В.П. Астафьев — о М.А. Шолохове. Беседа с писателем

От редакции 

Рады представить нового автора! Валерий Анатольевич Латынин родился в 1953 г. в станице Константиновской (ныне город Константиновск) Ростовской области в учительской семье. Окончил Алма-Атинское высшее общевойсковое командное училище им. Маршала И.С. Конева (1974), заочное отделение Литературного института имени А.М. Горького (1987). Военный журналист, поэт, прозаик, переводчик. Полковник запаса.

В.Латынин — член Союза писателей России. Почётный член Содружества сербских писателей. Заместитель председателя правления Союза писателей России по национальным литературам.
Стихи, рассказы, эссе, очерки, поэтические переводы печатались, издавались в России, за рубежом, переведены на 18 языков. Лауреат нескольких всероссийских и международных литературных премий, победитель 8-го Московского международного поэтического конкурса «Золотое перо». Стихи и переводы включены во многие российские и зарубежные антологии. 

​

Самой большой роскошью в моей походной жизни были и остались книги. Ничто и никогда, кроме хороших книг и общения с интересными людьми, меня не привлекало и не заботило. В любом новом городе, где мне доводилось служить или бывать в командировках, первым делом я отыскивал книжные магазины. Часами рылся в выставленных на полках экземплярах, просматривая пухлые тома и тощие брошюрки в поисках пищи для ума и души. Конечно же, быстро "замыливал" глаз хозяйкам этих заведений и они, при очередном моём визите, сами уже пытались предложить что-нибудь стоящее, а то и сделать немыслимо роскошный по тем временам подарок — предоставить подписку на сочинения кого-либо из классиков или именитых современников.
Так в конце семидесятых годов, в небезызвестном городе Бердичеве на Украине, я стал счастливым обладателем "молодогвардейского" собрания сочинений Виктора Петровича Астафьева. 
Какое же это было несказанное удовольствие — читать его рассказы и повести, расцвеченные всеми красками живого народного языка, видеть виртуозную работу над мельчайшими деталями, ощущать горьковатый аромат тонкого писательского юмора и иронии... Астафьев сразу же стал одним из самых любимых мною авторов, в одном ряду с Лесковым, Буниным, Шолоховым, Хемингуэем...
Я не уподоблялся многим восторженным читателям, не писал Виктору Петровичу захлёбывающихся эмоциями писем, не рвался встретиться с ним, чтобы получить автограф или взять интервью для газеты, хотя с начала восьмидесятых служил в Новосибирске и возглавлял отдел культуры ежедневной газеты Сибирского военного округа. Я просто возил в обшарпанном чемодане его книги и, приткнувшись в углу очередной убогой общаги, громко именуемой "офицерской гостиницей", плакал и смеялся над судьбами литературных героев Астафьева — "чернорабочих" войны и сопливой сибирской пацанвы, чудом выживавшей без родительского пригляда в самой "вольной" стране мира, поскольку их родители мостили своими телами "светлые дороги коммунизма". Я тоже рос под опекой бабушки и дедушки в глухой казачьей станице без электричества и дорог, с единственной транспортной артерией — по реке, и тема "Последнего поклона" и многих других произведений была очень понятна и больше чем близка мне...
В 1998 году, волей судьбы оказавшись в Красноярске помощником губернатора края А.И. Лебедя, я впервые встретился с Виктором Петровичем. Нас познакомил известный кинорежиссёр Владимир Кузнецов, близко знавший Астафьева и снявший несколько документальных фильмов о нём и по его сценариям.
В ходе беседы "за дружеским столом" Виктор Петрович открылся передо мной своими человеческими качествами: простотой и сердечностью в общении, скромными бытовыми запросами, непритязательностью в одежде и пище, и в то же время — блистательным обаянием личности, разносторонним кругозором, величайшим даром рассказчика и слушателя... Такой праздник чувств от общения с необычайно интересным собеседником я испытывал раньше только от встречи с Валентином Саввичем Пикулем.
Мы встречались ещё не раз — по писательским делам, на общественных мероприятиях, в тесном кругу... Привозил я к знаменитому сибиряку и именитых зарубежных гостей. Но никогда ничего не записывал в ходе бесед, ни в блокнот, ни на диктофон, полагаясь на память. А 19 апреля 2001 года, как оказалось, за два дня до инсульта, безнадёжно подорвавшего здоровье Виктора Петровича, собираясь с Владимиром Кузнецовым в гости к Астафьевым, захватил с собой диктофон. Предстоял важный разговор — о последних публикациях в центральной прессе об авторе "Тихого Дона", утверждавших, что под фамилией Шолохова скрывался его старший сродный брат Попов — бывший казачий офицер, перешедший на сторону "красных" и ставший личным агентом Сталина на Юге России...
Тема эта постепенно сошла со страниц газет и журналов, и я не спешил с расшифровкой магнитофонной записи. Теперь же она кажется мне очень символичной, ведь в ней один классик русской литературы говорит о другом классике слова, которые мы сегодня преломляем на самого Виктора Петровича: "На него смотрели со слезами восхищения...".

В.Л.: Вот здесь пишется, что по сведениям одного из родственников, под фамилией Михаила Шолохова жил его старший сродный брат Александр Попов, окончивший кадетский корпус и юнкерское училище, бывший образованным казачьим офицером, перешедшим на сторону "красных" и ставшим личным агентом Сталина...

В.А.: Ну ерунда какая-то... Ну, каким он агентом мог быть?!

Почитайте "Дайджест московской прессы", там всё подробно описывается... Сталин от него получал письма о ходе коллективизации на Дону и по ним написал известную статью "Головокружение от успехов". А потом Шолохов, оставив работу над "Тихим Доном", начал "Поднятую целину".

Выходит, это был цэковский заказ?

Ну, не цэковский, а сталинский...

Да, да... заказ. И очень хорошо поработал над ним. Конечно, тень Сталина там есть. Они действительно были в близких отношениях. Мне рассказывали, что Иосиф Виссарионович обязательно звонил в день рождения Михаила Александровича... Все завсегдатаи знали об этом. Садятся за стол и спрашивают: "Как ты, Миша, думаешь, позвонит или нет?". — "Ну, конечно позвонит".
Как обычно, где-то часов в одиннадцать вечера — звонок: "С вами будет разговаривать товарищ Сталин ..."
Все уже описались... писатели.
— Мишя, здравствуй! Как твоё здоровье, как жена?
— Всё ничего, Иосиф Виссарионович, слава Богу!
— Садишься за стол? Именины? Друззя?
— Да, друзья, именины, всё по-русски …
— Малодэц, надо по-русски дэнь рождэния праздновать...
Так вот минут пять поговорят... Мать твою! Публика вся млеет: "Слава товарищу Сталину! Ну, кто ещё мог так!? Царь мог бы? Ах!..".    
Всё, что царь делал хорошего, всё, что ценного было при нём, и не знали, не читали. Сейчас только начинают маленько разбираться ...
А нассаны полные ботинки у всех! (Хохочем вместе). Вот хватало его на такие поступки... Чёрт его знает!.. Про агента Попова ничего не знаю. Я только скажу своё отношение к Шолохову. Что касается "Поднятой целины", каких-то ещё вещей, я не очень высоко их ценю. "Судьбу человека" считаю вообще "пасхальным" или "рождественским" рассказом. Вот так написано. Ничего там нет особенного. Ну, вот при виде его... на съезде там поднимается Шолохов на сцену, а у меня в горле слезы стоят!.. Идёт... залысина большая, сам маленький такой... Чё-то опаздывал всегда. Ну, где-нибудь там — то один друг, то второй, привяжутся в коридорах... И вот пока поднимается из зала, он всегда отсюда выходил, а не из комнаты президиума, слезы душат... Я потом спрашиваю как-то Бориса Александровича Ручьёва: "Борис, не знаю, что со мной происходит, — как Шолохова увижу, ё-моё, меня слёзы душат?.."
А он отвечает: "Не тебя одного, Витя. Ты не думай... И меня — тоже. У всех, сидящих в зале, почти такое же состояние... Какой-то жалости, потрясения, восхищения... И в то же время каждый немножко и себя видит в нём..."
А ведь Борис Александрович прошёл такое, что ни в сказке сказать, ни пером описать!.. У него на допросах обе ноги переломали... Ну, ему — мужику-комсомольцу переломали, может, так и нужно было? (Улыбается хитро). Он сам потом отшучивался, что так и надо было, чтобы не писал восторженной комсомольской ахинеи... Но Юсуповой — молодой артистке — тоже обе ноги переломали! Такое вот жуткое время было!..
Но я знал, и Борис Александрович знал, что Шолохов — это человек, написавший "Тихий Дон"!.. Я могу относиться всяко ко второй и третьей книгам, но первая и четвёртая — это гениальные книги, гениальные! Особенно четвёртый том. Там есть такие куски! Батюшки мои!..
Я сидел как-то рядом с Быстрицкой, которая Аксинью играла. Она так красавицей и осталась…

Она и красавицей осталась, и ярой почитательницей Шолохова до мозга костей...

Да, до мозга костей... Значит, сидели мы, суп хлебали на каком-то приёме... И я говорю: "Очень рад, что рядом с вами попал ..."
Она спрашивает: "А вы кто?"
Я назвался.
Она: "Ой, знаю, знаю... Я вас читала. Много читала, Виктор Петрович. Вы не думайте, что пожилая актриса, так уже ничего не читает. Я много читаю".
Я говорю: «Хочу высказать своё восхищение тем, что вы сделали в фильме "Тихий Дон". Ведь по идее, Герасимов должен был его загубить — не того масштаба он режиссёр, чтобы поднять такую глыбу... Но он чудом перепрыгнул через какие-то вещи...»
Она отвечает: "Он через такие перепрыгнул вещи, что другим режиссёрам и не снились!.. Он Петра Петровича Глебова на роль Григория только во второй серии разглядел..." И она рассказала мне подробности.
Оказывается, Глебов должен был во второй серии сыграть эпизод во время пьянки офицеров в блиндаже. Григория играл народный артист, уже покойный, поэтому не буду называть его фамилию. Отснята значительная часть фильма, деньги потрачены... Да и человека жаль обидеть. Артисты обиды переживают тяжело, но временно... Главное, чтобы соперник убедил, что играет лучше. Глебов убедил. Жаль, умер недавно, замечательный был человек. И вот Герасимов его присмотрел, вызвал на разговор. Пётр Петрович от него вышел, шатаясь. Его спрашивают: «Что случилось?». Он непослушным языком еле выговорил: «Мне Герасимов предложил Григория сыграть...» — «И что ты ему ответил?» — «Сказал, что боюсь». — «Ну, правильно сказал, кто такой роли не боится?.. А вообще-то, "шнобель" твой в самый раз подходит...» (Смеёмся). И начали его учить, как по-казачьи ездить верхом, рубить шашкой... Американцы своих ковбоев показывают... в шляпах там, под задницей — постель... И у казака своя посадка — взлетать должен в седло, как мы на печку раньше взлетали... (Опять смех). Так вот и Герасимов переучивал Глебова, перестраивал, потом снимать начал.
Посмотрели первый отснятый материал, спросили мнение Быстрицкой, как ей "новый" Гришка? Ответила: "То, что надо!".
Я всегда потрясаюсь моментом из фильма, когда убили Аксинью. Там есть жест Григория... Я Петру Петровичу его показывал. Он ответил: "Я не помню, Виктор Петрович, не помню". Какой-то нелепый жест... но всякий раз плачу на этом месте. Всего лишь — неуклюжий мужицкий жест... Последнее, что у него было, закопал...
Быстрицкая ответила мне: "Да, это сильно".
Я потом говорю: "Перед этим эпизодом ещё слова потрясающие были, когда Григорий спросил: "Ты поедешь, Ксюша, со мной на Кубань?" А она ответила: "А куда мне деваться? "    
И Элина — давай дальше наизусть читать весь монолог! Вот это да!
И она же мне сказала: "По одной даже детали можно уже судить об авторстве — как Шолохов переживал за своё детище... Когда в просмотровом зале включили свет, его пепельница была полна горой окурков. Так переживал... А тут ему пришивают такое!" И сказала, кто пришивает, ругательным словцом... про своих же соплеменников...
Они, они... Был бы Шолохов гражданином мира или представителем малого народа, никто бы не сомневался в авторстве. А то ведь — русский, да ещё с образованием не очень.

Но Солженицын тоже писал в этом духе. А он-то — землячок...

Да где землячок?

Он на Ставрополье родился — в Кисловодске.

Вот недавно полезный библиографический словарь издан. (Достаёт большой чёрный фолиант и протягивает мне.) Здесь все настоящие фамилии, имена и отчества писателей называются... Исаакиевич он. Вот посмотри сам... Нет, я в подлинности авторства Шолохова не сомневался. Ещё в "Донских рассказах" видны зачатки его яростного реализма. Ну, там они — сгустками... А в "Тихом Доне" — уже в полную мощь! Сильная вещь... гениальная! Наверное, самая сильная в двадцатом веке?! Потому и смотрели на него писатели со слезами восхищения...

*

Виктор Петрович на несколько секунд замолк. И мы стали говорить, что пора гостям и честь знать, а ему отдохнуть.
Но Астафьев не торопился отпускать нас. Он снова заговорил о далёком и памятном, о встречах с великими собратьями, о поездках с ними по стране... Его душа была далеко...
А мы испытывали неловкость, что злоупотребляем гостеприимностью хозяина, ёрзали на стульях и конце концов стали прощаться с Виктором Петровичем, желать ему здоровья, "показаковать" ещё на родной земле...
Он со вздохом ответил: 
— Нет, Валера, "отказаковал". Шашка затупилась. Всё!
Мы возражали, лопотали что-то про сибирскую закалку, а у самих на глаза наворачивались слезы...
Что к этому добавить? Слов больше нет. Только — спазм в горле... Слушаю живой голос Виктора Петровича и плачу.

​