СССР.
Он явственно слышит: погряз в чужих фразах, оборотах-штампах… забрёл в тупик. В лабиринт алогизма и несоответствий: где пахота, проблемы животноводства и скорая победа мирового пролетариата конфликтуют с лирическим — небесным порывом: «Прозрачные утренние небеса// коснулись шершавых бровей овса»… 

Так совпало, той порой в Крыму жил и учился (в Таврическом университете) известный уже писатель, автор «Дорогиных», сборника рассказов «Владыка» — драматург Константин Тренёв.
Тренёв был чрезвычайно чутким, сердечным человеком. Отзывчивость, неуёмная жажда наставничества, содействия-поддержки молодёжи, казалось, так и кипела в его крови. 
Он незамедлительно откликнулся на призыв о помощи (неявный, мнемоничекий, идущий словно из глубины души…) Степана Щипачёва. Носившегося тогда со своей «глобальной» космопоэмой «Гимн вечности». Фиоритурно близкой к рывкам-стенаниям футуризма. 
Тренёв внимательно выслушал поэму. Тут же спросил: «А нет ли у вас чего-нибудь в другом роде?» — «Не понравилось», — понял Степан.
И представил ему только что написанную «Прачку». Которую вовсе не собирался никому показывать: «Бьётся в корыте белая вьюга,// Сильные руки в воде горят». 
«Вот!» — воскликнул Тренёв. Направив, нацелив Щипачёва на типизацию обычных житейских радостей. На видение в малом — большого. В лёгкой предрассветной росинке — сад…

Поезд раскручивал вёрсты,
Рельсы тянули дали,
Только глаза ребёнка
Моря не увидали…

Исход 1920-х… начинает, начинает, — перефразируя Г. Успенского: — «проступать» биография поэта. Сложно, тяжело. Не то что у счастливчиков, «помазанников судьбы» Светлова, Багрицкого, Сельвинского, Асеева. Того же Маяковского. 
Тут ещё и причастность к РАППу повлияла: «Законна лирика, конечно,// Но, думаю я, надо бить// Того, кто лишь учился выть…» — Шутя говорил Безыменский, намекая на «вытьё» и «нытьё» собственно политически «безучастных» персонажей — героев без конкретики и имён. Но Степан Петрович обижался всё равно… — его тянуло как раз к лирике. 
И кстати, Светлов, печатая в 1929 г. стихи о любви, выдавал их за переводы якобы жившего в невесть какие времена армянского поэта Мкртчанца — из своего воображения, естественно. 
Маска стороннего переводчика понадобилась ему, оттого что любовные вирши не по-революционному целомудренны, чисты, сдержанны. И поэт, стесняясь, прячется за иронией несуществующего толмача-синхрониста. Это — лишь защитная броня. Некая придуманная фигура обезоруживания гипотетического противника. 
В свою очередь, Щипачёв никак не может отойти от «пятилеток», пусть и в каплях дождя. От привкуса «тёплой стали», пусть и пахну́вшего из окна.
Так, в сомнениях и творческих метаниях, наступили 1930-е… Так пришло участие в ЛОКАФе — литературном объединении Красной Армии и Флота. Предтече популярнейшего журнала «Знамя» (1931).
Он опять в Москве. Пишет «оборонные» стихи, выпускает сборники. Но… всё — слабо. Всё — под мощным влиянием формализма.

Перелом произошёл в середине 1930-х.
Мирной жизни — 15 лет. Вовсю гремела вторая пятилетка. Создавалась новая промышленность, новые города. Свершился перелёт через Северный полюс. Произошли завоевание стратосферы, экспедиция Папанина. Человека труда стали называть «знатным человеком».
Это был маркер времени, — ещё не достигшего приснопамятного статута «Культа личности». 
Наряду с вышеупомянутыми авторами — взошли таланты Тихонова, Твардовского, Исаковского, Суркова.
И Щипачёв потихоньку, — со скрипом-стоном противостоя вездесущей беспощадной критике: — встраивается в большой ряд больших поэтов. Со своими неизменными трактористами, геологами, крановщиками, метростроевцами, нефтяниками. Людьми, с твёрдо сдавленными кулаками ждущими… платоновского коммунизма за поворотом.

И пусть ни берёзок, ни вишен
Мы здесь не найдём для стихов,
Даль коммунизма ближе —
Из этих просторных цехов.

Да, у него нет берёзок и вишен. Но в этих будничных цехах — несомненно прообраз будущего труда. Он в этом уверен.
Поэзию же, духовный Космос, красоту вселенной, Млечный Путь… — ищите все эти прелести в обыкновенных заводских делах: — как бы устремляет он читателя. Непременно думая, мечтая о солнечном чистом и честном завтра. Которое вот-вот…
Творчество Щипачёва глубоко оптимистично. Поэт охотно идёт навстречу вдохновенным эмоциям радости, счастья. Любуется каждой мелочью, каждой частицей дольного мира. По-детски восторгаясь элементарным вещам — небогатому жилью, повседневным прозаическим мелочам отнюдь не безмятежного коммунального быта.
Мир для него — открытие. Порою обнаруживая заново что-то давным-давно известное другим. Посему стихи иногда наивны. Иногда по-деревенски просты. Но основное — всегда искренни, непосредственны. Даже когда речь идёт о вечных философских вопросах: «…когда на свете не было меня, я и тогда существовал на свете».
Для советских людей 1930 гг. цель грядущего, — бесспорно, коммунизм.
Ясностью очертаний, прозорливым ощущением того, что хотелось бы перенести из неведомого никому будущего в сегодня, объясняется социальный оптимизм поэзии той эпохи. В частности — Степана Щипачёва. С таким трудом встроившегося в пантеон главнейших поэтов Советской страны.
Пусть даже в литературоведении, филологических изысканиях оставшись в некотором роде на вторых ролях. Что ж делать… Наука не может без систематизации. 
 И не воссияли б на литературных подмостках звёзды Д. Бедного, Я. Купалы, Олеши, Лавренёва, Инбер — если б не мощная конкурирующая, как бы сейчас изрекли, подпитка остова, фундамента военной журналистики: Либединского, отца-сына Безыменских, Саянова, Чумандрина, Гудзенко, мн. др. — Может, и не столь высокого шагу сочинителей, как первые... Хотя понятно, что «деление» то — весьма условно.

Далее будет литературный Олимп 1940-х гг. С. П. Щипачёв — на вершине славы. Его принимает в свои ряды А. Толстой, К. Чуковский: «Признаюсь, я не знал, что Вы такой мастер…».
Щипачёв уходит от стилизаторства под громкоголосие Маяковского с его яростными призывами «Эй, рабочий, Русь — твоя!». Разговаривает тихим голосом для камерной аудитории. Прологом введя в лирику — пейзаж. Резюмируя-итожа — глубоким раздумьем. Формируя композицию от частного — к общему. Сжато, афористично, содержательно кратко: «…всю душу в три строчки втисни». 

Затем — война… «старик Урал идёт на немца Круппа». [Опубликовано около 50 стихотворений.] Насыщенные поездки по разбитым дорогам и весям отчизны в «разбрызганных красках». Боевая, окопная тематика.
Далее — достойная советская жизнь признанного, видного поэта, лауреата двух Сталинских премий. Будет неоднозначное отношение к Евтушенко, Солженицыну, Сахарову. Но то уже совсем, совсем другая история… 
Истрия со щипачёвскими интернационализмом, отнюдь не огульной патриотической патетикой, обширнейшим пространством географии. Шипачёвско-гоголевской Россией «среди России», в конце концов. И неотделимости той матушки-Руси от человеческих судеб, темы расстояний и расставаний, приме́т новой жизни, новой нравственности, новых людей... Неизменно в будённовском шлеме. С алым серпастым стягом наперевес: в «ружейном масле» и ссадинами на уставших трудовых ладонях.

Начало пятого, но мне не спится.
Мутнеет вьюга, ночь летит в рассвет.
Земля, как заведённая, вертится…
Пройдёт и пять и десять тысяч лет,
И дальний век (мы и о нём мечтали)
Вот так же станет вьюгами трубить.
В той, даже мыслям недоступной дали
Хотел бы я хотя б снежинкой быть,
Чтоб, над землёю с ветром пролетая,
На жизнь тогдашнюю хоть раз взглянуть,
В морозный день над тополем порхнуть
И у ребёнка на щеке растаять…