«Бог сохраняет всё; особенно — слова прощенья и любви…»
«Бог сохраняет всё; особенно — слова прощенья и любви…»
День памяти Анны Ахматовой в Театре Вахтангова отметили моноспектаклем «Бог сохраняет всё»
Литературную композицию по дневникам, воспоминаниям и письмам Анны Ахматовой (23 июня 1889 — 5 марта 1966), а также по стихам — её и Александра Блока, Осипа Мандельштама, Иосифа Бродского — составил и воплотил на сцене заслуженный деятель искусств, профессор Института им. Щукина Владимир Иванов.
Известный вахтанговец, автор 16 спектаклей, многие из которых сохраняются в репертуаре театра долгие годы («Дядюшкин сон» Достоевского, «Мадемуазель Нитуш» и «Кот в сапогах» Эрве, «Матрёнин двор» по повести Солженицына, «Мёртвые души» Гоголя, «Варшавская мелодия. Перекрёсток» Зорина). Но в жанре моноспектакля Владимир Владимирович, — также как исполнительница, выпускница историко-филологического факультета РГГУ и отделения дополнительного образования Института им. Щукина Эвелина Сарибекян, — дебютант.
Вахтанговец Владимир Иванов
Началось всё с того, что Эвелина попросила режиссёра помочь подготовить к показу в Петербурге отрывок из воспоминаний Ахматовой о Модильяни. Открыв для себя книгу гениальной Женщины и Поэта, полную драматизма, Владимир Иванов задумал литературный моноспектакль.
…Спектакль идёт в Студии Театра Вахтангова, зрительный зал которой рассчитан не более чем на тридцать мест и неотделим от сцены: помещение похоже на большую комнату. В центре сцены круглый ломберный столик, на нём свеча, чашка с чаем, роза и томик стихов. У стола кресло и стул, слева — на специальной подставке — портрет Ахматовой (сценография Максима Обрезкова).
Анна Ахматова, звезда Серебряного века, одна из наиболее значимых фигур русской литературы XX в., прожила долгую жизнь. Из множества воспоминаний, оставленных её современниками, а также ею самой об избранных, режиссёр выбрал имена тех, кто был наиболее близок ей. Анатолий Найман, — её литературный секретарь и соавтор по переводам, в частности, итальянского поэта Джакомо Леопарди, — её младший друг, к которому она относилась с большой нежностью. Амедео Модильяни, итальянский художник, с которым Ахматова общалась в 1910—1911 гг. в Париже. Никому не известный на тот момент и отчаянно нищий, сделавший 16 рисунков с неё, в том числе ню… Александр Блок — учитель и кумир. Перед которым Ахматова благоговела. В дневниках её говорится о девяти встречах с поэтом. Широко известно её стихотворение «Я пришла к поэту в гости…» Именно роман с Блоком досужая молва упорно приписывала Ахматовой, да и можно ли было не влюбиться в того, кого боготворила публика, называя его публичные выступления «блокослужением»? Тем не менее современники свидетельствуют, что как бы Анна Ахматова не «протягивала руки к Блоку», он от неё «отвёртывался».
Анну Ахматову и Осипа Мандельштама связывала настоящая, крепкая дружба, которую они пронесли через годы, несмотря на время и ссылку Осипа Эмильевича, на личные проблемы и некоторое различие в творческих взглядах. Они поддерживали друг друга в радости и в горе. Их отношения, проверенные временем и судьбой, опровергали все житейские премудрости насчёт невозможности такой дружбы. А Бродского, благоговевшего перед Ахматовой, как перед царицей, она, редко кого любившая, именно любила. Он был очень талантлив, и — посвятил ей чудесные стихи.
Образ Анны Ахматовой, храня о ней память, создавали представители самых разных жанров: около двух десятков художников наряду с Модильяни, Петровым-Водкиным, Альтманом, Ольгой Кардовской писали её портреты. Во многих городах открыты ей памятные доски. Поставлены памятники, в том числе у «Крестов», как было велено ею, и в Таормине на Сицилии. Её именем названы улицы, школы, библиотеки, корабли, малая планета и кратер на Венере. В её честь сочинены оперы, снят десяток фильмов, и всё же не иссякает желание художников сказать своё слово о женщине-поэте, которая умела не сдаваться под ударами судьбы и с блеском выполнила задачу хранительницы «великого русского слова» на своём этапе пути. Чтобы по всем правилам передать эту эстафету, нужно очень любить жизнь и быть уверенной в том, что «должен на этой земле испытать каждый любовную пытку».
Похоже, Эвелина Сарибекян отталкивается и от этой формулы Ахматовой, воплощая её образ. Попробуем, спрессовав всё происходившее, услышать голос поэта. 23-ний Анатолий Найман познакомился с Ахматовой осенью 1959-го и до её кончины был рядом.
Эвелина Сарибекян в роли Ахматовой
«Время, в которое я её узнал, было время пятидесятилетних дат: начала публикации стихов, вступления в “Цех поэтов”, венчания с Гумилёвым, рождения сына, выхода в свет “Вечера”, “Чёток”, “Белой стаи”. Соответственно вело себя Пространство, прихотливо подбирая для неё улицы и дома. В раннем детстве, четырёхлетней, она жила в Царском Селе, на Широкой; местом последней её прописки была улица Ленина в Ленинграде, бывшая Широкая. Больше тридцати лет провела она в стенах Фонтанного дома, дворца графов Шереметевых; гроб с её телом стоял в Москве в морге Института Склифосовского, бывшего странноприимного шереметевского дома, с тем же гербом и тем же девизом Deus conservat omnia. (“Бог сохраняет всё”)
А сама она была ошеломительна, — пишет Найман, — скажу неловкое, но наиболее подходящее слово — грандиозна, неприступна, далека от всего, что рядом, от людей, от мира, безмолвна, неподвижна. Держалась очень прямо, голову как бы несла, шла медленно и, даже двигаясь, была похожа на скульптуру, массивную, точно вылепленную — мгновениями казалось, высеченную, — классическую и как будто уже виденную как образец скульптуры. И то, что было на ней надето, что-то ветхое и длинное, возможно, шаль или старое кимоно, напоминало лёгкие тряпки, накинутые в мастерской ваятеля на уже готовую вещь. Много лет спустя это впечатление отчетливо всплыло передо мной, соединившись с записью Ахматовой о Модильяни, считавшем, что женщины, которых стоит лепить и писать, кажутся неуклюжими в платьях».
Благодаря этому описанию, вводящему нас в спектакль, и костюму Натальи Лесковой — очень легко представить реальную «Музу плача» в этой комнате-сцене. Словно на расстоянии протянутой руки она неслышно проходит мимо нас…
Найман застал Ахматову в сравнительно благополучные годы, когда ей выделили дачу в Комарове. Дощатый домик, который, как хатку под Одессой, где родилась, она называла Будкой. Правда, один угол топчана, на котором она спала, был без ножки, туда подкладывались кирпичи, а когда в 1964 г. она поехала в Италию получать литературную премию, некоторые носильные вещи пришлось брать взаймы. Но, похоже, Ахматовой это было нипочём: она считала, что настоящему артисту, да и вообще стоящему человеку, «не годится жить в роскоши».
Когда Бродского судили и отправили в ссылку на Север, она сказала: «Какую биографию делают нашему рыжему! Как будто он кого-то нарочно нанял». А на вопрос Наймана о поэтической судьбе Мандельштама, не заслонена ли она гражданской, общей для миллионов, ответила: «Идеальная». И этот момент можно считать камертоном спектакля.
Найман описывает летние посиделки в Комарове, бесконечные разговоры о поэзии, совместную работу над переводами. Описывает приезд американского профессора, пожелавшего узнать, что такое «русский дух», и обескураженного тем, что в компании Ахматовой «не знали», что это такое; а также приезд Роберта Фроста, с которым они с Ахматовой в один год были выдвинуты на Нобелевскую премию. Конечно, не обо всём в рамках спектакля можно было рассказать, но мы всё это видим и слышим голос поэта, как, например, в рассказе о Фаине Раневской, звучит. Написав стихотворение «Ты — верно, чей-то муж», Ахматова так прокомментировала строчку «А ты нашёл одну из сотых интонаций»: «Актёр — это тот, кто владеет сотой, то есть ни на кого не похожей, интонацией, она и делает его актёром; про это всё знает Фаина, спросите у неё».
Найман описывает и то, как Раневская, прочитав в чьих-то воспоминаниях в начале 80-х, что Ахматова не любила Чехова, позвонила ему и рыдающим басом произнесла негодующую речь: как только люди осмеливаются публиковать гнусные измышления о том, чего быть не могло, потому что больше всех на свете она чтит двух людей — «Аханночку Андреевну» и «Ахантона Павловича», оба гении, и как же одна могла не любить другого, когда он написал «всю правду про всех нас: «Люди, львы, орлы и куропатки, рогатые олени, гуси...»
Немало удовольствия получат зрители, наблюдая, как 20-летняя Ахматова и 26-летний Модильяни, сидя на бесплатных скамейках, а не на платных стульях, как принято в Люксембургском саду, в дождь под огромным чёрным зонтом, читают друг другу стихи Верлена, их общего божества. Это сцена из того отрывка, с которого всё и началось для режиссёра и актрисы. Представители двух богем начала ХХ века — питерской и монпарнасской — встречались в Париже, будучи подающими надежды художниками. Оба презирали буржуазную мораль, а самым важным в жизни считали свободу и поиск собственного пути. Оба стали знаменитостями: Ахматова при жизни, Модильяни (1884—1920) после смерти. История их любви долгое время была тайной, но его ню и её стихи кое-что прояснили.
Из дайджеста, который приводим ниже, создатели спектакля взяли многое, воспоминания эти ценны тем, что дают представление о молодой Ахматовой, пробующей перо, и «сияющем» нищем художнике, которому выпала непростая судьба.
«В 1910-м я видела его несколько раз, тем не менее он всю зиму писал мне, а в 1911 году я заметила в нём большую перемену. Он потемнел и осунулся… Страшный бодлеровский Париж притаился уже где-то рядом. И всё божественное в Модильяни только искрилось сквозь мрак… <…> Он казался мне окружённым плотным кольцом одиночества... Со мной он не говорил ни о чём земном... Как-то раз сказал: “Я забыл Вам сказать, что я — еврей”. <…> В это время он занимался скульптурой, которую называл “вещью”… Во время моих больших пропаж исчезла и подаренная им фотография его “вещи”… Стены его мастерской были увешаны портретами невероятной длины».
Ахматова на сцене вспоминает, как Модильяни, бредивший Египтом, водил её в Лувр, в египетский отдел, рисовал её голову в убранстве египетских цариц и танцовщиц. Рисовал не с натуры, а у себя дома, рисунки — их было 16, с просьбой окантовать и повесить в своей комнате — дарил ей. «Они погибли в царскосельском доме в первые годы Революции, уцелел тот, в котором меньше, чем в остальных, предчувствуются его будущие ню...»
Ахматова пишет о Париже «Русских сезонов», явлении Марка Шагала и шагающего по парижским бульварам ещё никому не известного — Чарли Чаплина.
«Три кита, на которых ныне покоится XX век, — Пруст, Джойс и Кафка ещё не существовали как мифы, хотя и были живы как люди. Спрашивая о Модильяни у приезжающих из Парижа, в ответ слышала одно: не знаем, не слыхали. И мне долго казалось, что я больше никогда о нём не услышу. Но как-то в начале нэпа, когда я была членом правления тогдашнего Союза писателей, во время заседания кто-то передал мне французский журнал. Открыла — фотография Модильяни... Крестик... Большая статья типа некролога; из нее я узнала, что он — великий художник XX века».
***
Воспоминания Ахматовой о Блоке, пожалуй, в наибольшей степени, чем какие-либо другие подходят для инсценирования. В них просто «прячутся» мизансцены, а реплики — с неподражаемым юмором — звучат, как театральные диалоги из далёкой эпохи. … Когда-то на поэтическом вечере в артистической комнате Ахматова встретила Блока, и выяснилось, что её выступление после блоковского. Она взмолилась: «Александр Александрович, я не могу читать после вас». А он — «с упрёком — в ответ: «Анна Андреевна, мы не тенора». И посоветовал ей прочесть «Все мы бражники здесь» — о вечеринках в арт-подвале «Бродячая собака».
«Я стала отказываться:
– Когда читаю “Я надела узкую юбку”, — смеются.
Он ответил:
– Когда я читаю “И пьяницы с глазами кроликов”, — тоже смеются».
Когда Ахматова в одно из последних воскресений тринадцатого года принесла Блоку его книги, чтобы он надписал их, на трёх он написал просто: «Ахматовой — Блок».
«А на третьем томе поэт написал посвящённый мне мадригал: “Красота страшна, вам скажут...” У меня никогда не было испанской шали, в которой я там изображена, и красной розы в волосах, разумеется, я никогда не носила, но в это время Блок бредил Кармен, испанизировал и меня. Не случайно это стихотворение написано испанской строфой романсеро»…
И в последнюю встречу за кулисами Большого драматического театра весной 1921 года Блок спросил Ахматову: «А где испанская шаль?» — «Это последние слова, которые я слышала от него».
Будучи в гостях у Блока, Ахматова упомянула, что поэт Бенедикт Лившиц жалуется на то, что он, Блок, одним своим существованием мешает ему писать стихи. Блок не засмеялся, а ответил вполне серьезно: «Я понимаю это. Мне мешает писать Лев Толстой».
Театральны и такие встречи с Блоком:
«Летом 1914 года я была у мамы в Дарнице, под Киевом. В начале июля поехала к себе домой, в деревню Слепнёво, через Москву. В Москве сажусь в первый попавшийся почтовый поезд. Курю на открытой площадке. Где-то, у какой-то пустой платформы паровоз тормозит, бросают мешок с письмами. Перед моим изумленным взором неожиданно вырастает Блок. Я вскрикиваю: "Александр Александрович!" Он оглядывается и, так как он был не только великим поэтом, но и мастером тактичных вопросов, спрашивает: "С кем вы едете?" Я успеваю ответить: "Одна". Поезд трогается.
Сегодня, через 51 год, открываю "Записную книжку" Блока и под 9 июля 1914 года читаю: "Мы с мамой ездили осматривать санаторию за Подсолнечной. — Меня бес дразнит. — Анна Ахматова в почтовом поезде".
*
А вот мы втроём (Блок, Гумилёв и я) обедаем (5 августа 1914 г.) на Царскосельском вокзале в первые дни войны (Гумилёв уже в солдатской форме). Блок в это время ходит по семьям мобилизованных для оказания им помощи. Когда мы остались вдвоём, Коля сказал: “Неужели и его пошлют на фронт? Ведь это то же самое, что жарить соловьев”»…
Квинтэссенцией блоковского фрагмента со сцены звучит «Незнакомка».
…После Революции (21 января 1919 г.) Ахматова встретила «исхудалого Блока с сумасшедшими глазами» в театральной столовой, и он сказал ей: «Здесь все встречаются, как на том свете». А через четверть века всё в том же Драматическом театре на вечере памяти Блока (1946) Ахматова читала свои стихи: «Он прав — опять фонарь, аптека, \ Нева, безмолвие, гранит...\ Как памятник началу века, \ Там этот человек стоит…» Одно из самых известных стихотворений Блока «Ночь, улица, фонарь, аптека...» на улице Лейдена в Нидерландах запечатлено в виде памятника — написано на стене одного из домов в рамках всемирного проекта Wall poems («Стихи на стенах»).
***
С Осипом Мандельштамом Ахматова познакомилась в бурлящем впечатлениями — 1911 году. Встретились в знаменитой «Башне» Иванова, где собирались поэты. Встреча была мимолётной, и Осип Анну не запомнил. Во второй раз встретились на вечеринке у Алексея Николаевича Толстого, и исполнительница с юмором представляет, как хозяин дома решил подшутить над Осипом и спросил его, как выглядела жена Гумилёва. Мандельштам начал показывать, какая огромная шляпа была на её голове. И Ахматова, почувствовав, что дело пахнет керосином, призналась, что это она. Так началась их дружба длиною почти в 30 лет.
Сама по себе история взаимоотношений Ахматовой — вначале с Осипом Мандельштамом, с которым они проводили много времени вместе, посещая поэтические вечера, а после 1924 г. — и с Надей, будущей женой поэта, в которую он был безумно влюблён, могла стать сюжетом отдельного литературного спектакля. Поэты высоко ценили дар друг друга: «Ваши строки можно удалить только хирургическим путем» — Мандельштам об Ахматовой; «Это плещет Нева о ступни, \ Это пропуск в бессмертие твой» — Ахматова о Мандельштаме.
Анна Андреевна не раз бывала в гостях у Мандельштамов; когда они жили в Царском селе, катались вместе на лыжах. Именно Ахматова была рядом с Надей, когда Осипа Эмильевича арестовали; провожала Надежду на вокзал, когда ей разрешили отправиться в ссылку с мужем. И в ссылку к ним приезжала. «А в комнате опального поэта \ Дежурят страх и Муза в свой черёд.\ И ночь идёт, \ Которая не ведает рассвета». (Из стихотворения «Воронеж»)
Своё последнее стихотворение — «Как по улицам Киева-Вия...» Осип Эмильевич прочитал Ахматовой, когда они с Надей остались у неё на ночёвку, пойти было некуда. Прочитал в полусне, увидев Анну Андреевну, вошедшую в комнату… Следующая встреча — осенью 1938-го стала последней: стихов не читали, всё было уже как в страшном сне. Осип сильно болел, дыхание его было осложнено… В 1938 году Мандельштам снова попал в ссылку, а в 1939-ом его не стало. Кульминация этого отрывка, конечно, — «Ленинград».
В завершение вечера звучит посвящение Иосифа Бродского «На столетие Анны Ахматовой»: «Страницу и огонь, зерно и жернова, \ секиры остриё и усечённый волос — \ Бог сохраняет всё; особенно — слова \ прощенья и любви, как собственный \ свой голос».
От имени почитателей всех времён Эвелина Сарибекян кладёт розу к портрету Анны Ахматовой.
