Из новой поэтической книги Елены Елагиной

От редакции:

Вниманию читателей — стихи из  новой книги известной петербургской поэтессы, эссеиста Елены Елагиной.

Ездовая собака обожает свою упряжку,
А ещё обожает свою блестящую бляшку,
Ту, что выдали на последних соревнованьях — 
Будет чем красоваться в северных полыханьях.

И хозяина любит, и всю собачью бригаду,
И ни пяди своей победы врагу не уступит, гаду!
И клыки у неё сильны, и лоснится шкура,
И глаза у неё востры, и губа не дура.

Хорошо ей, собаке, в езде познающей Бога,
У неё молитвой ложится наезженная дорога,
И духовный путь согласован с путём хозяйским,
И вовек она не соблазнится яблочком райским.

Ездовая собака радуется езде.
И бежит себе, улыбаясь, к заветной звезде.

***
Бумаги тяжелее только грех,
А въедливых чернил лишь кровь, должно быть.
Соблазн сквозит из буквенных прорех,
И дьявольский посверкивает коготь
На матовом мерцании пера — 
В чернильнице полно приблудных бесов… 
Как Лютер, об стену её! — И вся игра.
Глянь, на дворе смеркается с утра — 
Знать Божий гнев грядёт,
Как прежде — гнев Зевесов. 

ПЕТЕРБУРГСКИЕ  СТРОФЫ

1.
Как англичане к остальной Европе,
Так петербуржцы к остальной России —
Островитяне... И наречье наше
Как будто бы не слишком и отлично
От говора всех прочих мест и сёл,
Но в нём звучит другой металл, похоже,
И геометрия стального классицизма
Спрямляет гласные, согласные чеканит 
Подобно профилям на памятных медалях,
Где волосок прилеплен к волоску.
И нет здесь места ветру перемен,
Что превращает в хаос шевелюры,
Здесь время, как гвардеец на параде,
Стоит во фрунт и смотрит, не мигая,
Всё зная наперёд, как Бог — 
                                   и сны, 
                                           и тексты...

2.
А что останется? Две-три, ну, пять прогулок,
Канал, решётка, запах вод сырой,
И неприметный этот переулок,
И небо с вечно-серой пеленой.

Всё так законченно и так угодно глазу —
Природы с городом — мираж? слиянье? блажь?
И вспоминаешь пришвинскую фразу
О родине...
             Она всегда — пейзаж...

3.
Москва всеядна — Петербург брезглив,
Через губу цедящий свой залив
И прочие нетленные красоты.
Его синдром — эстетских триста лет,
И триста ран, и триста мёрзлых бед,
И триста мойр, и бремя позолоты.

Как холодно здесь статуям стоять
Под снегом северным, под ветром, что опять
Не в паруса, а в лица дует рьяно.
Здесь воздух зыбок, и зыбуча твердь,
Здесь жизнь — жиличка, здесь хозяйка — смерть,
И лишь пространства дышат без изъяна.

Здесь человек не нужен, как нигде,
Здесь лик Петра колеблется в воде,
Пустынны ночи здесь, а дни, как сны, мелькая,
Неотличимы от чужих страниц:
Сквозит шинель, повержен Германн ниц,
И зрак, как льдышка иностранца Кая.

Москва тщеславна — Петербург спесив,
Москва разгульна — Питер бережлив,
Скуп на слова, на чувства боязлив,
Погосты множит, стережёт руины,
Лелеет прошлого победные картины,
Чего-то ждёт...

4.
В этом городе пресном, где соблазнов меньше, 
                    чем солнечных дней,
Где чем суше корка, которой давишься, тем вкусней,
Где пиры Лукулла сводятся к лишней бутылке пива,
Где безумной Грете везде найдётся приют,
Где по топким подвалам крысы, как вши, снуют,
И где с лютой ласкою в спину шипят: «Счастливо!»,

В этом городе пресном, где только в сезон светло,
Где заморская роскошь выглядит, как седло
На чухонской корове, где праздника ждут, как припадка
У душевнобольного, выпало жизнь прожить,
Каждый день снеговлажную кашу впотьмах месить,
Прикрываясь зонтом ли, плащом — всё одно, не сладко.

В этом городе пресном, где нету любви давно,
Где высоким чувствам место разве в кино,
Где имперская немощь с провинциальной силой
Уж четвёртый век обручиться не могут никак —
Все чужие нам, потому что есть тайный знак,
Тайный крест горит над каждой родной могилой.

И ни Пётр здесь не указ, ни другие, коль
Здесь особой свободы особая мнится роль,
Тот, кто знает — знает, а прочим и знать не надо,
Словно есть разлом в нетвёрдой земной коре.
И другое знанье о духе в другой поре
Льётся светом нездешним... 
                         Всё прочее — так, бравада.

***
Прямоугольный протестантский ум,
Свободный от ухабных русских дум,
Расчерченный по бюргерской линейке,
Живёт своим и мыслит о своём,
Благополучен, как журнал «Подъём»,
Подсчитывает пфенниги- копейки,

Несёт комфорт владельцам, но не нам,
А нам — лишь невезение и срам,
А нам — лишь новые вселенские проблемы.
Кто объяснит, кто скажет, почему
Всегда лишь горе русскому уму?
Где основания у этой теоремы? 

***
Жизнь контрафактна по своей природе,
И хоть подделка нынче всюду в моде,
Куда нам до библейских райских кущ —
На нас клеймо: мол, сделано в России,
Хоть не в Китае, и за то мерси и…
И — за язык, что сказочно могуч.

И — за пространства… Пусть неурожайны,
Но лук с картошкой сыщется и в чайной,
А в рюмочной — и вовсе завсегда,
Как и плечо отзывчивого друга,
И значит — нет вселенского испуга. 
И ужаса. И горе не беда. 

*** 
От того,  что утекает гераклитова вода.
От того,  что не бывает так, чтоб было навсегда,
От того,  что лишь под горку — не под камень — только вниз,
От того, что поговорку не украсить словом  «cheese»,
От того,  что нет ответов, а вопросов целый воз,
От того,  что даже летом не найдёшь ты синих роз,
Остаётся нам с тобою над словами колдовать,
После бурного прибоя их, как камушки, искать. 
Остаётся нам с тобою над судьбою ворожить,
Остаётся нам с тобою бодро петь и просто жить. 

ВЕТЕРАН

Закрутки, закатки — стекло и вода.
Тяжёлая ноша, да супер-еда.
Тащи — не пищи с огорода, старик,
Отряхивай, знай, старый свой дождевик.

Инфаркт поджидает, как тать, за углом,
Да больно охота, чтоб справным был дом,
Уже без старухи, давно без детей,
Но всё-таки свой, хоть без модных затей.

И мебель смешная, и фото в пыли,
Но мы поклониться должны до земли.
Страна обманула, родня подвела,
Накормит пока что родная земля.

Тележка скрипит, и верёвка ползёт,
Поправишь — и дальше покатишь вперёд.
Уже электричка кричит вдалеке,
Бежит молодёжь, как всегда налегке. 

И мимо пусть катит себе «мерседес»,
А ты — за грибами, за ягодой в лес.
Да свой огород. Вот везёт огурцы.
Живут — не сдаются, не плачут бойцы!

ПРАВИЛО  ВЫЖИВАНИЯ  № 1

Главное — не встречаться глазами:
Ни с нищими, ни с бомжами,
Ни с бездомными псами,
Ни с окрестными стариками,
Ни с назойливыми продавцами,
Ни с подвыпившими качками,
Ни с омоновскими главарями.
Ни со светлыми — ох! — образами…

ВО  СЛАВУ  ОПЕРЕТТЫ    

Жизнь к финалу имеет в виду оперетту,
Потому что ресурса трагедии нету:
Состраданье исчерпано, силы не те,
Чтобы плакать и зубы сжимать в темноте.

То ли дело небесные эти рулады, 
То ли дело беспечные эти наряды,
В панталонах дурацкие эти прыжки — 
Ни намёка, ни тени предвечной тоски.

Герцогини мужьям изменяют ретиво,
Чайки крыльями машут на фоне залива,
Мистер Икс на качелях о счастье поёт,
Избавляя поклонниц от гнёта забот.

Пенсионные книжки припрятаны дома,
Как сладка музыкальная эта истома, 
Как прекрасен из чахлой сирени букет,
Как с соседками делишь груз прожитых лет!

И к биноклю прильнув, бонвиван-старикан
Тщится видеть стриптиз сквозь невинный канкан.