Сказка времён советского палеолита: «Да здравствует мир без меня!»

Проза — вот настоящий простор для поэзии! Олеша

Мне так странно смотреть на эти
Глаза, подведённые синим.
Ты ведь помнишь? — Мы были дети
И смеялись кошкам и дыням

Или сладким розовым вишням,
Помнишь, Тата? — Впрочем, всё это
Стало вдруг забытым и лишним:
Наша дача, море и лето…
Ю. Олеша

Вообще если честно, стилистически тонкие вещи Олеши, переведённые на все языки планеты, ве́домы у нас, как ни странно, только гурманам от литературы. С «Тремя толстяками» народ и вовсе познакомился благодаря популярнейшему кино Баталова-Шапиро. 

С 1930-х — Олешу не печатали. В 50-х — помаленьку начали. Но — по-тихому, без аффектаций. 

В 90-е — точно не до чудесных фантасмагорий о неизбывном. Там превалировали политика, доступность бывшего самиздата. Ну, а ныне… что ныне? Ну да, отметим 125-летие. А дальше?.. То-то и оно. Кому нужны сейчас, — в век тотальных информационных запретов, — королевские метафоры? Приправленные неизбывной жаждой безграничной свободы. Жаждой сделать бытие народа лучше. Скинув с трона жирных зажравшихся правителей.
*
Вспоминая школьные 70-е годы, мне почему-то представилось, что особых проблем с книгами Олеши не было. Хотя собственно олешеведение говорит об обратном. 

Ради прояснения ситуации с этим вопросом я обратился к Ирине Озёрной — «пожизненному» исследователю Юрия Карловича: дескать, уж кто-кто, но Олеша в разряде дефицитных при СССР никогда не значился! 

«Вы ошибаетесь по поводу того, что Олешу печатали всегда и много, — ответила Ирина Борисовна: — С середины 1936 г., после запрета фильма Абрама Роома "Строгий юноша" (со Штраухом, Серовой, Дорлиаком), снятого по сценарию Олеши, режиссёра со сценаристом наказали. Роому вынесли строгое порицание с запрещением самостоятельно снимать фильмы. А Олешу — подвергли писательскому остракизму. Между изданиями его "Избранного" был перерыв в 20 лет».

Таким образом, последний сборник до водораздела издан в 1936-м. Следующий, — хорошо известный советскому читателю по иллюстрациям Ф. Збарского (иногда подписывался Л. Збарский, — авт.): — только в 1956-м.

И кстати, И. Озёрная очень подробно обрисовывает эти события в преамбуле к сборнику Олеши. Подготовленного ею для серии "Библиотека всемирной литературы". (Изд-во "Эксмо". М., 2014.)

К сожалению, книги нет в Инете. Но её ещё можно купить или взять в библиотеке. Ирина Борисовна настоятельно мне это рекомендовала. Т.к. сборник — чрезвычайно необычный.

Она включила в него и свою композицию ранних вариантов "Зависти". Также неизвестные и малоизвестные рассказы. И многое другое, что не входило в предыдущие собрания сочинений.

В дальнейшем "Эксмо" почему-то присвоило себе составительство книги. Но — Бог им судья, — говорит на прощание Озёрная: «…главное, я сделала то, что считала нужным. А моё развернутое предисловие "Линии судьбы попутчика Занда" более чем на 2 А.Л. — по сути, мини-монография. Где каждый факт из жизни Олеши выверен документами».
*
«Ты леший?» — спрашивала его ребятня в одесской школе-колледже по поводу странной фамилии, — «Нет, — отвечал Юрик: — «Я — олень. Который выгравирован на нашем семейном гербе». — Да, одноклассники знали: его родной язык — польский. И именно однокашки первыми вкусили его талант невероятного придумщика небывальщин, экспромтов, всевозможных буриме. Талант, вышедший впоследствии на невообразимую высоту острого юмора, феноменальной памяти и скоростного, по-цирковому фееричного стихосложения на публику. 

Пушкинские современники «певцы счастья» Кольцов, Веневитинов. Далее Помяловский, Гаршин, Никитин, список можно продолжить. Все они, каждый в частной индивидуальной ипостаси верили в небылицы, несусветную русскую сказку жизни и… 

Каждый из указанных гениальных авторов катастрофически мало оставил потомкам: «Немного, но многое; немного, но многое; немного, но многое…» — чудесной мантрой повторяю я сентенцию Ивана Саввича Никитина. Эксплицируя её на невеликое числом творчество несомненного наследника вышеупомянутых сочинителей — Сказочника с большой буквы Юрия Карловича Олеши. Возведшего метафору — в ранг необходимого, обоснованного лингвистического приёма. 

Он был, конечно, не одинок — в некоем ранге метафорически-лексического волшебника: — особенно для детей. Тут и Чуковский, и Панова. И младшие собратья по перу Носов с Драгунским. 

Но всё-таки Олеша превзошёл их всех по… — скажу без обиняков: трудно найти слова… — по яркости, что ли. Морфологической изощрённости. Стандарту качества.

Хотя заметим, 1920-е годы, о коих речь, были перенасыщены гениальностью. Нафаршированы неоскудевающими талантами так, что некоторые тривиально вываливались, не удержавшись, из условной банки с литературными консервами, — пытаясь забраться туда вновь. И не всегда, к сожалению, успешно… И не по своей вине. 

Что тогда творилось!..

Обэриуты-имажинисты, футуристы-акмеисты. Весёлые частушечники, плавно перетекающие в обличителей большевизма, мещанства-чиновничества, хапуг-коррупционеров. Всё пока в карикатурном нэпмановском виде, но… Оставалось, увы, совсем мало времени. Когда все, абсолютно все точки над «i» — вспыхнут единственно верным решением. Ровно красные звёзды над московским Кремлём…

И начнётся — большой расход. Разлом. Семей. Друзей. Братьев-сестёр. 

Расход на «ваших» и «наших». На солидных важных — и несчастных бессильных бессловесных бедных. 

Так получилось, — уже позже, перед войной: — Олеша с Катаевым — расход…

Так получилось — с блестящими русскими футболистами Старостиным, Богемским: — дружба навек с Олешей…
Эпоха требовала ясности. Конкретики. Взвешенных решений «навсегда»: как чёрно-красное полотно рулетки. Ставки сделаны! 

Так получилось с его жизнью. Давшей трещину вслед Первому сталинскому Съезду писателей в 1934-м. Где он по-донкихотовски в открытую заявил о безапелляционной этической позиции: полной и безоговорочной нестыковке с директивным направлением коммунистического искусства.

Владыка мизансцен, рыцарь в отношениях, чародей в творчестве — он по-ломоносовски столкнулся с непробиваемой стальной бронёй нравов-обычаев по-советски «светского» литературного двора, литературной своры в нём: — сиречь вождистской свиты. И… отступил. Замолчав по-ахматовски.

О, эта до края изматывающая болезнь молчания тех лет! — скольких гениев она сгубила. Не тронув — единицы.

В их числе — императрица поэтов Ахматова. В их числе — грандиозный сказочник уровня Гофмана, Андерсена: — Олеша. Увы, покинутый славой. Но не сдавшийся, — а ставший писать ещё больше, больше: в стол, в стол… Начиная с брошенного на полпути романа «Нищий». Начиная с княжеского, царского, но пагубно-водочного владычества в ресторане «Националь». Где все официантки бегали влюблёнными в него по уши. [После войны обосновался в буфете Дома литераторов.]

С середины 1930 годов он уже не верил, что понадобится когда-нибудь молодому поколению, — столь отличающемуся от его поколения. Этим комсомольцам, которых он попробовал изобразить в «Зависти». Лишь углубив эту бездну, — отделяющую его от нарративов новой культуры: массовых парадов мускулистых атлетов. Духовно тёмных, словно «чистый лист бумаги» (И. Озёрная): «Послушайте! Посмотрите! Вы знаете, что это за люди? Вот эта молодёжь. О чём они думают? Чего хотят? Знают ли они, что такое Равель? Известен ли им Перуджино? Что они читают? Сохранят ли они великую культуру прошлого или им дела нет до неё? До Рублёва? Впрочем, может быть, я их просто не знаю. Как их узнать?» — истерически нервничая, спрашивал он литературоведа Ф. Левина в конце 1950-х. 

По-тургеневски взявшись за стихи, он неудовлетворительно оценил свои лирические способности, скромно остановившись на прозе. Оставшись… поэтом. Поэтом в делах, поступках, писательстве. Без гонора и выпячивания. (Да и без гонораров к тому же.)

Да, у всякого сочинителя присутствовала личностная своя фишка, как бы сейчас изрекли.

Есенин — подчёркнуто прозаичен. Одномоментно прозрачен до отчуждения. Маяковский — прозаичен до самобичевания. Луговской — играл на публику. Подстраивался под неё, виляя хвостом. Светлов, — как бы на минутку выглянувший из-за плющево́й ограды. Сотканной из иронии, юмора, смеха.

Олеша — издетства и до конца дней являлся самим собой. При том что вся жизнь его, — при всей неизмеримой трагичности: — крайне лирична. Став легендой довольно рано. Что позволено и послано «сверху» не каждому. Посему на него постоянно глазела публика!

Невысокий. Худощавый. Коротка шея. Голова, чуть откинутая назад. По-толстовки запоминающиеся «лесные глаза» — светлые, добрые. Со зрачками, кажущимися «светлее облаков», — по мемуарным ремаркам фельетониста-сценариста В. Ардова. Упомянутого Толстого тоже отличали «лесные» глаза. Но — с беспощадным, по-волчьи острым взором. 

У Олеши взгляд — ищущий. Думающий. С быстрой сменой нерастраченных чувств — сатира, пафос, щедрость, демократичность. Безмерная деликатность. Готовность уступить. Всё это — признаки большого человека, большого поэта. С крепким характером.

Он и писал поэтично... Без нагнетания избыточных страстей. Ненужных сладостей-красивостей, которых на дух не переносил. Великолепно используя «серую» повседневность. Перенося её на экран блистающей радугой внутренней вселенной: как использовал фамилию своей жены Ольги Густавовны — в имени Суок. Породив сонмы шуток-прибауток для узкого круга друзей. Скетчей-жемчужин, годами передававшихся из уст в уста современниками. 

Один раз Олеша рассказывал одному приятелю тщательно отточенными фразами, — голосом, будто декламировавшим со сцены: — весёлую историю про артистическую тусовку тех лет.

В том числе следующую краткую пометку:

«Я спросил в двадцатых годах Маяковского:
— Владимир Владимирович, а кто вам сшил жёлтую кофту?
Маяковский засмеялся и выдал (обычно отшучиваясь):
— Мама сшила». — Этим вот добродушным смехом Маяковского, откровением о личном в ответ на простенький, в сущности, вопрос — мало кто из сотоварищей-интервьюеров мог похвастаться. — Олеша умел выходить с собеседником на лёгкую, тёплую волну в общении. 

Умирая, Юрий Карлович, — однажды ненадолго придя в себя, — увидел газету. Коей неаккуратно прикрыли освещавшую помещение люстру. И приказал немедленно убрать её отсюда: «Это же неэлегантно…» — прохрипел он. До конца будучи строг, взыскателен как к себе, так и к окружающему его миру. Несгибаемый русский Поэт — на все времена. 

По материалам блестящего исследователя творчества Ю.К. Олеши, историка, театроведа И.Б. Озёрной.