Скептицизм в художественной антропологии В. Ф. Одоевского

«Фауст – наука, 
Виктор – искусство, 
Вячеслав – любовь, 
Владимир – вера, 
Я – русский скептицизм»
[ОР РНБ. Ф. 539. Оп. 1. Д. 24. Л. 79.]

Этими словами открывается незаконченный черновик трактата В. Ф. Одоевского «Русские ночи, или О необходимости новой науки и нового искусства». Он создавался, предположительно, еще в середине 1830-х годов – то есть почти за десять лет до издания самого романа «Русские ночи». Мы видим, как автор при работе над произведением заранее распределял роли – каждый герой должен был олицетворять свою сферу. В процессе работы замысел менялся, система персонажей трансформировалась (Владимир вовсе был заменен Ростиславом) – и эта схема перестала соответствовать тому, что мы получили в итоге. Но особого интереса здесь заслуживает именно последняя и наиболее таинственная строка – «Я – русский скептицизм». Одоевский, следуя советам Пушкина ¹, уберет ярко выраженное «Я» из своего романа, использует более объективную форму, скроет свое мнение за словами разных персонажей, откажется от избытка мистики и будет всеми силами открещиваться от скептицизма. Но так и оставит нам вопрос: что же такое «русский скептицизм»?
Понятие скептицизма сегодня легко найти в любом словаре философских терминов – вот одно из распространенных определений: «позиция человека, сомневающегося в возможности достоверного знания о вещах и их свойствах, в объективности моральных норм и оценок, не согласного с категоричностью и однозначностью суждений по тем или иным вопросам» [Словарь философских терминов, 510]. Однако, когда речь идет о понятии, использованном автором XIX века, корректнее было бы обратиться к словарям его современников. Такую возможность дает словарь В. И. Даля, хорошего приятеля Одоевского – и у него мы встречаем похожую внешне, но в то же время принципиально иную по содержанию трактовку: «сомнение, доведенное до правила, до учения; искание истин путем сомнения, недоверия, даже к очевидным истинам. Скептик, кто ничему не верит, всегда и во всем сомневается» [Даль, 510-511]. 
То есть скептик все-таки тоже ищет истину – и такая позиция подошла бы Одоевскому куда больше, нежели тотальное отрицание даже какой-либо возможности получения знания. Однако из письма А. А. Краевскому видно, что Одоевского категорически возмущает, что его вообще могли принять за скептика [Одоевский 1975a, 234]. И можно предположить, что сам он вкладывал в это понятие особый смысл.
Самый очевидный путь – искать ответ в главном выражении философских идей Одоевского: в романе «Русские ночи». Однако в таком случае мы столкнемся с тем, что полной картины просто не увидим. Как это свойственно Одоевскому, даже после выхода романа в свет он не остановился в своих размышлениях – и обращался к исследованию характера скептика даже десятки лет спустя.

В «Русских ночах» Одоевский доверяет мысли о скептицизме не Фаусту – главному alter ego писателя, а его друзьям – искателям истины, оставившим после себя лишь свои записи. Самый обширный комментарий мы находим именно там: «Было время, когда скептицизм почитался самою ужасною мыслию, которую когда-либо изобретала душа человека; эта мысль убила все в своем веке: и веру, и науку, и искусство; она возмутила народы, как пески морские; она увенчала кипарисным венцом клеветников провидения вместе с светителями мира; она заставила людей искать, как надежной пристани, разрушения, зла и ничтожества» [Одоевский 1975b, 146].
Мы видим достаточно однозначную позицию: скептицизм разрушителен для трех важнейших сфер – науки, искусства и веры. Причем, что интересно, он сам может быть порождением этих сфер. Такую идею мы находим в статье Одоевского «Наука и искусство»: «Владычество одной науки производит нетерпимость, черствость души, скептицизм, нелюбовь к жизни (Англия). Владычество одной поэзии – слабость физическую, изнеженность (страна Эпикура – Греция, в последнее время– двор Артура). Владычество одного религиозного чувства производит фанатизм, суеверие (папская власть перед Реформацией)» [Одоевский 1974, 185]. То есть, к скептицизму может привести просто нарушение гармонии между сферами человеческой деятельности, даже не процессы внутри них. А дальше только разрушение. Но разрушение особого рода:
«У скептицизма есть удовлетворенное желание – ничего не желать; исполненная надежда – ничего не надеяться; успокоенная деятельность – ничего не искать; есть и вера – ничему не верить» [Одоевский 1975b, 146].
То есть дело даже не в глобальном сомнении в истине, а в пассивности субъекта, который мог бы к этой истине стремиться, но сознательно не делает этого. Скептик будет противоположен активному деятелю, поскольку он сомневается не только в результатах своей деятельности, но и смысле самой этой деятельности. 
Эта мысль так и не будет раскрыта в романе до конца – Одоевский предпочитает дать читателю возможность подумать об этом самостоятельно. Однако она найдет неожиданное развитие в письме Одоевского А. А. Краевскому в ответ на критику «Русских ночей» В. Г. Белинским: «Все мы чувствуем необходимость одной безусловной истины, которая осветила бы весь путь, нами проходимый, но спорим о том, где она и как искать ее. Не называйте же скептиком того, кто ищет лучшего способа найти ее и испытывает для сей цели разные снаряды, как бы странны они ни казались. Скептицизм есть полное бездействие, и его должно отличать от желания дойти до самого дна: медик не знает, какое дать лекарство, это незнание имеет следствием то, что он не пропишет никакого рецепта, – вот скептицизм; медик прописал лекарство, но, возвратясь домой, спрашивает себя: то ли он прописал, нет ли чего более лучшего, – делает опыты, вопрошает опыты других – это не скептицизм, но то благородное недовольство, которое есть залог всякого движения вперед. Пирогов прежде, нежели отрежет руку у живого, каждый раз предварительно отрежет ту же руку у десятка трупов – скептицизм ли это?» [Одоевский 1975a, 235].

Теперь мы видим полную картину того, как Одоевский понимал скептицизм – это не просто сомнение, это полное бездействие. Не поиск лучшего решения, а отказ от решения вообще. Выражая эту мысль, Одоевский, с одной стороны, оправдывал себя, доказывая, что на самом деле просто не может быть скептиком, а с другой – обрушивался с критикой на современный ему век, который еще только ищет выход из поразившего его скептицизма, но, судя по тональности автора, не может найти: «…отличительный характер настоящего мгновения – не есть собственно скептицизм, но желание выйти из скептицизма, чему-либо верить, чего-либо надеяться, чего-либо искать – желание ничем не удовлетворяемое и потому мучительное до невыразимости. Куда ни обращает свой грустный взор друг человечества – все опровергнуто, все поругано, все осмеяно: нет жизни в науке, нет святыни в искусстве!» [Одоевский 1975b, 146].
Любопытно, что буквально за год до издания «Русских ночей» Одоевский выпустил свои «Психологические заметки» (1843), где тоже между делом затронул проблему скептицизма. Однако тогда он не просто утвердил его как проблему своего века, но даже предположил необходимость его существования: «Может быть, самый скептицизм не есть ли приуготовление, зародыш новых начал. <…> Любопытно было бы тогда исследовать, какой новый скептицизм восстановит человечество против сих новых начал, ибо характер всякого начала в минуту своего развития, в минуту своего перевода на язык обыкновенный возбуждает противодействие. Это испытали все языческие религии; их опаснейшая оппозиция начиналась всегда в веках, ознаменованных их полным могуществом» [Одоевский 1982b, 79].
Получается, что скептицизм необходим как условие всякого обновления – в том числе веры. И он будет появляться во все времена, его существование закономерно. Двоякая ситуация: скептицизм опасен для настоящего момента, но потенциально полезен в будущем для обновления устаревших догматов. Его цель – уничтожать старое.
На этом, казалось бы, уже можно поставить точку. Однако рассуждения о скептицизме неожиданно находят продолжение в 1867 году, когда Одоевский пишет свои заметки об И. С. Тургеневе. Он пытается понять образ Базарова – и видит в нем набор несовместимых качеств. Если соединение в одной личности цинизма, черствости и чувствительности он еще готов принять, то в отрицание авторитетов и при этом презрение к истине Одоевский верить отказывается. Тогда он начинает свои рассуждения о сущности обоих явлений – и это вновь выводит его к проблеме скептицизма:
«Отрицание авторитетов часто смешивают с скептицизмом, но здесь лишь оптический обман. Между тем и другим целая бездна: отвергающий авторитеты ради святости истины ищет истины; скептик ничего не ищет, ибо если бы он стал чего-либо искать, то признал бы существование этого чего-то, и с той минуты он уже не скептик. Так, напр<имер>, скептик не должен позволить себе даже перевязать артерию – а отвечать: к чему это? может быть, и так залечится!

Скептицизм есть леность ума; отрицание авторитета есть следствие его самобытной деятельности.
Скептицизм может и должен соединяться с фатализмом; фатализм не совместим с исканием истины; напротив – самым ремеслом своим <искатель истины> на каждом шагу должен убеждаться, что его fatum есть дело рук его, не более» [Одоевский 1982a, 117-118].
Одоевский убежден, что настоящий искатель истины не мог бы проявлять равнодушие к любви, к окружающим или к природе: «Следствием самой методы такого искания истины должна быть веротерпимость, толерантизм, но отнюдь не индифферентизм» [Там же, 118]. Он приходит к выводу, что Базаров не может быть скептиком, поскольку «он учится, следственно, не отвергает возможности изучать природу, следственно, не отвергает ни ее существования, ни ее законов» [Там же].
Эти рассуждения приводят Одоевского к одной оригинальной мысли: если мы видим в герое такие противоречивые черты, то «не шарлатанит ли Базаров?» [Там же] И не эту ли мысль нам хотел донести Тургенев, не давая читателю никаких пояснений?
Одоевский не заканчивает свои заметки каким-либо определенным выводом. Он лишь обозначает, что отрицание авторитетов в Базарове не могло взяться из воздуха – это следствие его тяжелейшей внутренней борьбы. И это присуще только настоящему искателю истины. Примечательно, что Одоевский выбирает именно такую характеристику – «искатель истины». Именно так Фауст называл своих друзей в «Русских ночах». Таким же был и Фауст Одоевского, и Фауст Гете – и Базаров Тургенева. Это внезапное сближение выводит нас на новый поворот в исследовании фаустовских мотивов в «Отцах и детях»². И хотя в заметке Одоевского нет прямых отсылок к Гете, сам факт, что эта тема вызвала интерес «русского Фауста», говорит о многом. Более того, в начале 1860-х он предпринимает попытку переиздания «Русских ночей» – вносит множество правок и дополнений в исходный текст романа. То есть произошло нечто, побудившее Одоевского вернуться к своим идеям спустя почти двадцатилетие.
Можно предположить, что к этому его толкала сама эпоха – эпоха Великих реформ Александра II, долгожданная отмена крепостного права, которая затем до конца дней отмечалась Одоевским как настоящий праздник [Турьян, 365]. «Век фраз», век скептицизма стал сменяться действиями, в которых можно было сомневаться, которые стоило критиковать, но которые давно уже необходимо было совершить. А потому и роман об искателях истины мог снова стать актуальным.

Позицию Одоевского порой бывает трудно уловить, что во многом связано с резким изменением его взглядов после издания романа. Иногда это приводит к заблуждениям даже самых проницательных исследователей его творчества. Например, П. Н. Сакулин считал, что весь пафос «Русских ночей» связан со скептицизмом – и выражен он был еще в авторском предисловии, где Одоевский пишет от своего имени и открыто выражает свои мысли. Вот одна из этих мыслей: «Древняя надпись на статуе Изиды: "никто еще не видал лица моего" – доныне не потеряла своего значения во всех отраслях человеческой деятельности» [Одоевский 1975b, 8]. Сакулин в связи с этим так и пишет: «Вот он – "русский скептицизм", <…> скептицизм как сознание невозможности для человека пока овладеть абсолютной истиной. Человеку остается только стремиться к истине, приближаться к ней» [Сакулин, 228]. Безусловно, эта мысль была у Одоевского, но связана она точно не со скептицизмом. Исследователь, оставивший один из лучших трудов об Одоевском, не распознал эту особенность: Одоевский противостоит русскому скептицизму, а не выражает его. 
Гораздо ближе к разгадке тайны романа подошел В. Я. Сахаров, который писал так: «Владимир Одоевский был одним из образованнейших людей своего времени, и сам Шеллинг, беседуя с ним, удивлялся глубине и разнообразию познаний русского философа. Но именно уникальные познания и высокая культура мысли и чувства давали Одоевскому право на сомнение. Именно на сомнение, а не на скептицизм, ибо автору "Русских ночей" слишком ясна была вся необходимость решительных утверждений, испытанных в горниле отрицания. И поэтому "Русские ночи" не только элегическое воспоминание русского философа о светлой эпохе юношеской веры и исканий, но и книга итогов и великих сомнений. Прав был Кюхельбекер: это именно книга вопросов и точного, прозорливого называния проблем, многие из которых не решены по сей день» [Сахаров, 23-24].
Так что же тогда такое «русский скептицизм»? Рискнем предположить, что это наша пассивность, нерешительность в принятии важных решений и откладывание необходимых поступков на неопределенный срок. И сомнение здесь – лишь оправдание своего бездействия. А такое бездействие Одоевский наблюдал всю свою жизнь: будучи чиновником и активным общественным деятелем, он не мог не замечать нерешительность Александра I, застой при Николае I и неспособность доводить реформы до конца Александром II. Он верил, что век скептицизма действительно пройдет, и всеми силами приближал его конец.

Примечания:
¹ В письме А. А. Краевскому Одоевский писал об этом так: «Форма – дело второстепенное; она изменилась у меня по упреку Пушкина о том, что в моих прежних произведениях слишком видна моя личность; я стараюсь быть более пластическим – вот и все» [Одоевский 1975a, 235].
² Подробнее о фаустовских мотивах в произведениях И. С. Тургенева см. в работе И. А. Беляевой «Творчество И. С. Тургенева. Фаустовские контексты».

Список литературы
Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка: ч. 4. Москва: Типография Т. Рисъ, у мясницкихъ воротъ. Домъ Воейкова, № 2, 1860. 712 с.
Одоевский В. Ф. Две заметки об И. С. Тургеневе // Одоевский В. Ф. О литературе и искусстве. Москва: Современник, 1982a. С. 116-119.
Одоевский В. Ф. Наука и искусство. Два начатка // Русские эстетические трактаты первой трети XIX в.: т. 2. Москва: Искусство, 1974. 647 с.
Одоевский В. Ф. Письмо А. А. Краевскому // Одоевский В. Ф. Русские ночи. Ленинград: Наука, 1975a. С. 234–236.
Одоевский В. Ф. Психологические заметки // Одоевский В. Ф. О литературе и искусстве. Москва: Современник, 1982b. С. 67-95.
Одоевский В. Ф. Русские ночи / изд. подгот. Б. Ф. Егоров, Е. А. Маймин, М. И. Медовой. Ленинград: Наука, 1975b. 320 с.
Одоевский В. Ф. Русские ночи, или о необходимости новой науки и нового искусства // ОР РНБ. Ф. 539. Оп. 1. Д. 24. Л. 79.
Сакулин П. Н. Из истории русского идеализма. Князь В. Ф. Одоевский. Мыслитель-писатель: Т. 1, ч. 2. Москва: Изд. М. и С. Сабашниковых, 1913.
Сахаров В. О жизни и творениях В. Ф. Одоевского / В. Сахаров // Одоевский В. Ф. Сочинения: в 2 т. Т. 1. Русские ночи. Статьи. Москва: Художественная литература, 1981. С. 5–28.
Словарь философских терминов / науч. ред. В. Г. Кузнецова. Москва: ИНФРА-М, 2005. 73l с.
Турьян М. А. Странная моя судьба. О жизни Владимира Федоровича Одоевского. Москва: Книга, 1991. 400 с.