16 февраля 2024 138

Николай Семёнович Лесков (1831–1895) – один из христианнейших русских писателей-классиков. По его глубокому убеждению, книги, предназначенные для детского чтения, должны «не только занять внимание читателя, но и дать какое-нибудь доброе направление его мыслям». Это «доброе направление» прежде всего писатель связывал с христианским учением. Так, отзываясь на изданную для детей «Указку к Новому Завету» – книжную закладку с кратким содержанием Евангелия и наиболее употребительными цитатами из него, в 1885 г. Лесков писал: «…я имел в виду одну детскую пользу и важность Евангелия (выделено мной – А.Н.-С.), в котором, по моему убеждению, сокрыт глубочайший смысл жизни (выделено Лесковым – А.Н.-С.)»1.
Вспоминая собственные детские годы, в «Автобиографической заметке» писатель признавался в своей «счастливой религиозности»: «Религиозность во мне была с детства, и притом довольно счастливая, то есть такая, какая рано начала во мне мирить веру с рассудком» (ХI, 11). В очерке «Владычный суд» Лесков упоминает о семейных устоях как источнике его воспитания и духовно-нравственного формирования: «Я вырос в своей родной дворянской семье, в г. Орле, при отце, человеке очень умном, начитанном и знатоке богословия, и при матери, очень богобоязненной и богомольной; научился я религии у лучшего в своё время известнейшего из законоучителей о. Евфимия Андреевича Остромысленского <...> я был таким, каким я был, обучаясь православно мыслить от моего родного отца и от моего превосходного законоучителя – который до сих пор, слава Богу, жив и здоров. (Да примет он издали отсюда мною посылаемый ему низкий поклон)» (VI, 125). 
«Добрые уроки» Закона Божия своего духовного отца Е.А. Остромысленского Лесков впоследствии не раз с благодарностью вспоминал. Образ этого «превосходного законоучителя» также нашёл отражение в художественном творчестве: в рассказах «Зверь», «Привидение в Инженерном замке».
Свято хранил в душе писатель и то, что вложил в неё когда-то его родной отец. Семён Дмитриевич Лесков с самого раннего детства своего ребёнка стремился сформировать в нём представление о главных нравственных ценностях человеческой жизни. В 1836 году пятилетнему сыну старший Лесков написал письмо-завет, желая передать весь свой жизненный опыт и идеалы. Строки этого завещания вылились из самой глубины отцовского сердца: «Я хотел бы излить в тебя всю мою душу...»
«Любезный мой сын и друг! Николай Семёнович! – писал Лескову отец. – <...> Итак, выслушай меня и, что скажу, исполни: 
1. Ни для чего в свете не изменяй вере отцов твоих.
2. Уважай от всей души твою мать до её гроба.
3. Люби вообще всех твоих ближних, никем не пренебрегай, не издевайся <...> 
7. Более всего будь честным человеком, не превозносись в благоприятных и не упадай в противных обстоятельствах <...> 
Я хотел бы излить в тебя всю мою душу, но довольно <...>. Бог тебе в помощь! Отец твой Семён Лесков»2.

Бережно хранимые отцовские заветы писатель передаст впоследствии и своему собственному сыну, и всему молодому поколению. Трепетным отношением к «вере отцов», неравнодушием к проблеме нравственного воспитания человека обусловлены лесковская требовательность и принципиальность в вопросах формирования религиозного сознания. С возмущением отмечал Лесков бездарное преподавание Закона Божия – по мнению писателя, «самого живого, самого приятного и необходимого предмета учебной программы», который под влиянием неумелых наставников «почти повсеместно обратился для детей в мучительную докуку»3. «Мы хотим, мы просим, но мы в праве и требовать, – подчёркивает Лесков, – чтобы нам в наших детях сберегли веру, которую мы посевали в них с колыбелей, как посевали её в нас отцы наши. Мы в этом случае не можем уступить никому, ничего, ни на один волос»4. Настойчиво звучит в статье «Чудеса и знамения. Наблюдения, опыты и заметки» (1878) требовательное желание писателя: «мы не хотим и не можем оставить своих детей без религии, которую делают им неприятною и противною различные “начатки” и “кончатки”, выдуманные с целью упразднить изучение Слова Божия в его простой и всякому доступной форме»5.
Именно в такой форме – «простой и всякому доступной» – обратился Лесков в своих произведениях к юным читателям со словом «вечной истины», евангельской заповеди, отцовского завета. 
Многие произведения, вошедшие в круг детского чтения, были включены в цикл Лескова «Святочные рассказы». Это и понятно: святочный рассказ – особый жанр – самый занимательный, самый читаемый, самый демократичный. Но в отличие от большинства сочинителей такого рода рассказов, которые массовым потоком изготавливались к святочным праздникам и забывались до новых Святок, Лесков видел свою творческую задачу в том, чтобы дать читателю доброкачественную духовную пищу не только к определённому сезону, но и постоянно, на все времена. Лесковские святочные рассказы несут в себе столь мощный духовный потенциал и обладают таким универсально-философским смыслом, что их чтение доставит эстетическое наслаждение и явится духовным откровением для юного читателя независимо от времени года.
Одна из закономерностей жанра заключается в том, что святочные рассказы о детях и для детей особенно многочисленны. В рождественском контексте ребёнок соотносится с образом Бога-Младенца. «Ведь так отрадно порой снова стать хоть на время детьми! А особенно хорошо это на Святках, когда мы празднуем рождение Божественного Младенца»6, – восклицал Чарлз Диккенс, английский классик рождественской литературы. 
Выбор главным героем ребёнка, своеобразная воспитательная направленность обусловили тот факт, что святочные рассказы этой группы стали достоянием детской литературы, публиковались в журналах, специально предназначенных для детского чтения. Содержание русских детских журналов «Игрушечка», «Родник», «Детский отдых», «Детское чтение» довольно точно охарактеризовано в статье «Северного вестника» (1892, № 2) «Педагогическая литература и издания для народа»: «Названные нами журналы издаются почти по одному типу, к слову сказать, мало ушедшему вперёд по своему составу в продолжение четверти века. В них помещаются стихотворения, сказки, рассказы, повести, статьи так называемого научного содержания из различных областей знания – всё это иллюстрируется <...> многими рисунками и картинками в приложениях»7.
Издания эти не отличались оригинальностью материалов. В основном это назидательные рассказы, этнографические зарисовки типа сочинения Вадима Пассека «Колядки, или Святой вечер» – бессюжетные очерки «святочного быта» в малороссийском селе, в основе которых национальные колядки и щедровки; стихотворения на рождественскую тему, часто приторно-сентиментальные по тону. 
Характерный пример ложной, слащавой манеры разговаривать с детьми, которая выдавалась за специфику детской литературы, – «творение» Ф. Гурина «Ночь на Рождество»!: «малютка-мальчик» в «сладком сне» увидел рождественскую звезду и волхвов:

Они малютку увидали
И с лаской нежною сказали
Ему: “Пойдём, дитя, пойдём
За нами! Мы теперь идём
Христу-Младенцу поклониться,
Который в эту ночь родится 8.

Подобные сочинения не вносили ничего нового в познания и развитие ребёнка и были способны только вызвать скуку, поскольку здесь игнорировались важнейшие требования детской литературы: динамичный сюжет, лаконизм, глубокое содержание при простоте и занимательности изложения, о которых писал Н.Г. Чернышевский (1828–1889): «Детям очень многое можно объяснить очень легко, лишь бы объясняющий сам понимал ясно предмет, о котором взялся говорить с детьми, и умел говорить человеческим языком»9.
К сожалению, «массовая» святочная беллетристика пошла по более легковесному пути тиражирования основных рождественских мотивов и образов, копирования западных образцов, таких как «Девочка со спичками» Андерсена, «Рождественская песнь в прозе» Диккенса. Копирование, часто неумелое, приводило к поточной фабрикации святочных рассказов с клишированным сюжетом. 
В конце концов возникло множество пародий на них. Например, в юмористическом рассказе В.М. Дорошевича «В аду» «перед святками черти устраивают базар, на котором в широком ассортименте представлены традиционные святочные персонажи – привидения, покойники, скелеты, подкинутые и замерзшие младенцы и т.д. и т.п., а петербургские писатели, отбирая для себя нужный товар, делятся друг с другом избитыми сюжетами святочных рассказов»10.
Действительно, для создания значительного святочного произведения, тем более рассказа для детей, явно недостаточно было избрать героем ребёнка-сироту, снабдить набором рождественской атрибутики и завершить морализаторской нотацией.
Ещё В.Г. Белинский (1811–1848), борясь за художественность детской литературы, предупреждал: «главное дело – как можно меньше сентенций, нравоучений и резонёрства; их не любят и взрослые, а дети просто ненавидят, как и всё наводящее скуку, сухое и мёртвое»11. «Да, много нужно условий для образования детского писателя, – утверждал критик в статье “Подарок на Новый год”, анализируя сказки Гофмана и В.Ф. Одоевского, – нужна душа благодатная, любящая, кроткая, спокойная, младенчески-простодушная, ум возвышенный, образованный, взгляд на предметы просветлённый, и не только живое воображение, но и живая поэтическая фантазия, способная представить всё в одушевлённых, радостных образах. Разумеется, что любовь к детям, глубокое знание потребностей, особенностей и оттенков детского возраста есть одно из важнейших условий» (3, 58).
Все эти условия сумел реализовать Лесков в своём творчестве, адресованном детям.
В рассказе «Неразменный рубль», который был впервые опубликован в детском журнале «Задушевное слово» (1883, № 8) с подзаголовком «Рождественская история», писатель искусно сочетает занимательность и поучение, не забывая при этом придерживаться основных законов жанра. Опираясь на любовь детей к вымыслу, фантазии, Лесков с первых же строк старается увлечь маленького читателя занимательным поверьем – сказочным и в то же время представляющим своеобразный «практический интерес» для ребёнка, который начал получать первые карманные деньги: «Есть поверье, будто волшебными средствами можно получить неразменный рубль, т.е. такой рубль, который, сколько раз его ни выдавай, он всё-таки опять является целым в кармане»12.

Однако автор сразу же предупреждает, что добыть такое сокровище очень непросто, «нужно претерпеть большие страхи» (7, 17). Описанием этих «страхов» создаётся, с одной стороны, святочный колорит традиционного «страшного» повествования, а с другой – учитывается одна из интересных особенностей детской психологии – «тяга» к страшному, которая помогает ребёнку преодолевать настоящий страх. Отсюда истоки так называемых «страшилок» в устном детском творчестве.
Лесков как будто рассказывает такую «страшилку» со всеми её характерными признаками: полночь, перекрёсток четырёх дорог, кладбище, чёрная кошка, неизвестный пришелец и т.д. Для взрослого человека очевидна усмешка автора, который собрал здесь, почти спародировал весь обычный арсенал фольклорной истории о нечистой силе. Но маленького читателя, который и впрямь может перепугаться или принять всё как руководство к действию, мудрый автор спешит успокоить: «Конечно, это поверье пустое и нестаточное; но есть простые люди, которые склонны верить, что неразменные рубли действительно можно добывать. Когда я был маленьким мальчиком, и я тоже этому верил» (7, 18).
Так, очень тонко и осторожно вплетается в повествовательную ткань мотив чудесного, неотъемлемый от характера главного героя – ребёнка. Так пересекаются мир фольклорный и мир детский. Ведь, по Лескову, «в младенческой наивности» есть «оригинальность и проницательность народного ума и чуткость чувства» (7, 60).
Писатель успешно выполняет одно из главных требований детской литературы: основное действие разворачивается динамично, нет никаких длиннот и затянутости. По признанию самого Лескова, сделанному, правда, относительно другого его произведения, главное в творческом процессе – «вытравить длинноты и манерность и добиться трудно дающейся простоты»13.
Маленький герой рассказа становится обладателем заветного «неразменного рубля» – рождественского подарка бабушки. Но чтобы не лишиться чудесного предмета, необходимо, как в волшебной сказке, соблюдение условия, зарока. Это очень непросто именно потому, что требует от неискушённого ребёнка правильного выбора в ситуации, где всё полно соблазнами и легко может сбить с толку: «неразменный рубль не переведётся в твоём кармане до тех пор, пока ты будешь покупать на него вещи, тебе и другим нужные или полезные, но раз что ты изведёшь хоть один грош на полную бесполезность – твой рубль в то же мгновение исчезнет» (7, 19). Таким образом, исподволь даётся установка на активную работу мысли и чувства, «ведь отличить нужное от пустого и излишнего вовсе не так легко» (7, 19). К тому же «тот, кто владеет беспереводным рублём, не может ни от кого ожидать советов, а должен руководиться своим умом» (7, 20).
Картинки с ярмарки, куда направляется мальчик вместе с бабушкой, нарисованы яркими красками – наглядно, выпукло. В то же время в этой выразительной конкретике есть неуловимый налёт призрачности. Ведь основное действие рассказа – сон ребёнка, хотя даже опытный читатель не может догадаться об этом до самого финала. Известный в детской литературе художественный приём (ср.: «Городок в табакерке» Одоевского) Лесков отрабатывает до совершенства: граница между сном и явью, между чудом и реальностью так зыбка, что одно может переходить в другое. Здесь нет бесфантазийной прямолинейности «массового» святочного рассказа, когда автор сразу заявляет, что герой задремал и ему пригрезилось некое чудо, как, например, в рассказе Баранцевича «Что сделал северный ветер?». У Лескова отсутствие четкой границы между фантазией и реальностью заставляет активно включаться читательское воображение, домысливание. Так, можно, например, представить, что после каждой правильно сделанной мальчиком покупки бабушка потихоньку опускала в карман внуку новый рубль, и мальчик мог убедиться, что «неразменный рубль целёхонек» (7, 20). 
Взаимопроницаемость сна и реальности особенно наглядна в финале, когда рождественское приключение, уже осознанное героем как сон, переходит в реальное действие: «я хотел все мои маленькие деньги извести в этот день не для себя» (7, 25). Так в практике реального действия происходит становление сознания и нравственного чувства ребёнка. Мальчик сам выводит альтруистическую аксиому: «В этом лишении себя маленьких удовольствий для пользы других я впервые испытал то, что люди называют увлекательным словом – полное счастие» (7, 25). 
В то же время есть в этой ситуации и своеобразный драматизм, также необходимый в произведениях для детей. Неопытный герой не знал одного важного правила – абсолютного бескорыстия дара. И когда мальчик сталкивается с неблагодарностью, это вызывает у него обиду. Те, ради кого герой совершал добрые поступки: и кучер, и башмачник, и бедные ребятишки, и «даже старая скотница с её новою книжкою» (7, 23), – быстро забыли о маленьком благодетеле и погнались за мишурой, пошли за странным человеком, у которого поверх полушубка надет полосатый жилет со стекловидными пуговицами.
Мальчик завидует мимолетному суетному успеху «странного человека» и совершает ошибку, намереваясь купить пуговицы, «которые не светят и не греют, но могут немножко блестеть на минутку, и это всем очень нравится» (7, 23).

В этой прозрачной аллегории заложено понятное рождественское противопоставление: истинный свет бескорыстной любви противостоит «слабому, тусклому блистанию» (7, 22) пустого тщеславия, суетности. Естественно, что выбор в пользу «суеты сует» наказывается: «карман мой был пуст... Мой неразменный рубль уже не возвратился... он пропал... он исчез... его не было, и на меня все смотрели и смеялись. Я горько заплакал и... проснулся» (7, 24). Так оригинальный поворот получает освещение рождественского мотива «смеха и плача». В то же время реализуется известная педагогическая мысль о ребёнке, «проснувшемся» и «непроснувшемся»: перед нами пробудившийся – в прямом и переносном смысле – ребёнок: разбужены его сердце и разум.
Необходимая в святочном рассказе «мораль» суммируется в словах бабушки. Несмотря на то, что дидактическая установка здесь очевидна, в рассказе нет скучной назидательности, поучение даётся в форме популярного приёма толкования сна. В финале словно бы подводится итог урока, повторение пройдённого, закрепляются знания, добытые ребёнком самостоятельно. Таким образом, мораль становится не отвлечённой, а живой, конкретной. 
Лесков делает доступным детскому восприятию высокий уровень художественного обобщения и философского осмысления: «Неразменный рубль – по-моему, это талант, который Провидение даёт человеку при его рождении. Талант развивается и крепнет, когда человек сумеет сохранить в себе бодрость и силу на распутии четырёх дорог, из которых с одной всегда должно быть видно кладбище. Неразменный рубль – это есть сила, которая может служить истине и добродетели, на пользу людям <...> Человек в жилетке сверх тёплого полушубка есть суета, потому что жилет сверх полушубка не нужен, как не нужно и то, чтобы за нами ходили и нас прославляли. Суета затемняет ум» (7, 24).
«Неразменный рубль» с его динамичным сюжетом, в котором гармонично соединились реальный и фантастический планы, где нет готовых педагогических рецептов, и «моральный хвостик» (выражение Н.А. Добролюбова (1836–1861)) не превращён в «позвоночный столб» – один из лучших святочных рассказов, написанных для детей.
Очень привлекает во многом автобиографический («барчук Миколаша») образ главного героя-ребёнка – впечатлительного мальчика с развитым воображением, думающего, активного, самостоятельного (в отличие от благонравных и безликих «малюток» большинства святочных сочинений для детей). Этот живой образ встречается и в других святочных рассказах Лескова – «Зверь», «Пугало».
Лесков с полным основанием мог гордиться своим рождественским рассказом, который выделялся не только на фоне «массовой» святочной беллетристики России, но и получил признание в Европе с её развитой рождественской литературной традицией: «Слышал ли ты или нет, – спрашивал Лесков брата своего Алексея Семёновича в письме от 12 декабря 1890 года, – что немцы, у которых мы до сих пор щепились рождественскою литературою, – понуждались и в нас. Знаменитое берлинское “Echo” вышло рождественским № с моим рождественским рассказом “Wunderrubel” “Неразменный рубль”. Так, не тайные советники и “нарезыватели дичи”, а мы, “явные нищие”, заставляем помаленьку Европу узнавать умственную Россию и считаться с её творческими силами. Не всё нам читать под детскими елками их Гаклендера, – пусть они наших послушают <...> Сколько это было надо уступки со стороны немца, чтобы при их отношении к рождественскому № издания, – вместо своего Гаклендера, или Ландау, или Шпильгагена, – дать иностранца, да ещё русского!.. Право это даже торжество нации!»14 Именно «Неразменный рубль» открывал лесковский сборник «Святочные рассказы» 1886 года.
Художественный эффект многих творений Лескова, построенных как детские воспоминания, определяется образом рассказчика-ребёнка. Своеобразие таких произведений, как «Неразменный рубль», «Зверь», «Привидение в Инженерном замке», «Пугало» и других, заключается в том, что события здесь преломляются через призму детского сознания. Данный художественный приём многократно усиливает глубинный, «взрослый» смысл повествования. Простой, псевдодетский стиль произведения является у Лескова-художника утончённой маской, за которой открывается внутренняя глубина и необозримая «духовная перспектива».
Точно такое же «какое-то странное, полудетское-полувзрослое состояние умов и душ» (7, 194) определяет своеобразие святочного рассказа «Пугало» (1885). Впервые это произведение автор опубликовал в детском журнале «Задушевное слово» с подзаголовком «Рассказ для юношества». 
«У меня есть полудетский, полународный рассказ “Пугало”, печатавшийся <…> как “святочный рассказ”, – писал Лесков редактору газеты “Новое время” А.С. Суворину 9 ноября 1887 года. – Он представляет доброго, честного мужика, “постоялого дворника”, которого считали вором и разбойником без всякой иной причины, кроме того, что он был страшен собою и нелюдим, а также скрывал свою жену – дочь отставного палача. Это истинный кромской случай. Мужик этот привозит большие деньги проезжему, который у него их забыл. Рассказ читали с удовольствием и большие, и дети» (XI, 357–358). 
В первый сборник «Святочных рассказов» 1886 года «Пугало» не вошло. Лесков включил этот рассказ в состав святочного цикла позже, когда готовил 7-й том Собрания своих сочинений. 

 

Примечания:
1 Лесков Н.С. Собр. соч.: В 11 т. – М.: Гослитиздат, 1956–1958. – Т. 11. – С. 233. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте: римская цифра обозначает том, арабская – страницу.
2 Цит. по: Старыгина Н.Н. “Я хотел бы излить в тебя всю мою душу...” // Лесков Н.С. Отцовский завет. – М.: Летописец; Русская книга, 2000. – С. 3.
3 Лесков Н.С. Чудеса и знамения. Наблюдения, опыты и заметки // Церковно-общественный вестник. – 1878. – № 28. – С. 3.
4 Там же.
5 Там же.
6 Диккенс Ч. Собр. соч.: В 30 т. – М.: ГИХЛ, 1957–1963. – Т. 12. – С. 70
7 Педагогическая литература и издания для народа // Северный вестник. – 1892. – № 2. – С. 60.
8 Гурин Ф.  Ночь на Рождество // Игрушечка. – 1881. – № 1. – С. 14.
9 Чернышевский Н.Г.  Полн. собр. соч.: В 15 т. Т. 16 (дополнительный). – Т. 3. – М.: ГИХЛ, 1947. –
С. 625.
10 Душечкина Е.В.  Русские Святки и петербургский святочный рассказ // Петербургский святочный рассказ. – Л.: Петрополь ЛО СФК, 1991. –  С. 7.
11 Белинский В.Г.  Собр. соч.: В 9 т. – Т. 3. – М.: Худож. лит., 1978. – С. 61. Далее ссылки на это издание приводятся в тесте с указанием тома и страницы.
12 Лесков Н.С. Собр. соч.: В 12 т. – М.: Правда, 1989. – Т. 7. – С. 17. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте с обозначением тома и страницы арабскими цифрами.
13 Цит. по: Лесков А. Н.  Жизнь Николая Лескова: По его личным, семейным и несемейным записям и памятям: В 2 т.  – М.: Худож. лит., 1984. – Т. 2. – С. 435.
14 Там же.

Средняя оценка: 4.4
Проголосовало: 5