Вадим Кожинов: Россия существует пока в неё верят

25 января (в Татьянин день – праздник студентов) исполнится 23 года с момента смерти русского историка, филолога, публициста и мыслителя Вадима Кожинова. Дата не круглая. Да и была бы круглой – студенты, отмечая свой праздник, вряд ли вспомнят одного из самых ярких выпускников Московского университета. Это закономерно: политика отмены подлинной русской культуры, давно уже ставшей культурой подполья, оказалась эффективной – Кожинова забыли, казалось бы, напрочь. Но в прошлом году сразу три издательства, не сговариваясь, без сигнала и заказа «сверху» переиздали разные кожиновские книги. В частности, в ярославском издательстве «Медиарост» вышли три ключевых его монографии: «История Руси и русского Слова», «Россия. Век ХХ. Опыт беспристрастного исследования» и классический труд о Фёдоре Тютчеве «Пророк в своём отечестве». 
В одном из некрологов, вышедших в первые дни после кончины Вадима Валериановича, он был назван «мыслителем Весны, философом русского Воскресения». Пафосно сказано – не совсем «по-кожиновски». Но вдруг началось? Ведь если книги переиздаются, значит, это кому-нибудь нужно…

Собиратель имён

Ещё в молодости – до тридцати лет и чуть за тридцать – Кожинов стал авторитетным филологом, автором монографий по проблемам романа как жанра и по вопросам стихосложения, лидером коллектива исследователей, создавшего фундаментальный академический трёхтомник «Теория литературы». Этот интеллектуальный и методологический арсенал крупного учёного, невероятная трудоспособность, погружённость в общемировой контекст гуманитарной мысли не раз потом сослужат службу и самому автору, и его читателям. Особенно тогда, когда Кожинов выйдет за рамки работ собственно «по специальности». 
Первым таким «выходом» стал его труд просветителя и популяризатора – «собирателя имён» русской культуры. Это была осознанная, системная и многолетняя работа по введению в общественно-культурное сознание новых персоналий. Причём на очень разных уровнях. От помощи с публикациями безвестным провинциальным поэтам до просветительских «проектов», которые во многом явились узловыми моментами для всей отечественной культуры. Например, «пробивание» пути к читателю для Михаила Бахтина и Николая Рубцова. Да, это «пробивание» было необходимым: Бахтина, который ныне входит в учебные программы филфаков по всему миру, до самой старости – до встречи с Кожиновым – не издавали. А Николай Рубцов, впервые после Есенина ставший неотменимо-народным поэтом, опять-таки до встречи с Кожиновым был литературным маргиналом, которым в любое время несть числа. Русское гуманитарное самосознание 60–70-х годов не представимо без этих двух, столь различных, фигур, которые из разряда «открытий» стремительно, уже в 80-е, перешли в разряд классики. А в 90-е годы (что имело особое значение именно в то время) было ощущение, что Бахтин и Рубцов в нашей культуре так же прочно занимают своё место, как и любые другие великие имена отечественного интеллектуального и художественного пантеона. Каких-то 25-30 лет прошло. Это сделано было во многом поистине гигантскими усилиями Кожинова как организатора, просветителя или, если хотите, «продюсера» Бахтина и Рубцова. И не нужно наивно думать, что само бы «проросло». Слишком многое не «проросло» – а могло бы, случись рядом свой «культурный герой». 
Неоценим вклад Кожинова в развитие русской поэзии второй половины прошлого века. Прасолов, Тряпкин, Передреев, Горбовский, Решетов, Казанцев, Соколов, Куняев, Кутепов, Чухонцев (в первые периоды творчества), отдельная статья – Юрий Кузнецов. В строительстве литературной судьбы всех названных авторов Кожинов сыграл огромную роль. Не должно смущать, что их имена сейчас мало известны тем же самым студентам (хотя для знающих поэзию каждое имя – имя настоящего поэта). В статье нет возможности рассказывать об этом подробно, но любопытный легко найдёт бездну свидетельств о роли Кожинова в их становлении. Приведу только один – сам по себе уникальный – факт: очень многие поэты посвятили Кожинову стихи. Как сказал в воспоминаниях Станислав Куняев, посвятить стихи любому другому литературоведу или критику было бы и неуместно, и смешно, но не Кожинову. Это о многом говорит.  И говорит по-особому.  

В одном из посмертных воспоминаний о Кожинове сказано: «При всей открытости Вадима в нём постоянно жила невидимая духовная тайна». Выскажем догадку-предположение. Полвека назад Кожинов вполне осознанно формировал корпус русских стихов, которые обретут свою настоящую актуальность уже после смерти и творцов, и его самого, – то есть в наше время, в 20–40 годы века нынешнего. Здесь нет никакой мистики. Кожинова часто называли и «рачительным хозяином» в мире литературы, и дальновидным стратегом литературного процесса. Этот хозяин и стратег видел на едином поле, условно говоря, «партию» Евтушенко, «партию» Бродского, официальную «союзписательскую» партию и пр. Он не воевал с ними (хотя, например, к Евтушенко и Бродскому относился примерно так же, как они – друг к другу, а «официальной» литературе зачастую отказывал в творческой легитимности (тем не менее его признания искали, с ним заигрывали)). При этом Кожинов, знаток русского слова, понимал, что каждый из «лагерей» в лучших своих творениях, безусловно, останется в истории. Замысел Кожинова состоял в другом. Он формировал альтернативную поэтическую парадигму, которая была и системой навигации для современников (например, его знаменитая антология «Страницы современный лирики», впервые вышедшая в 1980 году), и – должна была стать – квинтэссенцией этого периода русской поэзии для будущих поколений. Смелый замысел. Но, надо сказать, Кожинов аналогичную работу проделал и в отношении классики XIX века, составив антологию «Вершины русской поэзии», которая многим в своё время показалась и парадоксальной, и освежающе-актуальной. 
Чем же была новая поэтическая парадигма по Кожинову? Это было поэтическое слово, извлечённое из любой – политической, философской, идеологической и эстетической (в плане течений, направлений и прочей литературоведческой схоластики) – системы координат. И из официально-премиальной (Союз писателей). И из квазидиссидентской (Вознесенский-Евтушенко). И из диссидентской («тамиздат» и т. п). И из той, что мыслила себя как нечто принципиально отдельное по отношению ко всему вокруг (Бродский). Это было духовное и художественное усилие, служащее воспроизводству русской речи как таковой, её потенциала – вневременного, но актуализированного здесь и сейчас, укоренённого в традиции и одновременно воссоздающего её. Механизм этой актуализации один: служение русскому слову, речи, языку (а не себе и своему таланту или какой-то иной цели). И, как органичное следствие, – служение Родине (ведь русский язык и Россия – две перетекающие амбивалентным образом друг в друга сущности). Патриотизм не как идеологическая установка и даже не как мировоззренческая, ценностная доминанта, а как природное, естественное состояние поэта. Молекулы и атомы любви. Поэзия, конституированная русской предметностью, зримостью и одновременно – русской онтологией, а также и экзистенциальными переживаниями (рождение, любовь, смерть), которые выступают опять-таки не как вневременные космополитичные абстракции, а как бытование русского человека внутри русского хронотопа. Такое понимание сути подлинной поэзии – на самом деле не просто какая-то эстетическая платформа. Это политика. Точнее, глубинное осмысление базовых принципов культурной политики в стране – какими им следовало бы быть. По мысли Кожинова, русское искусство обретает своё настоящее величие только в служении – служении России. Талант неотделим от такого служения – как неотделима одна сторона листа бумаги от другой. Поэтому патриотизм в искусстве, по Кожинову, только тогда является самим собой, когда талантлив. А любого рода мимикрию под патриотизм Кожинов не любил даже больше, чем русофобство.

Кожинов настолько актуален, насколько мы этого заслужили. Пока заслужили не особо. Хотя бы потому, что ни у самого Кожинова, ни у длинного ряда его современников (например, тех, чьи имена были названы выше) в наше время так и не появилось своего… Кожинова. Того «продюсера», который введёт в плоть культурной и общественной жизни страны весь этот «засадный полк» русской цивилизации. (А ведь сейчас самое время: культурная ситуация докатилась до того, что даже фейсбучное стадо релокантов от культурки кем-то воспринимается как потеря.) Кожинов не раз отмечал, что многие отечественные поэты, писатели, мыслители как бы приберегались некой глубинной русской логикой до поры до времени, чтобы обрести свой полный голос в тот момент, когда это потребуется России. Он приводил в пример, в частности, Пушкина, который в первый раз вошёл в массовое национальное сознание спустя несколько десятилетий после смерти (по-настоящему, не ранее 70-х годов XIX века) и в 30-е годы ХХ века во второй – уже навсегда. 
И, если уж дальше проводить аналогии с классиками, не сравнивая, конечно, ни с кем никого (такое уподобление сам Кожинов счёл бы за пошлую фамильярность), то вспоминается шинель Гоголя, из которой, как известно, вышла вся наша литература. Из шинели Вадима Кожинова вполне могла бы выйти пусть, конечно, не русская литература в её высшем изводе, но уж точно талантливая и здоровая часть русской культуры. Сейчас она как бы чутко дремлет, ждёт (кстати говоря, аккурат 33 года – с 1991). Это наш золотовалютный цивилизационный запас. Главное, чтобы и его не украли. Преступно и непростительно будет: шинель у Кожинова и скроена, и сшита хорошо.

Презумпция любви

В молодости Кожинов был радикальным диссидентом. Но опять-таки довольно рано понял, что путь «инакомыслия» – путь выморочный, в нём нет энергетики созидания. Он пишет: «Уже в 1965 году я пришёл к прочному убеждению, что бороться нужно не против сложившегося в России строя, а за Россию». Практическим результатом стало создание целого корпуса исторических и историософских трудов, к изданию которых он шёл почти четверть века, работая «в стол» и «про запас». В итоге для читающей публики его расцвет как историка пришёлся на 90-е (основные книги названы в начале статьи). 
Целое написанного Кожиновым-историком больше, чем просто совокупность конкретного содержания всех его текстов. Нужно осознавать место и время их появления, чтобы должным образом оценить их природу. Кожинов создавал историософский нарратив, противостоящий духу эпохи. На постсоветских людей обрушилась громада информации, не только отрицавшая хоть сколь-нибудь положительную составляющую в жизни страны после 1917 года, но и прямо отказывающая «этой стране» в праве на историческую полноценность, постулирующая её неустранимую уродливость. Утверждалась какая-то особо жуткая суть русской истории, русского народа – народа-изверга, народа-банкрота. (Да, такое идеологическое украинство всея Руси царствовало ещё совсем недавно – от Калининграда до Владивостока.) Инструментарий был мощный. Например, сто миллионов загубленных жизней от нобелевского лауреата, пророка в своём и чужом отечестве Солженицына. И легионы мини-солженицыных, которые растлевали, демонизировали и обесценивали прошлое, чтобы потом отменить. Были эффективны. Где-то победили с разгромным счётом – на Украине, например. И не только советский период отменяли. Мощная лавина статей, книг, передач, фильмов, выставок, спектаклей о том, что и до 1917 года никакой собственно России-то и не было, так, империя-недоразумение, тюрьма народов, татаро-мокшанский тупик. Деконструкции подвергались ключевые для национального самосознания фигуры и события. Нужно ли говорить, что противники Кожинова играли краплёными картами. Но в этом нарративе была энергетика ненависти, а иногда и бесовская талантливость. Кожинов решал задачу создания не менее яркого альтернативного нарратива. Он показал, что можно смотреть на историю ХХ века и узловые моменты предыдущих эпох совсем не так, как учили в школе, по-новому. Это новое было не то чтобы со знаком плюс. Кожинов осознавал трагичность жизни (известно, чем она кончается) и отдельного человека, и страны в целом, но в трагедиях ХХ века он видел объективные законы исторического творчества, на которое способен только великий народ. Его труды как историка стали явлением общественной жизни. Они поставили заслон всё возрастающей безблагодатной энтропии псевдоистории. Противники Кожинова очень любят опровергать отдельные его суждения, оценки, «ловя» то на спорности фактов, то на произвольности интерпретации. И Кожинов, надо признать, давал такую возможность. Он, парадоксалист и интеллектуальный хулиган подчас, бывал страстен и пристрастен. Впрочем, как верно отметил один из его друзей, «Вадим Валерианович совершенно не фетишизировал истинность, полагая более важным движение к возможной истине». Но его зачастую судили по школярским методичкам, цепляясь к частностям, потому что цель была – отменить целое. А в основе историософии Кожинова как целого были две презумпции – презумпция любви и презумпция веры, любви и веры в Россию. По Кожинову, Россия существует только пока в неё верят. Таким образом, существование России есть совокупность духовных усилий людей, которые верят в Россию. Как только этих усилий оказывается недостаточно, происходит крушение. Этой совокупности верующих в страну людей всегда нужны, чтобы не ослабнуть, свои «удерживающие теперь», свои маяки. Одним из этих удерживающих и был Вадим Кожинов. 

Кожинов и Карамзин. Эта аналогия часто приходила в голову разным людям, когда они пытались осмыслить творческий путь Кожинова. В самом деле, траектории движения обоих – из литературы в историю, а оттуда в общественное сознание своего времени – очень схожи. Карамзин и как писатель, и как историк «предуготовлял пути» Пушкину и, шире, всему русскому XIX веку – его литературе, философской и историософской мысли. Он вырабатывал язык, а также ставил проблемы, обозначал сюжеты, ключевые для национального самосознания. Обращённый таким образом в будущее, Карамзин, по точному определению Пушкина, был «последним русским летописцем». Так осуществлялась связь времён, созидалась непрерывность традиции. Но роль Карамзина как «предтечи» была достойно оценена и при жизни (например, император Александр I дал на издание «Истории государства Российского» 60 тысяч рублей – баснословные по тем временам деньги, целое состояние), и после смерти. Тогда как миссия Кожинова – не столько открытие магистрального пути для благодарных современников и потомков, сколько титанические усилия по сохранению самой возможности как таковой идти по этой дороге. Кожинов и немногие такие, как он, противостояли вакханалии отрицания русского историко-культурного генетического кода. Тогда страна, напрягаясь, отшатнулась от бездны самооскопительного негатива и стала с огромным трудом – оставаясь при этом в море прежних дегенеративных тенденций и явлений – формулировать (зачастую языком казённым и неталантливым) ещё совсем недавно неочевидные априори истины уникальности и величия русской истории и культуры. И почти все, явно и не столь явно, отталкивались от методологических, ценностных и понятийных принципов Кожинова. Так имя Кожинова стало паролем. Для тех, кто знает. 
Но знают мало и плохо. Нужно читать его книги. Не с тем, чтобы они забронзовели классикой, а ради того, чтобы они помогали нам говорить своим, русским языком, глядя на «всё, что свершается ныне».