Два апрельских портрета

От редактора

В новом эссе Александра Мелихова — портреты двух, казалось, наиболее взаимоудалённых персон. По всем мыслимым критериям. Несчастный певец русской деревни, скончавшийся в «доме скорби», и успешный конструктор автомобилей и «американской мечты», окончивший свои дни на вершине преуспеяния, окруженный мириадами своих снующих железных детищ. Однако же… «орел» и «решка» их судеб — стороны одной монеты, не правда ли?

Похоже, и следующие 2 000 мелиховских портретов (дай Бог ему написать их!) будут всё о том же. О красоте грёз — единственной экзистенциальной защиты от ужаса краткости человеческой жизни, ничтожности её материального следа в бесконечности, громаде Вселенной. Даже если этот след умножат протекторы колес миллионов машин, запущенных с его конвейера.

Игорь Шумейко

​

Судьба первая. «Орёл»? 

​

7 апреля 1947 года ушёл из жизни Генри Форд.
Генри Форд не только символ индустриального капитализма, не только, по опросу журнала «Fortune», бизнесмен века, но он еще и символ Американской Мечты — сын небогатого фермера, поднявшийся до вершин богатства, власти и славы. Как и «форды» многие годы служили символом автомобиля вообще, хотя немецкий автомобиль Карла Бенца выпуска 1895 года уже блистал в Нью-Йорке, когда молодой механик Генри Форд еще только возился со своей моделью в легендарном детройтском сарае.
И таки заткнул дряхлеющий Старый Свет за пояс: в его лице молодая прагматичная демократия одолела сословное общество с его свинцовыми гирями — милитаризмом и аристократизмом. Автомобиль не роскошь, а средство передвижения, — под этим лозунгом вполне бы мог подписаться и Генри Форд. В его мировоззрении было много общего с Лениным: Ильич стремился организовать общество по принципу единой фабрики, а Форд стремился организовать фабрику по принципу единого механизма, еще до товарища Сталина пытаясь воодушевить людей ролью винтиков. 
В борьбе с излишествами Форд обратил взор на всю современную цивилизацию и нашел в ней массу бесполезного. Главными паразитами ему представлялись смутьяны и финансисты: первые дезорганизовывали производство напрямую, вторые отвлекали силы от производства полезных вещей на перепродажу бесполезных бумаг. А поскольку в финансовой сфере заметную роль играли евреи, которые, согласно легенде, коей верил не только Генри Форд, но и Адольф Гитлер, и придумали рынок ценных бумаг, то агрессор номер один и бизнесмен номер один в своей антисемитской пропаганде достигли такого душевного единства, что фюрер за год до начала Второй мировой наградил Форда Железным крестом.
Это был пик политической карьеры бизнесмена века: начавши с культа рациональности, он закончил служением безумной химере. Да и аскетические его изделия начали уступать более навороченным образцам, ибо для нетворческого большинства автомобиль прежде всего роскошь и лишь затем средство передвижения. А главное изобретение Форда — конвейер, небывалым образом увеличивший производительность труда — превратился в символ человеческой униженности, доведенной до гениального гротеска в чаплинских «Новых временах». Человек не желает быть винтиком даже за хорошую зарплату. Он станет служить демагогам, соблазняющим его чарующими сказками, но не согласится сделаться придатком машины — в этом, пожалуй, первый урок фордовской судьбы.
Второй же урок — не надо считать рядовых людей быдлом. Форд надеялся купить покупателей функциональностью, а рабочих хорошей зарплатой, тогда как для себя ставил гораздо более высокие цели: «Сила и машина, деньги и имущество полезны лишь постольку, поскольку они способствуют жизненной свободе»; «Иметь деньги абсолютно необходимо. Но нельзя забывать при этом, что цель денег — не праздность, а умножение средств для полезного служения»; «Переложить трудную, суровую работу фермера с человеческих плеч на сталь и железо — всегда было главным предметом моего честолюбия».
Не алчности, заметьте, — честолюбия! 
«Таким образом оказывается, что один человек становится душой, жизненным ядром всего предприятия». И наконец: «Всякий готов признать прирожденного вождя — человека, который может мыслить и приказывать».
Вот естественный путь модернизации по Генри Форду — во главе дела становится вождь, который ищет не корысти, но исполнения гораздо более высокой мечты, являющейся для него воистину делом чести, доблести и геройства. Вождем может быть и какая-то пассионарная группа, зачарованная единой грезой, хотя и у таких групп чаще всего бывает формальный или неформальный лидер. Служители мечты могут быть и страшными людьми, вроде большевиков, или просто жесткими, вроде южнокорейского Пак Чонхи, но это должны быть люди, одержимые целью гораздо более масштабной и долговечной, нежели мечта о пропитании и комфорте. 
Именно воля какой-то высокой мечты через своих пророков и вождей приводит в движение волю людей ординарных. Не будет мечты — не будет и модернизационного рывка, потому что этот рывок причиняет хлопоты и неприятности не только массам, но и лидерам. Высокой страсти не имея, за такую опасную мороку лучше не браться.
Тем более что все равно ничего не получится.
Это означает, что никакая отдельная «трудовая», «модернизационная» политика невозможна: труд, его формы и цели суть производные от гораздо более масштабных исторических задач. 
Ошибка Форда была в том, что великие задачи он приберег для себя одного. 

​

Судьба вторая. «Решка»? 

Портрет Успенского работы Николая Ярошенко, 1884 г.

6 апреля 1902 года ушел из жизни Глеб Успенский.
Родился он в семье тульского чиновника, но жизнь мастеровщины изучил до тонкости: «Нравы Растеряевой улицы» — шедевр наблюдательности и ума. При всем «демократическом» и просоциалистическом направлении молодой писатель не скрыл, что нищета несчастных слесарей-токарей проистекает не столько из того, что их «хозяева задавили», сколько из их собственного «полоумства» — неспособности вкладывать заработанные деньги в хозяйство, а не в кабацкие «радости».
Глеб Успенский из-за нехватки средств не сумел закончить университетское образование, но как писателю это пошло ему только на пользу: необходимость занимать невысокие канцелярские должности позволила ему быть ближе к той самой «гуще народной жизни», понимание которой и составляло источник его совершенно особенной мудрости.
Едва ли не до болезненности добрый и простодушный, способный раздать отложенные на путешествие деньги растрогавшим его случайным ресторанным певичкам, он открыл в занимавшем всех в ту пору крестьянском вопросе неожиданные глубины, сокрытые от мудрых и разумных. (Впрочем, этому князю Мышкину, в дороге оставшемуся без денег, тоже мог прийти на помощь вокзальный швейцар, вряд ли особенно расположенный проникаться к кому-то сочувствием среди текущих мимо него толп.)
Прогрессивная общественность десятилетиями спорила, чем объяснить равнодушие крестьян к политическим аспектам их же собственных крестьянских проблем, — вековой забитостью, темнотой, узостью кругозора, — откуда взялась эта власть земли? И только Глеб Успенский разглядел, что крестьянина привязывает к земле поэзия крестьянского труда. Пропагандисты толковали ему о выгодах, а человеку нужны смысл и красота, если только это не одно и то же. Соблазнять выгодами бесполезно, если не присоединить к ним красоту и смысл.
Не присоединить мечту.
Именно поэтому Успенского не обольстила европейская цивилизация, в которой нищета в соседстве с блеском и комфортом поражала «со стороны неподдельной правды и полной безыскусственности», — особенно в столице цивилизации — в Лондоне: «гляди и учись!».
Эта «правда» представилась русскому писателю величайшей неправдой и унижением человеческого образа. Идеал которого он прозрел в Венере Милосской, открывающей «бесконечные перспективы человеческого совершенствования» и зарождающей в сердце «живую скорбь о несовершенстве теперешнего человека».
Кажется, с этой скорбью он и скончал свои дни в Новгороде, в Колмовской больнице для душевнобольных.