Миллионер поневоле

К 140-летию Константина Тренёва,

советского писателя, драматурга, преподавателя

Игорь Фунт

Миллионер поневоле

«Без наганов, товарищ профессор, революции не сделаешь…»

Снаряды ложатся рядом…

Старое поколение писателей уходит. К.Чуковский

Ждать нельзя, ждать преступно, надо воевать пером. К.Тренёв

«Извозчик Петров, находясь в нетрезвом виде и затеяв брань с драгилем Ивановым, обругал последнего м и н и с т р о м. Причём повторил эту позорную кличку несколько раз.

Возмущённый таким незаслуженным оскорблением, драгиль Иванов выбил Петрову несколько зубов.

Хотя на суде и была установлена взаимность оскорблений, но так как слово «министр», обозначая в настоящее время отсутствие в человеке всякого чувства чести и стыда, бросает на гражданина несмываемый позор, то судья приговорил Петрова к тюремному заключению. Иванова же, как несравненно больше пострадавшего, оправдал.

Итак, русский лексикон обогащается ещё одним ругательным словом».

К. Тренёв. (Под псевдонимом К. Харьковский.) «Донские ведомости». 1904 г.

.

…Однажды, уже в освобождённом Симферополе, Константин Андреевич забежал на чаёк к прекрасной русской актрисе Павле Вульф, с которой он дружил более четверти века. И, лукаво улыбаясь и по привычке поглаживая одной рукой усы, выдал:

«Смешно… Подошла ко мне сейчас одна особа, отрекомендовалась гадалкой, наговорила всякого вздора, как все гадалки, напророчила, шельма, богатство, славу… Ну, скажите, похож я на миллиардера? А слава? Разве за ней угонишься? А всё-таки приятно, хоть и невероятно…»

Впереди ждала невообразимо сложная, сложнейшая эпоха становления Советской власти, индустриализация. Годы войны… Закончив нелёгкий жизненный и творческий путь через несколько дней после великой Победы, двух недель не дотянув до 69-ти, «миллионером» он, – как ни крути, – стал. По пророчеству цыганки: на десятилетия приковав к себе и своим произведениям взгляды и помыслы миллионов зрителей, сонмы советской и зарубежной критики – театральной, кинематографической, литературной.

.

*

.

Вот скажи, дорогой читатель старшего поколения, мог ли ты себе представить, что, проведя зрелые годы при развитом социализме, «благословенный закат» придётся встретить в антагонистически-апоплексической стадии того, что, как тогда заявляли: стояло на пути к светлому коммунистическому будущему. То есть при капитализме. Причём в худших его изводах – периодах «дикого» накопления, приватизации и нескончаемой череды «шоковых терапий»: всяческих реформ – от денежных до образовательных, «чёрных» вторников, четвергов, дефолтов и кризисов.

Бывшего преподавателя, меня очень волнует вопрос о том, каково нашим недавним школьникам, только-только ступившим на твёрдую взрослую тропу, разобраться в этой невероятной фантасмагории причин и значений. Где правда, а где ложь. Как отличить ненависть от зависти. Благополучие от благосостояния. И где оно, настоящее людское Счастье с большой буквы? «Ах, какая это страшная штука, когда у молодого человека пошатнётся вера в себя! А ведь подчас довольно одного доброго слова…» – увещевал Константин Андреевич.

И ведь в некоторых философских резонах именно советской молодёжи, если можно так выразиться, более повезло, чем нынешней. Потому что перед пионерами, комсомольцами СССР возвышалась незыблемая стена признанных идейных авторитетов – от идеологии до искусства, от литературы до кинематографа. И свернуть в сторону, в принципе, было практически невозможно. Да и не нужно. Действовала мощная система противодействия инакомыслию.

И это было не хорошо и не плохо. Это просто было. И в том несокрушимом социалистическом бытии молодёжь вполне себе уверенно росла, развивалась, растила детей и строила свою жизнь. Под знамёнами и лозунгами. Под баян и гармошку. С песнями и плясками. В труде и творчестве. В науке и образовании.

Об одном из по-настоящему прочных советских авторитетов наше повествование. Приступим…

.

По рождению харьковчанин, хуторянин; по призванию, душевным и журналистским привязанностям – дончанин, Тренёв долгое время прожил в Крыму. (С 1909 – по 1932-й.)

В первую пору после революции учительствовал в Симферополе на рабфаках, занимал руководящие посты в органах крымского образования, Крымиздате. Вновь учился. (Получил агрономический статус. Третий по счёту вслед за духовным и археологическим.)

Был он тогда уже зрелым мужчиной, состоявшимся автором. Посему без раздумий и метаний взялся за историко-революционное осмысление произошедших со страной недавних перипетий: 1905 г., Февральский, Октябрьский перевороты.

Позже, – в годы ВОВ, – закольцевав своё обширное творческое наследие могутной исторической драмой об Отечественной войне 1812-го – «Полководец». Воссоздав в ней реалистичный образ Кутузова среди эпических картин всенародной борьбы:

«У нас все привыкли к толстовскому Кутузову, что иным себе его и не представляют... Курицу кушал, богу молился – а всё само собой делалось… А Кутузов был подлинный полководец. Недаром Суворов его так любил. Кутузов сразу смекнул, какой толк может выйти из партизан, и сам помог им организоваться… Я давал театральным людям читать пьесу – мнутся, бормочут что-то насчёт модернизации истории. Почему Толстой – это история? Лев Николаевич – военный человек, но он войну видел младшим офицером, для него и Наполеон – не полководец. Спасает Россию, конечно, народ, но зачем же лишать ума и власти полководца?» – комментирует он произведение через призму Толстого.

Военные годы отмечены колоссальной общественной работой Тренёва. Также обширной публицистикой. (Статья «Уничтожить врага!», например, написана 26 июня 1941.) Драмой «Навстречу» о начальном периоде ВОВ. Незаконченной исторической эпопеей «Юность Петра». Множеством рассказов: «День рождения», «Жизнь», «В семье».

Там же, в Симферополе, завязался-зача́лся его драматургический (и совсем в малой степени – актёрский) век – с неудавшейся пьесы «Грешница». Правда, ставшей потом трамплином для скорых сценических прозрений. Неспроста бытует мнение о том, что всероссийский «староста» подмосток К. А. Тренёв (по аналогии со всероссийским политическим «старостой»-Калининым) – один из зачинателей истинно советской драматургии. Наряду с Н. Эрдманом (впоследствии поражённым в правах), екатеринодарцем-«первопроходником» Е. Шварцем; Н. Горчаковым, ставившим в 30-х Булгакова; да и самим Булгаковым, почему нет, пусть и с противоположным лирическим наполнением. Мн.-мн. другими.

После «Грешницы» была сделана пламенная революционная «Пугачёвщина» (1925), поставленная уже во МХАТе. И далее – вершинная по героической патетике «Любовь Яровая». Выдержавшая множество, как бы сейчас изрекли: републикаций, интерпретаций и переводов для зарубежных сцен. Созданная для московского Малого театра – в 1926 г.

.

Взявшись за текст о Константине Тренёве я, само собой разумеется, тут же включил знаменитый фильм по его самой яркой одноимённой пьесе. (Реж. В. Фетин – сцен. А. Витоль.)

Отбросив идеологические предрассудки (куда деваться – 1970-й на ленфильмовском дворе), хочется отдать должное отличному актёрскому составу картины: «патриотка» Чурсина, «предатель» Лановой, «комиссар-подпольщик» Шукшин, «свой парень» Лавров, «просветлённый» профессор-недотёпа Папанов, «попутчики» Дмитриев с Нифонтовой, «несознательный барыга» Новиков и многие-многие – весь цвет советского кинематографа в полном составе! Во главе с мощным оркестровым пафосом Соловьёва-Седого. Поднявшего фильм на благозвучные и орденоносные вершины соцреализма.

Помимо театральных, было ещё несколько телепостановок (под режиссурой Фрида, Турбина, Фоменко, опять-таки Фетина); также опера, оперетта. Но этого, увы, я в широкодоступном формате не нашёл. Чтобы сравнить, соотнести, что-то выделить и наоборот. Не суть.

Да, очевидный партийный, большевицкий заказ таков, что надобно обязательно отметить классовую сущность, классовое неприятие персонажей-антагонистов. И показать, кто, в конце концов, лучше, честнее, по-советски правильней. Необходимо указать весь широкий социальный спектр, срез общества. Его подноготную. И через личностную трагедию до́лжно выйти победителем, устремлённым в фатально и безусловно светлое, чистое будущее. Соединив несоединимое – неостановимую женскую страсть с патриотизмом. Всё верно. Но…

Константин Андреевич мало того, что возвернул «плакатную» драматургию к лучшим традициям классической русской литературы. Он уловил непростую и одномоментно неумолимую музыку революции. Как уловил её зачарованный поначалу Октябрём Блок или влюблённый в Сталина А. Барбюс. Став неотделимой частью её чёткого ритма, превращающего маленький, тщедушный попервости ручеёк настроений-мелодий в стремительный бурный поток, – как обожали говорить соцреалисты. К тому же не подпав под косноязычие глашатаев громких воззваний и лозунгов, блиставших штампами типа: «страна шла вперёд, театр оглядывался назад» или: «я ширюсь, расту и слышу вселенский голос: “Слава тебе, человек!”». Обернувшись зрителю, актёрскому составу художником, живописавшим целую галерею хара́ктерных и ярких, манерных ролей – первых, самых запутанных, непонятных и трудных революционных дней. И с тем остался… В отличие от многих «прозревших», отринувших Октябрь, уехавших, погибших. У каждого свой путь.

Что же касается эстетики Тренёва, – это несомненная верность традициям русской драматургической классики, напитанной жанрово-фламандской щедростью: от Грибоедова, Островского и Толстого – до Чехова и Горького. Ориентированность на широкое, многокрасочное и гибкое языковое использование. На индивидуальность и типологичность, биографичность и, при необходимости, эффектные речевые отклонения.

Матросский, крестьянский юмор, диалектизмы, просторечия, лексемы, жаргонизмы: «аль», «покель», «починает», «отсель», «хранцузский клейсер», «пукетчик».

Диалогам свойственны сатирическая заострённость, игра слов, фраз, столкновения прямых значений с переносными, сочетающихся с большой семантической ёмкостью и омонимическим предвидением. Соединяющих смысловые контуры-контрасты с насыщенной афористичностью и речевой отточенностью: «не все вдовы – товарищи», «когда ищут истину на распутье, то она непременно у груди», «люди истекут кровью, если её не остановить любовью».

Невольно возникает жанровое сопоставление с мобилизационно-басенной литературной гегемонией Демьяна Бедного. Но по сравнению с классовой непримиримостью последнего Тренёв, бесспорно, довольно-таки замкнут в кругу интересов и представлений, определяемых непосредственно нуждами села, станицы, околотка – вырваться бы из голода и нищеты. Не до народничества, мол. Не до философий: от деревенских демократий – к провозглашению, дескать, пролетарских социализмов-измышлений.

Эстетика Тренёва, в отличие от Ленинско-Сталинских послевкусий «нового типа» Демьяна Бедного, скорее, ближе к неортодоксальному толстовству – явственно слышатся отголоски, реминисценции любви и терпения Льва Николаевича.

Прирождённый жанрист, – перенёсший в драматургию пристрастие к колоритному бытовому эпизоду из дореволюционных рассказов, – Тренёв не раз подвергался в буржуазной критике попыткам живописную роскошь «Затерянной криницы» и «Мокрой балки» причесать под безобидное бытописательство эмпирически-«толстовского» толка. Не вышло. Жанровый его эпизод всегда плотно заряжен идейно-социальным напряжением и никогда не выполнял чисто иллюстративных функций.

Я не зря упомянул Булгакова, тоже, кстати, нынешнего юбиляра (125 со дня рождения). На пятнадцать лет младше Тренёва, Михаил Афанасьевич, невзирая на издательские круговерти и выкрутасы цензоров, из молодых да ранних, как говорится. Учитывая, насколько сложно было достичь всеобщего признания в Советской России.

К. Тренёв, несмотря на то что имел до революции солидный публицистический, драматургический опыт (сатира, пьесы, водевили) и журналистско-писательский багаж (повесть «Владыка», рассказы «Заблудились», «Шесть недель» etc.) в этом отношении пробивался на театральный Олимп тяжелее, напряжённее. Повлияла семинарская, затем археологическая учёба. Корреспондентские, редакторские и преподавательские (женская, мужская гимназии, учительская семинария) годы работы – на родном Дону и периферии: Ростов, Новочеркасск, губернский захолустный Волчанск под Харьковом. (Выслан, наказанный за враждебность самодержавию и обличение духовенства.) – «Мною заткнули место учителя учительской семинарии в самом захолустном в мире городе – Волчанске».

.

Абсолютно разные, противоположные по стилистике и философскому предназначению (стоит только уподобить белогвардейский бал, «танец мертвецов» из 4-го акта «Яровой», с булгаковским сатанинским пиршеством) – от тренёвской соцреалистической конкретики до булгаковской мистики «подлунных перевоплощений» – общие точки «сборки», соприкосновений они всё-таки имели.

Оба вошли в двери театра с большой любовью к чеховскому гению. С его неиссякаемой тягой к искромётному юмору, прозаическим житейским мелочам, чеховским «снеткам» и пристальным вниманием к живым, зримо «шеве́лящимся» под соусом классовых обид и бытовых прозрений образам и деталям.

Тренёв даже замысливал в некотором роде Чеховиаду – произведение о всеохватной чеховской, точнее, исконно гоголевской Руси – чиновной, обывательской, крестьянской: трагической и одновременно смешной. Но – что, впрочем, неудивительно: – как и Булгаков попал под пресс совцензуры.

Пьесу зарубили на корню: идеология однако, звиняйте, господа. К Чехову, чеховским реинкарнациям в исполнении Тренёва, как вскорости и к «слитому» Сталиным Булгакову, номенклатура отнеслась с опаской, мягко выражаясь.

В дальнейшем он так и не смог вернуться к чеховскому прожекту. Хотя постоянно о нём помнил. В 1924-м Константин Андреевич оставил запись в гостевой книге ялтинского дома Антона Павловича:

«…20 лет я тоскую над твоими, наизусть мною выученными творениями, что ушёл ты из этого мира так рано, что ушёл так незаменимо мне нужный, что не пришлось мне тебя ни разу видеть, – велика эта скорбь моя… Вот и жизнь моя идёт к концу, и я чувствую сейчас, сидя за твоим столом, плача над этими строками: сирота я, сирота я без тебя в этом мире… “Кому повем печаль мою”».

Точности ради добавим: – кроме чеховской и, конечно, горьковской традиций, – несомненно ближе по стилистике и мироощущению Тренёву донской «дорогой земляк» Шолохов и ровесник, крымский соплеменник Сергеев-Ценский, – хлебнувшие, каждый по-своему, горюшка в кровавых волнах гражданской войны.

Литературные долгожители, – успевшие плодотворно поработать после свержения фашизма. При жизни – наряду с Горьким, Твардовским, Фадеевым и др. – вошедшие в пантеон несгибаемых советских классиков. В то время как М. Булгакова и всероссийская, и всеобъемлющая мировая слава накроет лишь через десятилетия, посмертно.

С Шолоховым его сближают полные художественной правды рассказы и повести, посвящённые любимому с детства Дону. «Самсон Глечик», «На ярмарке», «Батраки», «В родном углу», «По тихой воде». Бойкий фонтан настроений и эмоций, без ненужных приукрашиваний и мастерски выписанный. А повесть «Владыка» и вовсе признана служителями православной церкви крамолой и пасквилем. (Не зря учился на священника! – зная бурсацкую «жестянку» изнутри.)

Как и многих сочинителей в насыщенное политикой время Тренёва спасали непреложные академические постулаты театра, не зависимые от сиюминутностей: «Старайся быть в обществе… изучай человека в массе… влазь, так сказать, в кожу действующего лица, изучай хорошенько его особенные идеи, если они есть, и даже не упускай из виду общество его прошедшей жизни… Не пренебрегай отделкой сценических положений и разных мелочей, подмеченных в жизни», – внимал он заветам Михаила Щепкина.

И если сегодня – по идейному наполнению – «Любовь Яровая» смотрится откровенной социалистической архаикой, если не произнести, утопией. Пусть гениально срежиссированной и сыгранной. То в 20-х гг. XX в., наизворот, пьеса звучала как величайшее поражение формализма и «могучее дыхание свободы», – по выражению вышеупомянутого Анри Барбюса. Беллетристически увлекательно к тому же. И по сравнению с примитивно-схематическими пьесами-агитками, столь любезными вульгаризаторам пролеткультовского толка, канонизировавших плакатную безвкусицу, – чрезвычайно «плотское» произведение Тренёва явилось качественным сдвигом, рывком вперёд в сценическом сочетании исторического смысла с шекспировской живостью и богатством действия. Также и «Пугачёвщина», «Анна Лучинина», «Навстречу».

Громогласно и с неизменным успехом «Яровая» шла наряду с «Растеряевой улицей» Успенского, «Доходным местом» Островского, «Свадьбой Кречинского» Сухово-Кобылина. Со своими прямыми предшественницами «Лево руля!» Южина-Сумбатова и «Вассой Железновой» Горького. Такие вот исторические перевёртыши. Но и жизнь наша не стоит на месте, верно?

И ещё неизвестно, по-чеховски, из-под саркастического пенсне озирая нынешнюю череду перипетий; вглядываясь в родителей, пенсионеров, ветеранов и стариков, – весь долгий век трудившихся на полях и стройках СССР ради благополучия потомков, – не пришло ли время нового язвительного Антона Палыча, непримиримого Горького и воспрянувшей из небытия непоколебимой тренёвской Яровой. Жертвующей самым дорогим – любовью! – ради светлого и всенепременно лучшего завтра. Такой вот исторический вопрос-перевёртыш. К месту ли? Не знаю, господа, не знаю…

.

…Совершенно искренне не понимаю исключительного успеха «Любви Яровой» даже в Москве, тем более в провинции. Когда я смотрю её, испытываю почти сплошное страдание, иногда буквально нетерпимое (если сижу с краю, убегаю). Так сильно колют меня мои авторские грехи (+ работа репеткома), так стыдно перед актёрами, публикой. И это вовсе не «авторская скромность». …А вот подите же! Разгадайте тайну – произведения или зрителя? Должно быть, это только по плечу гадалке-хиромантке. …Тут причина в том, что она отвечала мне на вопросы, волновавшие меня несравненно глубже, чем трафаретная у гадалок слава и деньги. К. Тренёв

.

P.S.

Итоговый текст «Непобедимая мощь» опубликован 10 мая 1945 года.

Через девять дней после появления в «Литературке» вдохновенных слов «…сбылось! Пришёл наконец желанный ясный день, озарённый радостью победы над врагом всего человечества!» – сердце русского, советского писателя-патриота Константина Андреевича Тренёва остановилось.

2 июня 1876 года родился Константин Тренёв, советский писатель, драматург, преподаватель.

 

 

Старое поколение писателей уходит. К.Чуковский

 

Ждать нельзя, ждать преступно, надо воевать пером. К.Тренёв

 

К. Тренёв. (Под псевдонимом К. Харьковский.) «Донские ведомости». 1904 г.

 

…Однажды, уже в освобождённом Симферополе, Константин Андреевич забежал на чаёк к прекрасной русской актрисе Павле Вульф, с которой он дружил более четверти века. И, лукаво улыбаясь и по привычке поглаживая одной рукой усы, выдал:

Впереди ждала невообразимо сложная, сложнейшая эпоха становления Советской власти, индустриализация. Годы войны… Закончив нелёгкий жизненный и творческий путь через несколько дней после великой Победы, двух недель не дотянув до 69-ти, «миллионером» он, – как ни крути, – стал. По пророчеству цыганки: на десятилетия приковав к себе и своим произведениям взгляды и помыслы миллионов зрителей, сонмы советской и зарубежной критики – театральной, кинематографической, литературной.

 

*

 

Вот скажи, дорогой читатель старшего поколения, мог ли ты себе представить, что, проведя зрелые годы при развитом социализме, «благословенный закат» придётся встретить в антагонистически-апоплексической стадии того, что, как тогда заявляли: стояло на пути к светлому коммунистическому будущему. То есть при капитализме. Причём в худших его изводах – периодах «дикого» накопления, приватизации и нескончаемой череды «шоковых терапий»: всяческих реформ – от денежных до образовательных, «чёрных» вторников, четвергов, дефолтов и кризисов.

Бывшего преподавателя, меня очень волнует вопрос о том, каково нашим недавним школьникам, только-только ступившим на твёрдую взрослую тропу, разобраться в этой невероятной фантасмагории причин и значений. Где правда, а где ложь. Как отличить ненависть от зависти. Благополучие от благосостояния. И где оно, настоящее людское Счастье с большой буквы? «Ах, какая это страшная штука, когда у молодого человека пошатнётся вера в себя! А ведь подчас довольно одного доброго слова…» – увещевал Константин Андреевич.

И ведь в некоторых философских резонах именно советской молодёжи, если можно так выразиться, более повезло, чем нынешней. Потому что перед пионерами, комсомольцами СССР возвышалась незыблемая стена признанных идейных авторитетов – от идеологии до искусства, от литературы до кинематографа. И свернуть в сторону, в принципе, было практически невозможно. Да и не нужно. Действовала мощная система противодействия инакомыслию.

И это было не хорошо и не плохо. Это просто было. И в том несокрушимом социалистическом бытии молодёжь вполне себе уверенно росла, развивалась, растила детей и строила свою жизнь. Под знамёнами и лозунгами. Под баян и гармошку. С песнями и плясками. В труде и творчестве. В науке и образовании.

Об одном из по-настоящему прочных советских авторитетов наше повествование. Приступим…

 

По рождению харьковчанин, хуторянин; по призванию, душевным и журналистским привязанностям – дончанин, Тренёв долгое время прожил в Крыму. (С 1909 – по 1932-й.)

В первую пору после революции учительствовал в Симферополе на рабфаках, занимал руководящие посты в органах крымского образования, Крымиздате. Вновь учился. (Получил агрономический статус. Третий по счёту вслед за духовным и археологическим.)

Был он тогда уже зрелым мужчиной, состоявшимся автором. Посему без раздумий и метаний взялся за историко-революционное осмысление произошедших со страной недавних перипетий: 1905 г., Февральский, Октябрьский перевороты.

Позже, – в годы ВОВ, – закольцевав своё обширное творческое наследие могутной исторической драмой об Отечественной войне 1812-го – «Полководец». Воссоздав в ней реалистичный образ Кутузова среди эпических картин всенародной борьбы:

«У нас все привыкли к толстовскому Кутузову, что иным себе его и не представляют... Курицу кушал, богу молился – а всё само собой делалось… А Кутузов был подлинный полководец. Недаром Суворов его так любил. Кутузов сразу смекнул, какой толк может выйти из партизан, и сам помог им организоваться… Я давал театральным людям читать пьесу – мнутся, бормочут что-то насчёт модернизации истории. Почему Толстой – это история? Лев Николаевич – военный человек, но он войну видел младшим офицером, для него и Наполеон – не полководец. Спасает Россию, конечно, народ, но зачем же лишать ума и власти полководца?» – комментирует он произведение через призму Толстого.

Военные годы отмечены колоссальной общественной работой Тренёва. Также обширной публицистикой. (Статья «Уничтожить врага!», например, написана 26 июня 1941.) Драмой «Навстречу» о начальном периоде ВОВ. Незаконченной исторической эпопеей «Юность Петра». Множеством рассказов: «День рождения», «Жизнь», «В семье».

Там же, в Симферополе, завязался-зача́лся его драматургический (и совсем в малой степени – актёрский) век – с неудавшейся пьесы «Грешница». Правда, ставшей потом трамплином для скорых сценических прозрений. Неспроста бытует мнение о том, что всероссийский «староста» подмосток К. А. Тренёв (по аналогии со всероссийским политическим «старостой»-Калининым) – один из зачинателей истинно советской драматургии. Наряду с Н. Эрдманом (впоследствии поражённым в правах), екатеринодарцем-«первопроходником» Е. Шварцем; Н. Горчаковым, ставившим в 30-х Булгакова; да и самим Булгаковым, почему нет, пусть и с противоположным лирическим наполнением. Мн.-мн. другими.

После «Грешницы» была сделана пламенная революционная «Пугачёвщина» (1925), поставленная уже во МХАТе. И далее – вершинная по героической патетике «Любовь Яровая». Выдержавшая множество, как бы сейчас изрекли: републикаций, интерпретаций и переводов для зарубежных сцен. Созданная для московского Малого театра – в 1926 г.

 

Взявшись за текст о Константине Тренёве я, само собой разумеется, тут же включил знаменитый фильм по его самой яркой одноимённой пьесе. (Реж. В. Фетин – сцен. А. Витоль.)

Отбросив идеологические предрассудки (куда деваться – 1970-й на ленфильмовском дворе), хочется отдать должное отличному актёрскому составу картины: «патриотка» Чурсина, «предатель» Лановой, «комиссар-подпольщик» Шукшин, «свой парень» Лавров, «просветлённый» профессор-недотёпа Папанов, «попутчики» Дмитриев с Нифонтовой, «несознательный барыга» Новиков и многие-многие – весь цвет советского кинематографа в полном составе! Во главе с мощным оркестровым пафосом Соловьёва-Седого. Поднявшего фильм на благозвучные и орденоносные вершины соцреализма.

Помимо театральных, было ещё несколько телепостановок (под режиссурой Фрида, Турбина, Фоменко, опять-таки Фетина); также опера, оперетта. Но этого, увы, я в широкодоступном формате не нашёл. Чтобы сравнить, соотнести, что-то выделить и наоборот. Не суть.

Да, очевидный партийный, большевицкий заказ таков, что надобно обязательно отметить классовую сущность, классовое неприятие персонажей-антагонистов. И показать, кто, в конце концов, лучше, честнее, по-советски правильней. Необходимо указать весь широкий социальный спектр, срез общества. Его подноготную. И через личностную трагедию до́лжно выйти победителем, устремлённым в фатально и безусловно светлое, чистое будущее. Соединив несоединимое – неостановимую женскую страсть с патриотизмом. Всё верно. Но…

Константин Андреевич мало того, что возвернул «плакатную» драматургию к лучшим традициям классической русской литературы. Он уловил непростую и одномоментно неумолимую музыку революции. Как уловил её зачарованный поначалу Октябрём Блок или влюблённый в Сталина А. Барбюс. Став неотделимой частью её чёткого ритма, превращающего маленький, тщедушный попервости ручеёк настроений-мелодий в стремительный бурный поток, – как обожали говорить соцреалисты. К тому же не подпав под косноязычие глашатаев громких воззваний и лозунгов, блиставших штампами типа: «страна шла вперёд, театр оглядывался назад» или: «я ширюсь, расту и слышу вселенский голос: “Слава тебе, человек!”». Обернувшись зрителю, актёрскому составу художником, живописавшим целую галерею хара́ктерных и ярких, манерных ролей – первых, самых запутанных, непонятных и трудных революционных дней. И с тем остался… В отличие от многих «прозревших», отринувших Октябрь, уехавших, погибших. У каждого свой путь.

Что же касается эстетики Тренёва, – это несомненная верность традициям русской драматургической классики, напитанной жанрово-фламандской щедростью: от Грибоедова, Островского и Толстого – до Чехова и Горького. Ориентированность на широкое, многокрасочное и гибкое языковое использование. На индивидуальность и типологичность, биографичность и, при необходимости, эффектные речевые отклонения.

Матросский, крестьянский юмор, диалектизмы, просторечия, лексемы, жаргонизмы: «аль», «покель», «починает», «отсель», «хранцузский клейсер», «пукетчик».

Диалогам свойственны сатирическая заострённость, игра слов, фраз, столкновения прямых значений с переносными, сочетающихся с большой семантической ёмкостью и омонимическим предвидением. Соединяющих смысловые контуры-контрасты с насыщенной афористичностью и речевой отточенностью: «не все вдовы – товарищи», «когда ищут истину на распутье, то она непременно у груди», «люди истекут кровью, если её не остановить любовью».

Невольно возникает жанровое сопоставление с мобилизационно-басенной литературной гегемонией Демьяна Бедного. Но по сравнению с классовой непримиримостью последнего Тренёв, бесспорно, довольно-таки замкнут в кругу интересов и представлений, определяемых непосредственно нуждами села, станицы, околотка – вырваться бы из голода и нищеты. Не до народничества, мол. Не до философий: от деревенских демократий – к провозглашению, дескать, пролетарских социализмов-измышлений.

Эстетика Тренёва, в отличие от Ленинско-Сталинских послевкусий «нового типа» Демьяна Бедного, скорее, ближе к неортодоксальному толстовству – явственно слышатся отголоски, реминисценции любви и терпения Льва Николаевича.

Прирождённый жанрист, – перенёсший в драматургию пристрастие к колоритному бытовому эпизоду из дореволюционных рассказов, – Тренёв не раз подвергался в буржуазной критике попыткам живописную роскошь «Затерянной криницы» и «Мокрой балки» причесать под безобидное бытописательство эмпирически-«толстовского» толка. Не вышло. Жанровый его эпизод всегда плотно заряжен идейно-социальным напряжением и никогда не выполнял чисто иллюстративных функций.

Я не зря упомянул Булгакова, тоже, кстати, нынешнего юбиляра (125 со дня рождения). На пятнадцать лет младше Тренёва, Михаил Афанасьевич, невзирая на издательские круговерти и выкрутасы цензоров, из молодых да ранних, как говорится. Учитывая, насколько сложно было достичь всеобщего признания в Советской России.

К. Тренёв, несмотря на то что имел до революции солидный публицистический, драматургический опыт (сатира, пьесы, водевили) и журналистско-писательский багаж (повесть «Владыка», рассказы «Заблудились», «Шесть недель» etc.) в этом отношении пробивался на театральный Олимп тяжелее, напряжённее. Повлияла семинарская, затем археологическая учёба. Корреспондентские, редакторские и преподавательские (женская, мужская гимназии, учительская семинария) годы работы – на родном Дону и периферии: Ростов, Новочеркасск, губернский захолустный Волчанск под Харьковом. (Выслан, наказанный за враждебность самодержавию и обличение духовенства.) – «Мною заткнули место учителя учительской семинарии в самом захолустном в мире городе – Волчанске».

 

Абсолютно разные, противоположные по стилистике и философскому предназначению (стоит только уподобить белогвардейский бал, «танец мертвецов» из 4-го акта «Яровой», с булгаковским сатанинским пиршеством) – от тренёвской соцреалистической конкретики до булгаковской мистики «подлунных перевоплощений» – общие точки «сборки», соприкосновений они всё-таки имели.

Оба вошли в двери театра с большой любовью к чеховскому гению. С его неиссякаемой тягой к искромётному юмору, прозаическим житейским мелочам, чеховским «снеткам» и пристальным вниманием к живым, зримо «шеве́лящимся» под соусом классовых обид и бытовых прозрений образам и деталям.

Тренёв даже замысливал в некотором роде Чеховиаду – произведение о всеохватной чеховской, точнее, исконно гоголевской Руси – чиновной, обывательской, крестьянской: трагической и одновременно смешной. Но – что, впрочем, неудивительно: – как и Булгаков попал под пресс совцензуры.

Пьесу зарубили на корню: идеология однако, звиняйте, господа. К Чехову, чеховским реинкарнациям в исполнении Тренёва, как вскорости и к «слитому» Сталиным Булгакову, номенклатура отнеслась с опаской, мягко выражаясь.

В дальнейшем он так и не смог вернуться к чеховскому прожекту. Хотя постоянно о нём помнил. В 1924-м Константин Андреевич оставил запись в гостевой книге ялтинского дома Антона Павловича:

Точности ради добавим: – кроме чеховской и, конечно, горьковской традиций, – несомненно ближе по стилистике и мироощущению Тренёву донской «дорогой земляк» Шолохов и ровесник, крымский соплеменник Сергеев-Ценский, – хлебнувшие, каждый по-своему, горюшка в кровавых волнах гражданской войны.

Литературные долгожители, – успевшие плодотворно поработать после свержения фашизма. При жизни – наряду с Горьким, Твардовским, Фадеевым и др. – вошедшие в пантеон несгибаемых советских классиков. В то время как М. Булгакова и всероссийская, и всеобъемлющая мировая слава накроет лишь через десятилетия, посмертно.

С Шолоховым его сближают полные художественной правды рассказы и повести, посвящённые любимому с детства Дону. «Самсон Глечик», «На ярмарке», «Батраки», «В родном углу», «По тихой воде». Бойкий фонтан настроений и эмоций, без ненужных приукрашиваний и мастерски выписанный. А повесть «Владыка» и вовсе признана служителями православной церкви крамолой и пасквилем. (Не зря учился на священника! – зная бурсацкую «жестянку» изнутри.)

Как и многих сочинителей в насыщенное политикой время Тренёва спасали непреложные академические постулаты театра, не зависимые от сиюминутностей: «Старайся быть в обществе… изучай человека в массе… влазь, так сказать, в кожу действующего лица, изучай хорошенько его особенные идеи, если они есть, и даже не упускай из виду общество его прошедшей жизни… Не пренебрегай отделкой сценических положений и разных мелочей, подмеченных в жизни», – внимал он заветам Михаила Щепкина.

И если сегодня – по идейному наполнению – «Любовь Яровая» смотрится откровенной социалистической архаикой, если не произнести, утопией. Пусть гениально срежиссированной и сыгранной. То в 20-х гг. XX в., наизворот, пьеса звучала как величайшее поражение формализма и «могучее дыхание свободы», – по выражению вышеупомянутого Анри Барбюса. Беллетристически увлекательно к тому же. И по сравнению с примитивно-схематическими пьесами-агитками, столь любезными вульгаризаторам пролеткультовского толка, канонизировавших плакатную безвкусицу, – чрезвычайно «плотское» произведение Тренёва явилось качественным сдвигом, рывком вперёд в сценическом сочетании исторического смысла с шекспировской живостью и богатством действия. Также и «Пугачёвщина», «Анна Лучинина», «Навстречу».

Громогласно и с неизменным успехом «Яровая» шла наряду с «Растеряевой улицей» Успенского, «Доходным местом» Островского, «Свадьбой Кречинского» Сухово-Кобылина. Со своими прямыми предшественницами «Лево руля!» Южина-Сумбатова и «Вассой Железновой» Горького. Такие вот исторические перевёртыши. Но и жизнь наша не стоит на месте, верно?

И ещё неизвестно, по-чеховски, из-под саркастического пенсне озирая нынешнюю череду перипетий; вглядываясь в родителей, пенсионеров, ветеранов и стариков, – весь долгий век трудившихся на полях и стройках СССР ради благополучия потомков, – не пришло ли время нового язвительного Антона Палыча, непримиримого Горького и воспрянувшей из небытия непоколебимой тренёвской Яровой. Жертвующей самым дорогим – любовью! – ради светлого и всенепременно лучшего завтра. Такой вот исторический вопрос-перевёртыш. К месту ли? Не знаю, господа, не знаю…

 

…Совершенно искренне не понимаю исключительного успеха «Любви Яровой» даже в Москве, тем более в провинции. Когда я смотрю её, испытываю почти сплошное страдание, иногда буквально нетерпимое (если сижу с краю, убегаю). Так сильно колют меня мои авторские грехи (+ работа репеткома), так стыдно перед актёрами, публикой. И это вовсе не «авторская скромность». …А вот подите же! Разгадайте тайну – произведения или зрителя? Должно быть, это только по плечу гадалке-хиромантке. …Тут причина в том, что она отвечала мне на вопросы, волновавшие меня несравненно глубже, чем трафаретная у гадалок слава и деньги. К. Тренёв

 

P.S.

Итоговый текст «Непобедимая мощь» опубликован 10 мая 1945 года.

Через девять дней после появления в «Литературке» вдохновенных слов «…сбылось! Пришёл наконец желанный ясный день, озарённый радостью победы над врагом всего человечества!» – сердце русского, советского писателя-патриота Константина Андреевича Тренёва остановилось.