Прикоснуться к тайне гения… 215 лет Н.В. Гоголю

215-летний юбилей Николая Васильевича Гоголя (1809–1852) с новой остротой ставит вопрос об изучении его творческого наследия в свете христианского идеала. Подобно пушкинскому пророку, Гоголь, «духовной жаждою томим», искал пути к её утолению, духом припадая к животворному источнику — Евангелию. «Выше того не выдумать, что уже есть в Евангелии»¹, — утверждал великий русский писатель. Призывая к обновлению всего строя жизни на началах христианства, Гоголь пророчески утверждал: «Один только исход общества из нынешнего положения — Евангелие»².

По справедливому суждению, «гений Гоголя до сих пор остаётся неиз¬вестным в желаемой полноте»³. Прикоснуться к тайне гения, духовной стороне его жизни и творчества помогает «апокрифический рассказ» о Гоголе Николая Семёновича Лескова (1831–1895) «Путимец» (1883). Истинный художник-христианин Лесков — наиболее близок Гоголю по духу — также постоянно говорил о важности Евангелия, в котором «сокрыт глубочайший смысл жизни»⁴, и горячо ратовал за восстановление «духа, который приличествует обществу, носящему Христово имя» (X, 411).
Рассказ «Путимец» художественно воссоздаёт облик молодого Гоголя-лицеиста, обнаруживая напряжённую внутреннюю жизнь будущего писателя, его пророческий дар, замечательную способность с первого взгляда постигать характер и саму сущность человека, воздействовать словом на самые глубокие струны человеческой души. 
Художественный образ Гоголя как литературного персонажа соотносится с духовным обликом Гоголя как реальной личности. Лесковский текст предоставляет широкие возможности сцепления с литературно-публицистическим, эпистолярным гоголевским наследием, позволяет восстановить синхронный литературный контекст и его сокровенную сущность — контекст евангельский, который определяет смысл заглавия рассказа «Путимец». Концепт «Путь» в его высоком новозаветном значении: «Аз есмь Путь, и Истина, и Жизнь» (Ин. 14:6) — становится сверхсмыслом и идейно-художественным центром произведения. Кульминация рассказа — духовное обновление человека на пути к Богу. В подтексте задан христианский вектор: «И будет там большая дорога, и путь по ней назовётся путём святым <…> идущие этим путём, даже и неопытные, не заблудятся» (Ис. 35:8). Это магистральное направление, указанное в Библии, отразилось и в русских народных пословицах: «За Богом пойдёшь, добрый путь найдёшь», «Бог пути кажет», «Нужный путь Бог правит», «Призывай Бога на помощь, а святого Николая в путь».
Молодой Николай Гоголь с первых страниц повествования — в пути — в прямом и метафорическом смысле. В этом плане он тоже «путимец». Образ вечного путника, каким видел себя писатель, хранит вся его переписка — от раннего возраста до зрелости. Будучи юношей, в 1827 году он писал своему другу Г.И. Высоцкому: «в глубоком раздумье стоял я над дорогою жизни, безмолвно обсматривая будущее»⁵. «От ранней юности моей у меня была одна дорога, по которой я иду <…> совершилось всё это не без воли Божией» (7, 284–285), — признавался Гоголь двадцать лет спустя — в январе 1847 года — С.Т. Аксакову.
В лесковском рассказе Гоголь горячо выступает в защиту русского человека, «русской удали», отрицает националистическую узость, не разделяет«крайностей малороссийской нетерпимости» (XI, 47) к «кацапам». Заведя беседу «о типическом ямщике великорусском, человеке по преимуществу общительном, разговорчивом и весёлом», герой рассказа восклицает: «великоросс совсем другое: с тем всего какой-нибудь один час проедешь — и перед тобою вся его душа выложится; вся драма его жизни тебе станет открыта. “Душа нараспашку...”» (XI, 47).
В <Авторской исповеди> (1847) Гоголь подробно объяснял: для постижения русской природы, чтобы уяснить «себе самому определительно, ясно высокое и низкое русской природы нашей, достоинства и недостатки наши <…>, следует узнать получше природу человека вообще и душу человека вообще» (6, 416); «занятием моим стал <…> человек и душа человека вообще» (6, 418). 
Стремление к познанию человеческой души привело Гоголя к самопознанию и Богопознанию: «О, как глубже перед тобой раскрывается это познание, когда начнёшь дело с собственной своей души! На этом-то пути поневоле встретишься ближе с Тем, Который один из всех доселе бывших на земле показал в Себе полное познанье души человеческой» (7, 323). Неизбежное следствие самопознания — самовоспитание: «узнавать душу может один только тот, кто начал уже работать над собственной душой своей» (6, 304). Писатель указывает путь к уяснению сложных духовных вопросов: «Найди только прежде ключ к своей собственной душе; когда же найдёшь, тогда этим же ключом отопрёшь души всех»; необходимо «покрепче всматриваться в душу человека, зная, что в ней ключ всего» (6, 303–304).
Основополагающий «ключ всего» Гоголь нашёл в Боге: «Всё, где только выражалось познанье лю¬дей, от исповеди светского человека до исповеди анахорета и пустынника, меня зани¬мало, и на этой дороге, нечувствительно, почти сам не ведая как, я пришёл ко Христу, увидевши, что в Нём ключ к душе человека <выделено мной, — А.Н.-С.> и что ещё никто из душезнателей не всходил на ту высоту познанья душевного, на которой стоял Он» (6, 416–417). Исследуя и изо¬бражая жизнь, писатель «не совращался с своего пути» (6, 418) и закономерно «пришёл к Тому, Кто есть источник жизни <…>, Который один полный ведатель души и от Кого одного я мог только узнать полнее душу» (6, 419). 
Гоголь размышлял о действии Высшего Промысла в его писательской судьбе: «были такие обстоятельства, <…> которые заставляли меня, против воли моей собственной, входить глубже в душу человека» (6, 427); «крутым поворотом, происшедшим не от моей воли, наведён я был заглянуть глубже в душу вообще и узнать, что существуют её высшие степени и явления» (7, 324).
Обострённое стремление разгадать человека владело Гоголем сызмальства: «От малых лет была во мне страсть замечать за человеком, ловить душу его в малейших чертах и движеньях его» (6, 419); «жажда знать душу человека так томила меня постоянно от дней моей юности» (6, 427); «прежде, чем сделался писатель, уже имел я охоту: к наблюденью внутреннему над человеком и над душой человеческой» (7, 323).
Историю раннего духовного и идейно-эстетического развития писателя подтверждает его эпистолярное наследие. Уже в первых письмах из Нежинской гимназии, адресованных «дражайшим папеньке и маменьке», 15-летний Гоголь осознаёт себя взрослым и ответственным человеком: «Как будто бы ещё о сю пору я ещё ребёнок и ещё не в совершенных летах и будто бы на меня ничего нельзя положиться» (7, 28–29), — с укором обращался он к родителям, угадав их желание оградить сына от тревог. «Но как много ещё и от меня закрыто тайною и я с нетерпением желаю вздёрнуть таинственный покров» (7, 53), — писал он матери в первые дни пребывания в Петербурге.
Впоследствии автор «Ревизора» и «Мёртвых душ» в письме С.Т. Аксакову признавался: «внутренно я не изменялся в главных моих положениях. С 12-летнего, мо¬жет быть, возраста я иду тою же дорогою, как и ныне, не шатался и не колебался никогда во мнениях главных <…> шёл далее своей дорогой; и точно Бог помогал мне <…> И теперь я могу сказать, что в существе своём всё тот же, хотя, может быть, избавился только от многого, мешавшего мне на моём пути» (7, 239–240). 
Таким образом, Лесков — автор «апокрифического рассказа о Гоголе» — нисколько не погрешил против истины, отмечая в личности своего юного героя черты прозорливого и вдумчивого «душеведа»-христианина, который выражал горячее убеждение в способности падшей человеческой натуры к быстрому духовно-нравственному возрождению: «всё, что тебе ещё угодно, можешь отыскать в них дурного, а мне в них всё-таки то дорого, что им всё дурное в себе преодолеть и исправить ничего не стоит; мне любо и дорого, что они как умственно, так и нравственно могут возрастать столь бы¬стро, как никто иной на свете. Сейчас он такой, а глазом не окинешь — как он уже и перекинется, — и пречудесный» (XI, 49). 
Дар предвидения, духовного проникновения, которым был наделён Гоголь, не укрылся ни от него самого, ни от окружающих. «К числу мечтательностей своих иногда желаю быть ясновидцем» (7, 33); «какая-то невидимая сила натолкнула меня, предчувствие вошло в грудь мою»(7, 47); «тайное какое-то предчувствие мне предрекает» (7, 56), — делился он с родными в ранних письмах. Ещё в лицее была замечена незаурядная проницательность Гоголя: «Говорили, что я умею не то что передразнить, но угадать человека, то есть угадать, что он должен в таких и таких случаях сказать, с удержаньем самого склада и образа его мыслей и речей» (6, 412). 
Впоследствии Гоголь производил «строгий анализ над собственной душой» (6, 426). Исповедальный мотив покаянного самоуглубления воспроизводится в <Авторской исповеди>, проникнутой пафосом строгой самовзыскательности Гоголя: «писатель-творец творит творенье своё в поученье людей. Требованья от него слишком велики — и справедливо» (6, 428). Гоголь убеждён, что нет оправданий писателю, который «сказал глупость или нелепость, или же выразился вообще необдуманно и незрело» (6, 186). 
Ведя непрестанную внутреннюю работу, Гоголь ощущал себя и субъектом, и объектом самонаблюдения. Он признавался, что «наблюдал над собой, как учитель над учеником, не в книжном ученье, но и в простом нравственном, глядя на себя самого как на школьника» (6, 417). Это духовное самообразование, согласно гоголевской исповеди, было предопределено «желанием совершенства, если сходил за тем Сын Божий, чтобы сказать нам всем: “Будьте совершенны так, как совершен Отец ваш Небесный”» (6, 417–418). 
Указанному в Евангелии пути совершенствования нет конца, не поставлено никаких пределов. Поэтому писатель не вправе быть скорым на обвинения несовершенному человеку. Гоголь размышляет: «Не мешало бы подумать <…>: “Не ошибаюсь ли я сам? Ведь я тоже человек. Дело здесь душевное. Душа человека — кладезь, не для всех доступный иногда <…> Часто и наискуснейшие врачи принимали одну болезнь за другую и узнавали ошибку свою только тогда, когда разрезывали уже мёртвый труп”» (6, 439).
Отсюда — осознание величайшей ответственности за непраздное, учительное слово в полном соответствии с поучением Христа: «за всякое праздное слово, какое скажут люди, дадут они ответ в день суда: Ибо от слов своих оправдаешься и от слов своих осудишься» (12: 35–36). Слово, обладающее жизнестроительной силой, включается в евангельский контекст: «И Слово стало плотию и обитало с нами, полное благодати и истины» (Ин. 1: 14). Сакральное Слово: «Вначале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог» (Ин. 1: 1) — соотносится с творящим словом вообще, которое есть дар Святого Духа: «Святый Дух научит вас в тот час, что должно говорить» (Лк. 12: 12). 
Гоголь-писатель обострённо ощущал священную сущность слова: «чувствовал чутьём всей души моей, что оно должно быть свято <…> словесное поприще есть тоже служба» (7, 322).Слово имеет разительную силу, обладает действенной духовной энергией. Оно способно изменить устремления души и саму судьбу человека. Просвещённый Божественным откровением ум Гоголя впоследствии привёл его к основным писательским установкам: «Опасно шутить писателю со словом» (6, 188); «Чем истины выше, тем нужно быть осторожнее с ними» (6, 187); «Обращаться с словом нужно честно. Оно есть высший подарок Бога человеку» (6, 187). Эти афористически выраженные христианские убеждения определили смысл главы IV «О том, что такое слово» «Выбранных мест из переписки с друзьями» и пафос книги в целом: «Слово гнило да не исходит из уст ваших! Если это следует применить ко всем нам без изъятия, то во сколько крат более оно должно быть применено к тем, у которых поприще — слово и которым определено говорить о прекрасном и возвышенном. Беда, если о предметах святых и возвышенных станет раздаваться гнилое слово; пусть уже лучше раздаётся гни¬лое слово о гнилых предметах» (6, 188).
Уже с юности Гоголь почти неземной: «душа моя хочет вырваться из тесной своей обители» (7, 32). Он жалуется на «существователей», которые «задавили корою своей земности, ничтожного самодоволия высокое назначение человека» (7, 40–41). Ему чужда мысль, «как бы добыть этих проклятых, подлых денег, которых хуже я ничего не знаю в мире»; претят «мошенники», которые «дерут предорого и ни на грош не приносят пользы» (7, 53).
Подлинное глубокое выражение внутренней жизни молодого Гоголя находим в примечательном письме из Нежина 1 марта 1828 года. Гоголь пишет матери, что претерпел «столько неблагодарностей, несправедливостей глупых, смешных притязаний, холодного презрения и проч.», и признаётся: «Всё выносил я без упреков, без роптания, никто не слыхал моих жалоб, я даже всегда хвалил виновников моего горя <…>. Уроки, которые я от них получил, останутся навеки неизгладимыми <…> Вы увидите, что со временем за все их худые дела я буду в состоянии заплатить благодеяниями, потому что зло их мне обратилось в добро»(7, 48–49). 
Жертвенный путь с ранних лет привлекал Гоголя: «даже в детстве, даже во время школьного учения <…> мне всегда казалось, что в жизни моей мне предстоит какое-то большое самопожертвование» (6, 423). Стезя великого русского писателя, обрёкшего себя «на нищенскую и скитающуюся жизнь», — это аскетический путь бесприютного странника. «Как будто нарочно дала мне судьба тернистый путь» (7, 158), — говорил Гоголь.
Религиозные искания на пути духовного освобождения в последние годы жизни писа¬теля вызвали в нём острое «томление духа». Духовная жажда утоляется во Христе, в праведной жизни по Его заповедям: «Жаждущий пусть приходит, и желающий пусть берёт воду жизни даром» (Отк. 22:17); «кто жаждет, иди ко Мне и пей» (Ин. 7:37). Беседуя у колодца с самарянкой, Иисус возвестил: «всякий, пьющий воду сию, возжаждет опять, а кто будет пить воду, которую Я дам ему, не будет жаждать вовек; но вода, которую Я дам ему, сделается в нём источником воды, текущей в жизнь вечную» (Ин. 4: 13–14).
Мысль о монашестве не оставляла Гоголя: «Не дело поэта втираться в мирской рынок. Как молчаливый монах, живёт он в мире, не принадлежа к нему, и его чистая, непорочная душа умеет только беседовать с Богом» (7, 148). Это образное сравнение, подчёркивающее духовную высоту писательского труда, «художнически-монастырской работы», постепенно перерастает в убеждение: «нет выше удела на свете, как званье монаха» (7, 200). В письмах Гоголь признаётся, что больше годится «для монастыря, чем для жизни светской».
Укреплению православного идеала способствовало глубокое вхождение писателя в молитвенный духовный опыт, обращение к святоотеческому наследию. Так, Гоголь просил прислать ему в Рим «молитвенник самый пространный, где бы находились все мо¬литвы, писанные отцами Церкви, пустынниками и мучениками»⁶. Писатель по-монашески «келейно» штудировал труды Святых отцов, делал выписки из богослужебных книг, создавал собственную духовную прозу. На сохранившемся в Оптиной пустыни первом томе «Мёртвых душ» (СПб., 1842) автор отметил: «Здравую психологию и не кривое, а прямое понимание души встречаем лишь у подвижников-отшельников»⁷. 
Писатель много и усердно молился: «Помолюсь, да укрепится душа и соберутся силы, и с Богом за дело» (7, 324), — писал он накануне паломнической поездки по Святым местам. 
В предсмертных записях Гоголь оставил истинно пасхальный завет воскрешения «мёртвых душ»: «Будьте не мёртвые, а живые души. Нет другой двери, кроме указанной Иисусом Христом, и всяк прелазай иначе есть тать и разбойник»⁸. Гоголь горячо ратовал за восстановление образа Божьего в «пошлом», «холодном, раздробленном, повседневном характере» человека, опутанного «всей страшной, потрясающей тиной мелочей». Эта задача остаётся не менее плодотворной и сейчас, ибо «цели христианства вечны».

Примечания:

¹ Гоголь Н.В. Собр. соч.: В 9 т. / Сост., подг. текстов и коммент. В.А. Воропаева, И.А. Виноградова. — М.: Русская книга, 1994. — Т. 6. — С. 383.
² Рукописи Гоголя. Каталог / Сост. Проф. Г. Георгиевский и А. Ромодановская. — М., 1940. — С. 119. 
³ См.: Воропаев В.А. Николай Гоголь: Опыт духовной биографии. — М.: Паломник, 2008.
⁴ Лесков Н.С. Собр. соч.: В 11 т. — М.: ГИХЛ, 1956 — 1958. — Т. 11. — С. 233. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте с обозначением тома римской цифрой, страницы — арабской.
⁵ Гоголь Н.В. Собр. соч.: В 7 т. — М.: Худож. лит., 1986. — Т. 7. — С. 35. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте с обозначением тома и страницы араб-скими цифрами.
⁶ Гоголь Н.В. Полн. собр. соч. — М.; Л.: АН СССР, 1952. — Т. XII. — С. 156.  
⁷  Цит. по: Матвеев П. Гоголь в Оптиной пустыни // Русская старина. — 1903. — Т.113. — № 2 (февраль). — С. 303.  
⁸ Гоголь Н.В. Собр. соч.: В 9 т. / Сост., подг. текстов и коммент. В.А. Воропаева, И.А. Виноградова. — М.: Русская книга, 1994. — Т. 6. — С. 392.

Коллаж на обложке: худ. Олег Шупляк