Архипелаг Благородства. Найди свой остров

От редакции

Надеюсь, читатель «Камертона» многим статьями Александра Мелихова подготовлен к восприятию… «небывалого в России проекта, нацеленного на слом самых стойких стереотипов, касающихся национального характера и национальной картины мира». Это определение известной поэтессы Веры Калмыковой разделяют все, кому посчастливилось познакомиться «Архипелагом Благородства». 

В июньском номере ведущего питерского литературного журнала «Нева» Александр Мелихов открыл рубрику «Архипелаг благородства», публикация примеров благородных поступков, которыми могли бы делиться читатели: «Если бы каждый вспомнил о спасительной руке, протянутой кому-то из гонимых в тяжелую минуту, могла бы получиться драгоценнейшая книга». — Главный акцент, мне показалось: в максимальном удалении от пропаганды и контрпропаганды, простые поступки обычных, часто случайно встреченных людей, атомы чистого благородства. В статье, написанной сейчас для «Камертона», он раскрывает свой замысел: 

«Универсальная функция, которую выполняет национализм везде и всюду — экзистенциальная защита личности. Защита от абсолютно обоснованного чувства своей эфемерности и беззащитности перед безжалостным мирозданием. С тех пор как ослабела экзистенциальная защита, даруемая религией, обострилась человеческая потребность прильнуть к чему-то сильному, хотя бы потенциально бессмертному. Большинство это символическое бессмертие получает через причастность к нации. Люди нуждаются в красивых грёзах, без которых их жизнь будет тоскливой и ужасной. Даже самый мерзкий человек смертен, теряет близких, живёт под страхом старости, болезни и гарантированного исчезновения. Чувство собственной ничтожности плющит хама и утонченного поэта…»

Сильнейший удар по экзистенциональной броне — перестроечное представление нашей нации как собрание палачей, жертв, доносчиков. С этого Мелихов и начинает. Но опровержение цифр известного триллера «Архипелаг Гулаг» — лишь маленькая увертюра, гудок перед отплытием, великим путешествием к своему — Архипелагу Благородства. 
Присылайте «социальному философу» (и так определяли Мелихова в прессе) свои истории. Эту благодарную книгу он, судя по траектории других его проектов, наверняка выпустит. Адрес «Невы» можно найти по этой ссылке, заодно прочитав «описание островов Благородства», присланных другими людьми. Или… присылайте их в «Камертон», мы что-то опубликуем, но обязательно ВСЁ перешлем в «Неву». Белорусские читатели и авторы присылали истории родственников-партизан, уже близко, но чтобы точнее войти в этот Архипелаг, я и прошу глянуть присланное в «Неве»… Интересно задуматься об Идее, пришедшей именно из нашей Северной столицы. Может, причина в испытаниях, выпавших на его долю, от Ленинградской блокады до «Ленинградского дела»? Страдание — говорят — просветляет. 
Занятно, Санкт-Петербург ведь и есть — архипелаг, рассеченный Невой на десятки островов, и красивейшее, на мой взгляд, место, гордая стрелка Васильевского острова — достойная иллюстрация для чаемой книги. 

Игорь Шумейко

​

По свету бродит миф о миллионах доносов сталинской эпохи, подкрепленный авторитетом такого крупнейшего историка, как Сергей Довлатов. Однако историк Олег Хлевнюк разоблачает этот миф.

«Организация массовых операций 1937—1938 гг. не требовала использования доносов как основы для арестов. Первоначально изъятия антисоветских элементов проводились на основе картотек НКВД, а затем на основе показаний, выбитых на следствии. Запустив конвейер допросов с применением пыток, чекисты были в избытке обеспечены “врагами” и не нуждались в подсказках доносчиков. В конце 1937 г. Ежов разослал в УНКВД краев и областей указание с требованием сообщить о заговорах, которые были вскрыты с помощью рабочих и колхозников. Результаты были разочаровывающими. Типичная шифровка пришла 12 декабря 1937 г. от начальника Омского УНКВД: “Случаев разоблачения по инициативе колхозников и рабочих шпионско-диверсионных троцкистско-бухаринских и иных организаций не было”». «Причины “большого террора”». Олег Хлевнюк о мотивах, мифах и последствиях репрессий 1937—1938 гг. «Ведомости» № 4358 от 7 июля 2017 г.

А вот примеров взаимопомощи людей перед лицом террора даже лично я могу привести немало, и я решил открыть в журнале «Нева» рубрику «Архипелаг благородства», чтобы публиковать примеры благородных поступков, которыми могли бы делиться читатели. Если бы каждый вспомнил о спасительной руке, протянутой кому-то из гонимых в тяжелую минуту, могла бы получиться драгоценнейшая книга. 
Присылайте ваши истории по адресу nevaredaction@mail.ru, обозначая тему письма «Архипелаг Благородства». Пока что отзывы прислали известные литераторы. Денис Драгунский рассказал, как неизвестная женщина в 1938 году подобрала на железнодорожной насыпи написанное на тряпочке письмо его двоюродной бабушки и отнесла его по адресу. Вера Калмыкова оценила этот проект как нацеленный на слом стойких стереотипов, касающихся национального характера и национальной картины мира:

«Искать не приспешников Большого террора, а тех, кто ему даже не сопротивлялся — игнорировал его, жил по законам человечности. Обращаю внимание, что такого до сего дня никто не предлагал: наше представление о самих себе как о народе традиционно строится на критике наших же собственных недостатков, “отклонений”, “отставаний” и др». 

Крупинки благородства можно найти даже в изобличительной антисталинистской литературе. «Крутой маршрут» Евгении Гинсбург был опубликован в нашей стране в 1989 году и от первого прочтения запомнилось только это — беспросветный ад. Но при недавнем перечитывании я обнаружил в этом мраке искорки благородства даже и среди тех, кто по своей социальной функции должны быть отнесены к пособникам палачей. Вот героиня ни за что ни про что получает десять лет! И в «воронке» наконец срывается: «Я начинаю буянить. Колочу изо всех сил кулаками в запертую дверку своей клетки, бьюсь об нее головой». — И тут к ней заглядывает простодушный солдатик: «Эй, девка! Чо разошлась-то, а? Так реветь станешь, личность у тебя распухнет, отекет… Парни-то и глядеть не станут!»

«Я счастлива, что он зовет меня на “ты”. Значит, мы действительно выехали из зоны смертельной лефортовской вежливости. Я физически ощущаю его доброту, его немудрящее, но такое человечное сердце. И я рыдаю еще громче, еще отчаяннее, теперь уже не без тайной цели, чтобы он утешал меня.
— Я не девка вовсе. Я мать. Дети у меня. Ты пойми, товарищ, ведь я ничего, ну ровно ничего плохого не сделала… А они… Ты веришь мне?
— А как же? — удивляется он. — Кабы чего сделала, так рази бы вез я тебя сейчас в Бутырки? Там бы осталась. Да не реви ты, ну! Я, слышь, дверку-ту оставлю открыту. Дыши давай! Может, тебе аверьяновки дать? У нас есть… Дыши, дыши сколь хошь… Никого в машине-то нет… Тебя одну везу, последним рейсом. Забыли про тебя, а теперь, ровно царевну, одну волоку через всю Москву…
— Десять лет! Десять лет! За что? Да как они смеют? Разбойники!
— Вот еще на мою голову горласта бабенка попалась! Молчи, говорю! Знамо дело, не виновата. Кабы виновата была, али бы десять дали! Нынче вот знашь, сколько за день-то в расход! Семьдесят! Вот сколько… Одних баб, почитай, только и оставили… Троих даве увез.
<…>
— Ну, оразумелась, что ли? Вот и ладно. А то расшумелась тут, ровно на мужа…
Я выпиваю из его рук "аверьяновку". Мне сразу безумно хочется спать. Машину ритмично потрясывает. Сквозь внезапно спустившийся сон слышу успокаивающий шепот “пскопского”:
— Ни в жисть десять лет не просидишь. Год-два от силы. А там какое ни на есть изобретение сделаешь — и отпустят. Домой, стало быть, к ребятишкам…
В его ласковой сумбурной голове фантастически переплелись ужасы сегодняшнего дня и старые слухи о досрочных освобождениях изобретателей. Но мне так хочется ему верить.
И вообще, как хорошо трястись вот так в “черном вороне”, если дверка клетки открыта настежь, а конвоир такой “пскопской” и так плохо выполняет инструкции по обращению с заключенными. И сейчас мы приедем в Бутырки. Каторга! Какая благодать!».

Свободу этот чудесный паренек ей, разумеется, не вернул, но он вернул ей веру в добро, а без веры в тайную силу добра в этом аду выжить было невозможно. В тюрьме в связи с очередным обострением классовой борьбы вдруг вводят квоты на открытую форточку.

«Но если дежурит Ярославский или Святой Георгий, то они открывают не в момент вывода, а после предупреждения: “Приготовьтесь на прогулку”. И благодаря этим хорошим людям, попавшим на такую работу, перепадают лишние пять минуточек». 

Мелочь? Помучайтесь от удушья — не дай Бог, конечно! — и узнаете, мелочь это или не мелочь. 

«Однажды я потеряла сознание. 
…Придя в себя, я увидела склонившееся ко мне лицо доктора. Оно поразило меня своей человечностью. Настоящее докторское лицо, внимательное, доброе, умное. Оно как бы возвращало к оставленной за стенами тюрьмы жизни, сверлило сердце сотней смертельно ранящих воспоминаний.
За круглые, мягкие черты, за добродушие, струившееся из каждой морщинки, мы потом прозвали этого тюремного доктора Андрюшенцией. Казалось, что именно так должны были его называть однокурсники.
— Ну вот, — смущенно буркнул доктор, вытаскивая шприц из моей худой, как палка, руки. — Сейчас камфора сделает свое дело, и вам станет хорошо. Будет ходить сестра и дважды в день вводить сердечное».

После ухода врача начинается спор, как расценивать его работу в тюрьме: он ведь добряк, но тем позорнее для него быть на такой должности. Врач добивается двадцати минут проветривания, вместо десяти, но и это мелочь с точки зрения «непримиримых»: если не отдаешь жизнь, значит прислужник сатрапов, и прощения тебе нет. А что помог десяткам, может быть, сотням людей, то это мелочи: лес рубят — щепки летят.
А вот еще где теплились искорки благородства — в «торгаше» по прозвищу Ларешник: то насыплет запрещенных конфет, то шепотком сообщит запрещенную новость. Затем колымский ад. В котором тоже удалось дожить до освобождения, благодаря рассыпанным повсюду искоркам взаимопомощи… Снова драгоценную надежду подарил «прислужник палачей», хотите пишите этот титул в кавычках или без кавычек, его дар от этого не полиняет. «Крутой маршрут» Евгении Гинсбург продолжился и на вольном поселении: 

«…Он протягивает бумажку. Это копия письма, посланного им прокурору. Он ходатайствует, чтобы в отношении меня была изменена "мера пресечения", чтобы "содержание под стражей заменить подпиской о невыезде". И мотивирует просьбу тем, что остался без средств к существованию несовершеннолетний сын.
— Я превратил вашего семнадцатилетнего сына (будущий писатель Василий Аксенов) в ребенка, чтобы вас выпустить».

Ей доверили преподавать русскую литературу офицерам, не имеющим среднего образования.

«Эти сапоги, эти гладко выбритые скулы и канты на воротничках вызывали во мне комплекс преследования. Я без конца всматривалась в эти лица и видела в них только надменность или, в лучшем случае, усмешку принужденного внимания. Но была надежда их понять, прорваться сквозь броню их обросших упитанным мясом сердец к самой сердцевинке, где, возможно, что-то и таилось.
— Позвольте, а зачем вам это нужно, к сердцам-то ихним пробиваться! И что вы можете в глубине этих жандармских сердец обнаружить?
Так резко оборвал мои излияния Михаил Францевич Гейс, тот самый, что первым принес нам весть о смерти Великого и Мудрого. Гейс был непримирим в своей памяти о пережитых им муках. С самого начала он советовал мне отказаться от работы в школе, поскольку «вместо учеников вам подсунули палачей...
Только оставаясь наедине с Антоном, я не стеснялась высказывать пока еще не оформившиеся возражения Гейсу.
— Так ведь конца не будет, правда? Они — нас, потом — мы их, потом опять… До каких пор будет кругом ненависть? Ну я не говорю, конечно, о главных, пусть о них решается вопрос в меру их преступлений, но вот такие коменданты… А сколько раз в лагере мы выживали благодаря добрым конвоирам! А Тимошкина вспомни! А ты знаешь, что третьего дня было после урока о Пушкине? Лейтенант Погорелко подошел ко мне уже на перемене и попросил меня прочесть еще раз, или, как он выразился, “рассказать” еще раз стихи Пушкина “Безумных лет угасшее веселье”. А когда я ему сказала, что ведь уже был звонок и разве он не хочет покурить, то он ответил, что папироска всегда при нем, а вот такие стихи не каждый день услышишь. И я всю большую перемену читала им наизусть Пушкина. А они — Погорелко и еще человек пять — не ходили курить, слушали. И как еще слушали! И хочешь презирай меня — хочешь нет, но я видела в них в это время не комендантов, а своих учеников. И мне ужасно хотелось, чтобы им нравились именно те стихи, которые люблю я…
На одном из очередных заседаний педсовета завуч сдержанно сказал, что офицеры моими уроками довольны. А еще через неделю ко мне подошел староста класса капитан Разуваев и высказался в том смысле, что сейчас, поздней осенью, вечера стали очень ветреными и темными. Возвращаться домой после уроков в одиннадцать часов ночи, да еще идти через пустырь в Нагаево, стало небезопасно. И класс постановил ввести дежурство. Каждый день меня будет провожать кто-нибудь из офицеров до самого дома.
<…>
…Гейс вел себя наступательно. Зло острил.
— Так, значит, они, в сущности, славные ребята, эти офицеры определенного ведомства? И их довольно приятно обучать классической литературе? 
— А вам не приходит в голову, что среди рядовых армии Зла есть люди, много людей, которых можно перетянуть на сторону Добра?..
И мудрый врач подводил итог: лечить и учить надо всех».

Обложка: кадр из фильма "Смерш"

​