Тебе на память, мне на камень. Из «Русской мозаики»

«И увядание земное цветов не тронет неземных». Фёдор Тютчев

Часть 1

— МОЛИТЬСЯ НАДО. — Так отвечаю всегда, когда спрашивают, как поступить в различных затруднениях. Очень не всем это нравится.
Отвечают:
— Да я молился, и что? И ничего.
— Значит, мало молился. (Или вариант: «Значит, не заслужил, мало каялся…»)
А часто и так говорят:
— Бог милосердный, многомилостивый, что Он сам не видит, как мне плохо? Он же Всевидящий.
— Конечно, всевидящий. Вот Он и видит, что ты и самой малости внимания не заслужил. И все равно жалеет, и все равно услышит. А тебе и потерпеть полезно, не всё же сразу.

В СФЕРЕ ОБРАЗОВАНИЯ мы всё почти профурсенкали и проливанили (образовано от фамилий чиновников, уничтожавших просвещение в России). А ещё нам казалось, что мы чего-то добились, когда включили в программу Основы религиозных культур и светской этики. Это означало, мы подняли руки кверху перед врагами спасения. Какая этика, какие основы? Это не польза, а прямой вред. 
В церкви молодая мама восторженно говорит: «У меня Лидочка уже знает и буддизм, и мусульманство. Сегодня у них встреча с протестантами». Вот так вот. И Лидочке этой Церковь наша не нужна. Зачем стоять в храме, когда она и так грамотная.
Христианство гонимо, почему? Оно не походило и не хотело походить на мир, в котором живёт, оно хотело жить со Христом, Которого мир не признал. Стоит Церковь на крови мучеников, иначе бы давно её не было.
И уже давным-давно бы провалились в ад. А так — малое стадо — живём.
Нельзя нам ничего общего иметь с государственным устройством. Церковь с раннего христианства живёт на подаяния. И это очень нормально. Как только она займётся вопросами собственности, экономикой, кредитованием, тут всё!

ОТЛИЧИЕ ЧЕЛОВЕКА от животных: животного преобразует среда, а человек преобразует среду. Но как? Калечит её, тем самым калеча себя.
Тут и Кант ему помогает, по Канту счастье — удовлетворение всех наших потребностей. А вот у меня потребность, чтобы ни Канта, ни Ницше, ни Шопенгауэра мы не читали. Как с этим быть? А пока я несчастлив. 

«Раньше мы куда ходили и чего боялися? Или пива не пивали, или не диралися?» Поёт под гитару: «Из 60-х: “Не хочу, не могу без мечты. Ты меня до неё не проводишь. Всё прекрасно, мой друг, что же ты, с кем же ты проходными дворами уходишь?”»

ЕДЕМ В МАШИНЕ большого начальника. Говорить невозможно: трещит релейная связь, три мобильника. Ещё и помощник суёт ему трубку, и через него пытаются решать вопросы.
— Ну, у тебя тут передвижной Смольный!
Начальнику нравится сравнение. А я, хоть мой мобильник ни разу не звякнул, выхожу из машины полуживой. Начальнику хоть бы что. Как соколик.
— И каждый день у тебя так? И каждый час?
— А как иначе?

ЛЕНИНИАНА ПЕРЕД столетием вождя. В редакции литературно-драматических передач, литдраме снимается фильм о режиссёре ленинской тематики Марке Донском. Включается в фильм отрывок из его съёмок. Кричит на актёра в гриме вождя: «Сделай умное лицо, ты же Ленин!» Подходит, берёт «вождя» за подбородок, вертит туда и сюда. Доволен: «Ну что, грим — нормалёк, давай над взглядом поработай».

СТАРУХА О ВНУКАХ: «ГовОрено имЯ, неймётся имЯ, так, прямо выразиться, хрен с имЯ».

РЕБЁНКА, ДА И ВЗРОСЛОГО можно защекотать до смерти. Щекотать не останавливаясь, у него нет сил сопротивляться. Сейчас, как бы ни убаюкивали нас, что жизнь всё лучше, она всё тяжелее: состояние нервной усталости убийственнее усталости физической. И тогда подключается наркотик — смех. Да, это наркотик. Вроде веселится народ, смеётся до слёз (это видно на экране), потом (это не показывается) плачет. Отдал силы бесам.
Бедные люди! Хочется им веселья, они за это платят, и что получают?

— НА ЗАПАДЕ ЖЕНЩИНАМ тяжело мужу не изменять. 
— Почему? 
— Ну как же, назовут Жоржеттой или Жозефиной там, с таким именем поневоле согрешишь. Это не наши Зинаида и Клава, к себе не подпустят.

ЕХАЛИ ПО КОЛЬСКОМУ полуострову. Часами за окнами страшные виды: развороченная земля, обугленные деревья, огромные пространства не до конца сгоревших лесов. Молча смотрели. Валя откинулся на спинку сиденья:
— Природа рано или поздно насилия над собой не потерпит. Стряхнёт человека с себя.

КТО ВИДЕЛ, как умирают воробьи, кроме китайцев?

— ГОВОРЯТ, ЧТО девки — дуры, это парни дураки. Провожают зря до дому, рвут последни сапоги.
— Гармонисту за игру рубашонка синяя, чтобы милочка присохла самая красивая. 
— Чистопольские девчоночки гуляют весело. У кого работы много, у них делать нечего.
— Из большой деревни в маленьку ходил, буду ходить. Девчонку маленькую ростиком любил, буду любить.
— Парень ходит по деревне, хочет, видно, нравиться. Я надену бело платье, буду я красавица.

ДЕРЕВЕНСКАЯ УЛИЦА. Вечер. Садится солнце. Тепло. Девочки стирают тряпочки в маленьком тазике. Самая маленькая расстилает тряпочки на траве. Ещё одна девочка тут же танцует с игрушкой, с шагающим роботом.

ТЕРНОВЫЕ ВЕНЦЫ в лавочке на улице Старого города. Боясь уколоться, беру в руки. Продавец ловко хватает ещё один и, то ли думая, что я не знаю, что это такое, то ли он так шутит, примеряет венец мне на голову.

ИЗО ВСЕГО СГОРЕВШЕГО в пожарах жальче всего (жальче? слово такое есть? Тут подходит) рукопись повести «О неумытиках». Её мы с Катечкой писали постоянно. Она не засыпала без новой главы. «Катерина, мы уже всё-всё про них рассказали: и как они на фигурное катание ходили, и на музыку, как картошку чистили, пол мыли… все перемазюкались, что ещё?» — «А теперь как неумытики связывали слова». — «А как?» — «А ты сам сказал: “Этот Ламсик двух слов связать не мог и молчал. Это когда Гранька и Аргута уговаривали Мосю-карапуза не лежать у дверей. А Ламсик не уговаривал”».
Вот что внезапно вспомнилось. Такие там у нас были герои повести: Мося-карапуз, Гранька, Аргута, Ламсик… Вставлялись и другие, выдёргиваясь из словесной тьмы. Жил в ней какой-то Ламсик. 
Там, помню, этот Ламсик не только двух слов связать не мог, но и полтора не мог. И не мог уговорить Мосю-карапуза не лежать у дверей. Потому что когда двери открывали, то дверь стукала Мосю по голове. «Пусть тогда лежит, — говорила Гранька, — он уже привык».
Так и остался Мося-карапуз лежащим у входных дверей. Но уже никто в повести в эту дверь не входит, не выходит, и по голове его дверь не стукает. И повести нет, сгорела. И Екатерина, человек весьма одарённый, её не вспоминает. Забыла детство, папу? Сегодня спросил. Помнит.

«АЛЛАХ! КАК МНОГО дам прекрасных, о, здесь не буду я несчастным, — наивно думал паладин, — здесь будет счастие восторга, его душа моя исторгла, я полюбил! Но… вновь один. Арабским солнышком палимый, бреду как дервиш-пилигрим. Иду, идёт навстречу Рима с улыбкой палестинской примы, но… с ней супруг. Аллах керим!» (Палестина).

НЕ ПАРЫ ПОДБИРАЮТСЯ по характеру, да и кто их подбирает, будешь подбирать, ещё хуже будет, а характер вырабатывается постепенно у каждой новой пары. 

СУМАСШЕДШИЙ ДРУГОМУ в палате: «Меня ищут, за мной идут контрольные слежчики». Тот ему советует: «Разденься, голого не узнают. И иди, только не бегом, будто гуляешь». — «Я же замёрзну». — «У тебя же лицо не мёрзнет, а оно голое».
Они здоровы внутри своего мира. Объективная реальность для них — их восприятие мира. А чем она объективна? Только внешнее: идёт дождь, снег. А восприятие не может быть объективным. У каждого в меру рассудка.

ОПЯТЬ ЖЕ ШЕСТИДЕСЯТЫЕ — наступление по всем видам искусств. Но как? Если музыка — твист, шейк, если рисунки — выдрючивание, если литература — следование Хэму и Набокову, то есть опять же пусть интересная, но выхолощенная форма.
Вспомнилось, когда выпала бумажка начала 70-х, дочка принесла и кривлялась, и ей нравилось: «Шейк — модный танец, привёз американец. Придумали индейцы, а пляшут европейцы. Шейк рукой, шейк ногой, шейк о стенку головой!» — Вот именно — о стенку головой. И росли ударенными.

НЕВРАСТЕНИЯ, ВОЗРАСТАНИЕ нервных болезней — это от желания человека жить по-своему, а не по-Божескому. Самоутверждение личности — источник её распада. Корень грехов в нежелании (неумении) выйти из формулы равенства «Я равно Я». Это калечит отношение к Богу, извращает нравственную, а затем и телесную жизнь.

ДА И БЫЛ ЛИ тот день, не выдумал ли я его? Я — крохотный человечек, младенец — хожу в зарослях огромных лопухов. И нисколько не страшно. Чистая сухая земля, бледные травки. Я босиком в белой рубашечке. Надо мной зелёная крыша широких листьев

Я ЛЮБИЛ РОССИЮ, жил в ней и для неё. И то, что дети, страшно вымолвить, считают русских злыми, американцев добрыми, что Россия агрессор, Америка миротворец, это нам такая боль! Бог им судья. Это, конечно, русские раздавали одеяла, зараженные чумой, чтобы аборигены быстрее вымирали. 
 
ИНОГДА ВСПЫХИВАЕТ вот какая надежда, то, что эти записи спустя время будут интересны. Рассуждаю так: если Господь дал мне дар переводить впечатлении жизни на бумагу, то значит, это Ему надо. Сам я и без записей могу заплакать от сострадания и засмеяться от чужой радости. Зачем записывать о людях и птичках, будто птички и без записи о них не проживут, а люди и сами с усами. Так же все любят ночного соловья, аромат жасмина, движение звёзд… Но ведь не болезнь же, не зуд — записывать. Понуждение взять перо откуда пришло? Что мне доверено? Кто на меня надеется? 
Сейчас упал лепесток тюльпана, который для чего (кого) жил? Никто его не видел, не было меня тут месяц. Упал и окончательно умирает. Но цвёл, но радовался. И не знал о смерти. Служил шмелям и пчёлам, и бабочкам. Божьим тварям служил, значит, и Богу. И ещё остались лепестки. Упадут к утру. И в моём сне обрушатся. Как мироздание.

ДОЖДЬ ПРИШЁЛ. Такой обильный, спокойный. Что там наши поливания грядок из лейки. Кажется, что флоксы даже жмурятся от удовольствия, от этой ласки с небес. Голубые стрелы ириса и белые гладиолусов, пышные пионы, склонённые георгины, — всё замерло, всё отдалось на волю Божию. Вдруг к скворечнику как-то снизу вынырнул скворушка с гусеницами в клюве.
— Что, миленький, деточкам и жёнушке покушать принёс? — спросил я его и внезапные слёзы появились вдруг. Видимо, что-то внутри меня представило, как скворчик летел за кормом детям по дождю, весь вымок, искал гусениц, возвращался под ударами холодных капель по крыльям. Я думал, он в скворечнике отсидится, обсохнет, но он тут же выскочил, встряхнулся и умчался. Не жена же его выгнала, сам так любит детей. Скажут — инстинкт. Хоть как назови, а любовь.
О, как хорошо выйти под дождь, запрокинуть лицо и промокнуть. Стою как растение, которое Господь поливает.

ЗАСТАЛ ВРЕМЕНА, когда на обед ставили общее блюдо. И все в него по очереди, по кругу, влезали своими ложками. Пришли времена другие.
— Разбежались по своим тарелкам, — говорит мама. — То ли жить стали получше, то ли от недоверия. Вроде и культурно, а не семейно.
Может, от того так радостны ужины у костра, когда на всех один котелок.

ИЗО ВСЕХ СИЛ, на последнем издыхании надо заниматься воцерковлением России, её народа. Христос непобеждаем. Со Христом мы непобедимы. Это главная мысль спасения России. «Мы ещё не до крови сражались».

БОГАТСТВО, СЛАВА, власть — это страсти. Стремление к ним — это и пороки и болезнь. Это разновидность наркомании. Да, так. Миром правят наркоманы. Нам-то, здоровым, что делать? Всё то же — молиться Богу. Он разберётся, кого куда. Ему виднее.

ЧАСТУШКИ 60-х: «Ты Гагарин, ты Гагарин, ты хороший русский парень. Ты летаешь на орбиту, захвати с собой Никиту. И на радость всему люду звездани его оттуду», — «Ваше поле каменисто, наше каменистее. Ваши девки коммунисты, наши коммунистее».

ПЕРЕДЕЛКА: «Жена мужа на фронт провожала, насушила ему сухарей. А сама про себя прошептала: “Ну, проваливай ты поскорей”».

КОНЕЧНО, ПОРЯДОК — это хорошо. Но когда с порядком уходит что-то первое, естественное, то грустно. Много в Святой Земле появляется знаков приведения в порядок — заборы, щиты с запретами. Превращение Земли в территорию. На Сорокадневной горе закрыт плексигласом камень, на котором сидел Спаситель, огорожено древо Закхея, на Поле пастушков не пройти уже в дивный сад, не сорвать листочек, не уложить в блокнот травинку, предками которой питались палестинские стада до и во время Рождества Богомладенца. И путь к Вифлеемской звезде — это трасса ревущих в пробках машин.
Что с того, скажем. Всё-таки открыт доступ к месту Крещения Христа. А то, помню, дважды заворачивали. Однажды даже обещали допустить, и мы переоделись в белые рубашки, и в них отстояли всю службу как грешные ангелы, но нет , отказали. Пришлось ехать к Кинерету, месту вытекания Иордана из Тивериадского (Галилейского, Геннисаретского) озера. Но все равно же — видели, как с посоха Патриарха взлетали белые голуби и кружились над нами, над Иорданом… 
Но нынче великая благодать. Молебен по полному Чину. Народу! Все цвета всех рас: бледные белые, загорелые желтые, чёрные чёрные. Спускаемся к воде. Вижу — Надя очень боится. Говорит: «Может, я не буду с головой?» — «Надечка? за что же ты свою светлую головку лишишь такой благодати?» — Назидаю, а сам вовсе не герой: страшусь. Ступаю в Иордан, не даю себе времени содрогнуться, забредаю по пояс, крещусь и приседаю и охватываюсь целебным холодом. Ой, хорошо! И ещё! И ещё!
Да, умирал и воскресал. Совсем не чувствуется, что рубашка мокрая, что ветерок, не хочется уходить. И восторг за смелую жену. 

МОЛИТВА ДУХОПОДЪЁМНА. Это даже не обсуждается, это данное. Она от всего: от страхов, уныния, безнадежности, она для возгревания веры, для преодоления и дневного, и жизненного пространства и времени.
Но она же ещё и физически сильна. Да, так. На Крестном ходу увлёкся разговором и вскоре наказан — ноги тяжелеют, силёнки где-то за какие-то ветки зацепились, и нету их. Опомнился, читаешь молитвы. И по четкам, и так. Читаешь и, конечно, не сразу, но о б я з а т е л ь н о возвращаются или вновь появляются физические силы. Это не спортивное «второе дыхание», это именно сила духа. Не объяснить, но это есть. Именно она поднимала над землёй, и этому есть многочисленные свидетельства, великих наших молитвенников. Стояли в молитве над полом, над землёй. А как переходили реки, озёра «по воде аки посуху»? Куда девался вес тела? Вот эти дорожки по озеру Галилейскому, обозначающие пути Христа, вот Иордан, который переходила Мария Египетская, это же не сказка. И вот мне от этого малая толика уверенности в том, что тяжесть мою от меня за мои молитвы возьмёт на себя Господь.
 
ПРОХАНОВ ВЗЯЛ деньги у Березовского на издание своей газеты и не скрывал этого. «Это же не его деньги, народные, вот я и возвращаю их народу. Через газету». А к Березовскому подходит выражение «Жил грешно и умер смешно».

— НАДЕВАЮ ПОРТУПЕЮ и тупею и тупею. А снимаю портупею, так тем более тупею.
— Вы зачем сюда пришли? Не отбивать ли хочете? Вы от наших-то ребят как пробочки отскочите. 

СТОЛЫПИНСКИЕ РЕФОРМЫ всё-таки ослабляли православное чувство. Привыкли люди, что всегда в церковь ходили пешком. Ударил колокол — пора. Как в пословице: «Первый звон — с постели долой. Второй звон — из дому вон. Третий звон — в церкви поклон». А с хутора далеко до храма. Не у всех же ноги молодые. И лошадь запрягать, а она нужна на хозяйство.

ЛЕСНАЯ ДОРОГА вся в желтой листве. Вечер, осень. Включаем фары. Тут и не надо говорить, что едем по золоту. На ухабах машина задирает капот, свет фар резко улетает вдаль и там отражается, будто в рассвете. 

ДОЛГО ДОГОРАЕТ свечка. Крохотный уголёчек на остатках фитилька как маячок. Вспомнил, мама говорила: «Мы же при лучине сидели. Гаснет лучинка, но ещё и при красном уголёчке старались попрясть. Маленько светит. Лучину берегли. И читали даже. 

К ВЕЧЕРУ ПОЕХАЛИ на рыбалку. И ничего не поймали. Костёр, однако, разожгли. И припасённое довольствие разложили. И только наполнились походные стаканчики — мотор. Лодка. Заглохла, ткнулась в берег. Тяжелые чьи-то шаги: хлюп-хлюп. Поднялся мужик в броднях, в брезенте, чего-то буркнул, сел. Тут же с другой стороны, от леса, затрещали сучья и вышел ещё один мужик. Тоже молча сел.
— Рыбы нет, дичи нет, — весело сказал я, — а водяной и леший есть. Один с реки, другой из леса. Подсаживайтесь. Ухи у нас нет, но консервы есть.
— Так вам чего, может, рыбы надо принести? — спросил первый.
— А у тебя есть?
— Да чего-то заловил. Сейчас принесу.
— Выпей на дорогу.
Он ушел и вернулся с рыбой. А второй тем временем, тоже выпив на дорожку, походил в кустах и набрал охапку хвороста.
И через пять минут мы уже как будто сто лет были знакомы. Это же Вятка. То есть, лучше сказать, это же Россия. Ехидно возразят мне, что без стаканчиков не было бы братания. Неправда.

НАЗВАНИЕ ГОРОДА Воткинска напоминает о том, что нынешние удмурты — предки народности вотяков. Это слово породило шутку нашего времени: «Всего накупил, спрашивают меня: где это ты так сумел?» Говорю: «В Вотикане».

УПРЕКАЕТ ЖЕНЩИНУ: «Ты же обещала». — Она: «Ну и что, что обещала? А если я забыла? Что я, не человек, и забыть, что ли, не могла? Ты прямо уж совсем меня за человека не считаешь».

В СЕРИИ «ЖЗЛ» «Андрей Вознесенский». Полистал. Наткнулся: Бродский отправляет (дарит) Эдику (Лимонову) «задастую (у него похабнее) дочку какого-то начальника. У самого Бродского на неё нет силёнок. И зачем, спросят меня, такую мерзость цитировать. А зачем, спрошу я, такую похабщину печатать, а пуще того, писать? Но другого уже не могут.
Тяжелые времена. Кибиров пишет о России так, как мог написать только подонок. У Пелевина дети играют в Александра Матросова. Строчит пулемёт, дети бегут закрывать грудью амбразуру. А пулемёт настоящий. Еще: дети играют в летчика Мересьева. Им отрубают ноги.
Певец экскрементов Сорокин пишет, как жарят шашлыки над пламенем горящих книг. Особенно изысканно кушанье, изготовленное на огне горящего единственного экземпляра прижизненного «Мёртвых душ». То есть сам о себе сказал: мёртвая душа. Для него это хорошо. 
Это я в самолёте прочёл у критиков (нанятых, добровольных?), что это литература. Воистину — от классики аромат мёда, от авангарда вонь помойки.

НА ПАТРИАРШЕЙ СЛУЖБЕ в Заиконоспасском монастыре Святейший помазывал молящихся. Его сменил митрополит Феогност. Ко мне пробилась женщина: «Проведите меня к Патриарху! Я заслужила, чтобы из его рук принять помазание. Заслужила! Я из праха подняла часовню! Проведите!» — «Но это невозможно. Он в алтаре, идёт служба». — «Но он вас узнал, я видела, он вам улыбнулся», — «Я в этом не одинок». — «Но он же вас узнал!» — «Надеюсь». — «Ну вот! Проведите, проведите!» ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ

​