Болдино… Бохан… Берлин…

Сейчас, когда с Запада (особенно из Германии) назад в Россию стали возвращаться целыми семьями «русских немцы» — в основном третьей волны эмиграции. Уехавшие из России на свою историческую родину в жуткие для нашей страны девяностые годы прошлого века, моя статья, предлагаемая читателям «Камертона», по-моему, снова стала весьма актуальной. Надеюсь, что я не ошибся в своём прогнозе.
 

Бывают редкие минуты, когда легко, свободно пишется…
Ещё реже случаются такие дни. Недели…
У Пушкина таким счастливым периодом была Болдинская осень, продлившаяся из-за холерного карантина почти на три месяца. И когда он собирался жениться на Наталье Гончаровой, и в том числе от предчувствия предстоящей свадьбы с любимой девушкой, ему прекрасно писалось в его имении Болдино. Или, если сказать его же словами: «И мысли в голове волнуются в отваге, // И рифмы лёгкие навстречу им бегут, // И пальцы просятся к перу, перо к бумаге, // Минута — и стихи свободно потекут…».
У поэта из молодого сибирского города Ангарска Валерия Алексеева, прошедшего в своё время сталинские лагеря, по его личному признанию, такой щедрой на стихи оказалась: «Боханская осень». 
Есть такое бурятское селенье — Бохан в Иркутской области. Не вотчина поэта (ныне уже ушедшего в мир иной), но и не мачеха ему, где Валерий Алексеев однажды отдыхал и где ему, по его собственному выражению: «Писалось просто запоем!..»
Для меня такой период — моя «Берлинская осень» — случился на окраине маленького немецкого городка под Берлином, название которого я узнал только утром, когда рассвело. И останавливаться в котором мы — четыре человека, возвращавшихся домой после окончания международной экспедиции на велосипедах по маршруту — «Пекин—Париж» не собирались. Ибо до Берлина, где мы планировали пробыть несколько дней, нам оставалось проехать чуть больше двух десятков километров.

​

Однако наш старенький «Фольксваген-кемпинг» (машина сопровождения во время экспедиции, продлившейся пять месяцев), поскольку обратную дорогу мы ехали уже именно на нём, а не на велосипедах, за этот дождливый октябрьский день (17 октября, в аккурат за два дня до 19 октября — дня Пушкинского лицея) раза три предпринимавший попытку заглохнуть, уже в густых вечерних сумерках встал окончательно. На каком-то неведомом нам километре скоростной автострады: Кёльн—Росток. 
Чтобы не мешать движению других автомобилей на трассе, где скорость не может быть ниже 120 километров в час, мы втроём (шофёр за рулём) столкнули (благо что было под горку. И сворот с автобана оказался рядом. Да и движение к вечеру было уже не таким интенсивным, как днём) нашу калеку-машину с обочины. И почти в полной темноте (аккумулятор тоже отказался работать) встали невдалеке от каких-то аккуратненьких, с ещё светящимися в некоторых из них окнами, одноэтажных домиков на краю пустыря, до которого, с горки, смогла докатиться наша машина. 
И лишь утром мы смогли на указателе у сворота с автобана прочесть название городка: «Brieslang»…

*** 

Стояла вторая половина октября…
По мнению местных жителей, у которых мы дня три-четыре, наверное, брали воду для приготовления пищи, было необычайно холодно для этих мест в это время года. Общались мы с ними в основном при помощи жестов и нескольких немецких фраз, типа: «Гутен морген. Бите, ватер». 
Ночью температура в машине, в которой было четыре стационарных спальных места и стационарная газовая плита, но обогрев не работал, опускалась к утру до минус восьми градусов Цельсия. И вылезать из тёплого спальника, и начинать готовить завтрак никому не хотелось, хотя по очереди и приходилось каждому. И ещё отчего-то создавалось такое впечатление, что это мы в своём фургоне привезли в Германию этот холод.
После завтрака — обычно это была овсянка, приготовленная на сухом молоке, на газовой плите, отчего в нём сразу становилось теплее — ребята садились на велосипеды и объезжали автомастерские близлежащих небольших, таких же как и этот, у которого мы встали, кажется, намертво, городков, в поисках «гуссен электродов» (электродов по чугуну). При помощи которых наш шофёр надеялся заварить трещину, напоминающую осьминога, образовавшуюся в корпусе коллектора машины. Поскольку новый коллектор нам достать пока нигде не удавалось из-за устаревшей модели нашего автомобиля. Искали ребята и некоторые другие запчасти, необходимые для дальнейшего нашего движения на восток. И в конечном итоге возвращения домой, в Россию, такую неблагополучную в том, таком далёком уже 1993-м году. 
Обычно я оставался в машине один — реже с кем-нибудь вдвоём — в качестве сторожа. Хотя вряд ли кто из местных жителей, рано встававших (когда мы ещё спали), рано ложившихся спать (когда мы ещё бодрствовали: ужинали, обсуждали итоги дня), мог бы позариться на наше добро. И все эти несколько октябрьских дней, пока мы стояли на приколе, я, после того как друзья уезжали, восседал на ровной поверхности плоской бетонной плиты, валяющейся на краю побуревшего пустыря (оказывается, и в Германии можно обнаружить бесхозную, почти заросшую травой бетонную плиту). На неё я ставил сиденье из кабины машины и в полном одиночестве — даже если я оставался на нашей стоянке не один, — согреваемый уже не очень тёплым октябрьским солнцем, писал или дописывал уже начатые раньше, в Польше, Чехии или Франции, по дороге в Париж, стихи. Иногда мне удавалось написать два стихотворения за день. Невиданные для меня темпы. Ибо моя обычная норма два-три стихотворения в год.
И меня совершенно не тяготила эта наша невольная задержка. 
Иногда я даже грешным делом думал: 

«Хоть бы они подольше искали все эти запчасти для нашего раритета германского автомобилестроения. Так пишется! Жаль только, что день уже короток. Темнеет рано…»

Так, в этом ознобе писания, прошло дней пять. Хотя подобная инерция сохранялась ещё несколько дней и потом, после того как мы покинули это рыжее поле на окраине Brieslanga. Например, на территории Белецкого госпиталя нашей, тогда ещё не выведенной из Германии Группы западных войск, тоже расположившейся под Берлином. И где нас так хорошо встретили соотечественники. Устроив баню, накормив борщом, снабдив бензином и кое-какими продовольственными запасами на дальнейшую обратную дорогу домой… 
Так вот, там в Белецком госпитале, где мы пробыли дня два, я написал даже свою единственную маленькую поэму: «Попутчица».
Но всё это было уже позже… А под Brieslangom реанимировать машину помогли наши недавние соотечественники: сибиряк из Омска Конрад Бусс, которого товарищи по автомастерской, наверное, по инерции, звали Кондратом, и Франц Кресс из Казахстана. «Русские немцы», не так давно, в начале девяностых годов прошлого двадцатого века переселившиеся в Германию. В те времена, когда по всем швам начал трещать Советский союз, распадающийся на множество отдельных государств, бывших прежде республиками единой империи — СССР…
В тот день искать запчасти по автомастерским выпало мне.
Объезжая на велосипеде ближайшие и не ближайшие окрестности и обнаружив автомастерскую, я подъезжал к ней, слезал с велосипеда, и вежливо говорил первому встречному её представителю словами, почерпнутыми мною из русско-немецкого словаря:
— Гутен морген.
— Гутен морген, — слышал я в ответ.
— Машина капут, — скрещивая руки перед грудью, продолжал я диалог.
— Я. Я, — обычно отвечали мне, ожидая дальнейших разъяснений.
— Гуссен электроден, — продолжал я, просяще протягивая руки, давая тем самым понять, что именно они мне нужны.
— Найн, — обычно следовал чёткий ответ…
И я ехал искать другую автомастерскую.
И примерно в третьей, встреченной на моём извилистом пути мастерской, я начал тот же диалог с двумя молодыми (им было лет по тридцать) светловолосыми, в одинаковых синих комбинезонах механиками:
— Гутен морген.
— Гутен морген, — вежливо ответили мне, приостановив работу над машиной, с открытым капотом стоящей в автомастерской.
— Машина капут, — безнадёжно продолжил я, снова скрестив руки на груди
— А может, тебе с нами по-русски будет удобнее говорить, — улыбнувшись, ответил один из механиков. И добавил: — Мы из России. Недавно переехали в Германию. Так сказать, эмигранты третьей волны. Ну, так что там у вас с машиной приключилось? 
Я подробно рассказал им всё, что понимал сам.
И они объяснили мне, что проще поставить новый коллектор, чем заваривать старый. И пообещали найти такой для нашей колымаги. И привезти его завтра нам, уточнив, где мы остановились. 
И действительно, на следующий день к нашему рыжему полю подкатили две новеньких «Ауди», из багажников которых наши новые знакомые — оба в тех же одинаковых синих комбинезонах, — не без нашей помощи извлекли всё, о чём мы их просили. И наверное, в течение часа устранили, вместе с нашим шофёром, все неполадки «Фольксвагена», выпуска пожалуй более чем десятилетней давности. Отчего было так трудно в других автомастерских достать для него запчасти.
Когда машина была отремонтирована, мы перед прощанием (поскольку от денег они отказались, да, честно говоря, у нас их почти не было в наличии) одарили наших немцев чудесным «Таёжным чаем» (которым нас, в свою очередь, снабдила в виде спонсорской помощи перед началом экспедиции Иркутская чаеразвесочная фабрика, тогда ещё работающая) и Улан-Удэнской говяжьей тушёнкой — тоже подарок спонсоров Бурятии. Подаркам нашим, особенно «Таёжному чаю», они, кстати, очень обрадовались. И сообщили, что устроят сегодня вечером после работы пир. 
— Жены наварят макарон с тушёнкой и заварят хорошего крепкого чая с сибирскими травами! — восхищались они. 
Машина наша была, наконец, заведена. Её мотор теперь работал ровно, и гул его не напоминал уже дыхание астматика при приступе удушья, как прежде. И казалось, она ждала теперь только нас, чтобы продолжить путь. Тем более что всё уже было загружено в неё заранее. Но мы всё ещё стояли возле неё. Обмениваясь с новыми друзьями рукопожатиями и говоря о чём-то несущественном. 
— Может быть, и мы вам можем чем-нибудь помочь? — скорее по инерции спросил я, когда уже всё вроде было сказано и все прощальные улыбки друг другу розданы. — Что-то сделать для вас?
— Передайте привет Родине, мужики. — Так это по-русски прозвучало. — Ей сейчас очень нелегко при её пьяном президенте. — Слишком серьёзно, для того чтобы быть шуткой, попросил Франц.
— И — Сибири тоже привет, — добавил Конрад.
— Ладно, передадим, — пообещали мы. 
Наши машины тронулись в разные стороны. Мы на восток — на Берлин, а они на своих изящных, как лани «Ауди», на запад — на Ziestow, где живёт целая колония немцев, переехавших в Германию в начале девяностых годов двадцатого века из бывшего СССР…

***

А я, хоть и запоздало, уже в середине ноября, когда мы добрались до России, выполнил наше обещание. 
— Привет тебе, Родина, — Сказал я тихонечко на железнодорожном вокзале Иркутска, куда мы с моим приятелем прибыли из Москвы на фирменном поезде «Байкал». — От сибиряка — Конрада Бусса. и Франца Кресса — из Казахстана, русских немцев, не забывших тебя. 

Статья была напечатана в ноябре 1993 г. в газете «Иркутская культура»

P. S. А теперь я решил поместить под этой статьёй ещё и те стихи, которые были написаны или окончательно закончены на том ржавом осеннем поле на окраине небольшого немецкого аккуратного городка. Когда я вытаскивал из нашей намертво вставшей машины раскладное кресло, ставил его на остаток какой-то бетонной плиты и писал, а иногда просто будто бы записывал диктуемые мне кем-то строки.
Стихи эти я, сверив их по датам и месту написания, перепечатал из своей первой поэтической книжки «Парижская тетрадь», вышедшей очень небольшим тиражом в издательстве «Губерния» в 1996-м году в Иркутске.
В книжке всего 27 стихотворений, написанных за полгода путешествия. И пять из них написаны именно на том осеннем неприютном поле… 

Небо вызвездило. Осень…
Холодно в полях.
И неслышными шагами
подступает страх.
Будто ты один на свете — 
всеми позабыт.
Словно всё уж это видел.
Помнишь этот вид.
Низменность, Ивняк, Болотце,
Чёрные поля.
Бриллиантовые звёзды.
Круглая земля…

Возвращаемся с охоты…
На меже снежок.
Хорошо, что есть собака…
— Эй, ко мне, Дружок!

Вдруг нога скользнёт!
И — звонко затрещит ледок!
И весёлый звук приятен — 
ты не одинок.
За спиной висит двустволка.
Рядом — верный пёс.
Ветерок, не только морось, —
и дымок принёс.

Вот уж видится за полем
жёлтый огонёк…
Будет баня! Дичь. И… кости.
Для тебя, дружок!

                      17 октября 1993 г. Brieseland

***
Дни поздней осени туманны…         
(И смуглы аж до черноты). 
И у моей подруги Анны
Сквозят осенние черты.

И в сумерках — из фиолета —
Я с грустию припомню вновь.
Как быстро полыхнуло лето.
Мгновенно, как была любовь.

Осенняя моя подруга…
На кухне с Анной пьём чаи.
Она мне — про любовь, про друга…
Я ей — про беды про свои…

И вдруг, галантно распрощавшись,
Я в темь шагну. Исчезнув вновь.
Шепча под нос себе сонеты. 
Про нереальную любовь.

Но, сам себе противореча, —
Я стану ночью вспоминать:
Как светел локон. Смуглы плечи.
Как широка её кровать!..

                 19 октября 1993 г. (День Пушкинского
                  Лицея), Brieseland

***
Сестра моя, Осень.
На рыжем коне
Ты вновь прискакала
По звёздам ко мне.

Беспечен твой цокот,
Но труден твой путь…
раскрасить леса,
Землю всю обогнуть.
Сестра моя, Осень.
Вся просинь и медь.
Как ты заставляешь 
Деревья гореть! 

Коралловы гроздья!
Янтарны листы!
И мысли — спокойны,
Прохладны, чисты.

                 Франция, Бельгия,
                 Голландия, Германия.
                 20 октября 1993 г.Brieseland.

***
Дни поздней осени печальны…
Хотя начала и концы
Ещё, мой друг, не так прощальны.
Ещё, мой друг, не сведены.

Дни поздней осени унылы.
Всё в серых красках. Снова дождь…
Промозглы вечера постыли.
И некому тебе помочь.

Не осень — сами виноваты.
В тоске своей. Своей судьбе.
Листва с деревьев облетела.
И ветер — волк скулит в трубе.

                         21 октября 1993 г. Brieseland

Неотправленное письмо

«Мне хорошо в тиши зимы
Среди сугробов синих,
В моей тьму-таракань глуши —
В российской середине.

Приятно быть в плену снегов,
В углу своём медвежьем.
Живу хозяином я здесь,
А не купцом заезжим…

Я распрощался с суетой,
Как с прежними долгами…
Расстался — даже вот с тобой.
И с прежними «друзьями».

Хожу я утром — скрип да скрип —
К колодцу за водою…
И каждый раз! Всё мнится мне,
Что встречусь здесь с тобою…»

                              Октябрь, Brieseland