Последняя капля, или Смерть от инфаркта

Да здравствует российская медицина и долой российское разгильдяйство! Но борьбу с разгильдяйством надо начинать с себя.
Больше полугода назад я начал ощущать жжение за грудиной во время быстрой ходьбы. Пожалуй, надо показаться кардиологу. Но оказалось, что нужно сначала записаться на прием к дворнику. Затем дворник должен дать направление к начальнику жэка, начальник жэка к терапевту, а уже терапевт, если сочтет достойным, к кардиологу. 

Я, не торопясь, прошел все эти стадии, но в то утро, когда я наконец дослужился до терапевта, боль усилилась до такой степени, что я не мог идти. К тому же ночью взорвалась лампочка на кухне, вылетели пробки, пришлось в полной темноте разыскивать спички, потом распределительный щиток, потом подметать мелкий хрусталь осколков… Короче говоря, в поликлинику пришлось ехать на троллейбусе, к тому же испытывая страх, что, пардон, вот-вот вырвет. Досидевшись до терапевтессы в нашей творческой поликлинике, я почувствовал, однако, что боль почти прошла. Кардиограмма тоже оказалась нормальной, и мне дали направление к кардиологу через две недели. На улице боль, однако, снова вернулась, да такая, что я мог переступать только гусиными шажочками. Я позвонил другу, и он заорал: «Ты сдурел?! Какие две недели?! Иди срочно к платному!!!» — Через пять минут он перезвонил: «Я тебя записал на Марата, двигай туда, через час тебя примут». — До клиники было метров пятьсот, как раз на час хода. 
В платной клинике царил простор, свет и вежливость. Врачиха, выслушав меня, ужаснулась: нужно немедленно вызвать Скорую! «Но у меня же была нормальная кардиограмма!» — «Нужно ориентироваться не на кардиограмму, а на клинические симптомы!» — «Мне нужно хотя бы за зубной щеткой заехать». — «О чем вы?.. Какая зубная щетка! Вы жить хотите?» — «Не до такой степени, чтобы впадать в панику». — Я должен был вернуться за зубной щеткой, как Тарас Бульба за своей люлькой. И собирался не торопясь. Уложил в чемоданчик на колесиках тренировочный костюм, несколько книг, до которых не доходили руки… Смерть от инфаркта меня не особенно пугала, но я страшился смерти от скуки и тоски. В мое время Скорую вызывали по ноль-три, а нынешний номер я все время забывал. Но все-таки дозвонился, и довольно быстро приехали две тетеньки, не спеша расспросили, записали, замерили то да се и чемоданчик катить мне самому не позволили.

Карета внутри была не в пример просторнее прежних и даже отдавала космическим кораблем, мне было неловко, что ради меня гоняют такую махину. В приемный покой вкатили на кресле-каталке. Я пытался идти сам, но тетеньки объяснили, что их за это будут ругать. Больница была огромная, мне показалось, что я попал на какой-то привал беженцев. На ближайшей каталке неподвижно возлежала раздувшаяся женщина, которую с бесконечной нежностью и грустью держал за руку иссохший седой старик. На кресле слева желтая вамп тщетно старалась при помощи темных очков скрыть огромный кровоподтек. На кресле справа… Но перечислять можно бесконечно, тем более что санитары и санитарки на рысях кого-то постоянно привозили и увозили. Я потянулся за книгой, все равно какой, лишь бы не видеть этого чистилища, но юная медсестричка выхватила мой чемоданчик: «Вам нельзя нагибаться, видите, какой вы сделались красный!». — «Это только снаружи. Внутри я социал-демократ», — вспомнил я Довлатова, и тут мне в грудь невидимая рука вонзила раскаленную тупую арматурину. «Как вы себя чувствуете, вы белый как стенка!..» — с ужасом воззрилась на меня добрая сестричка, но я ответить не мог, только сипел и чувствовал, что я весь мокрый от ледяного пота.
Прибежал какой-то парень, раздвинул мне веки, потом ужалил в плечо. Стало вроде бы не так больно. Не давши мне встать, вдвоем переложили на каталку и долго на рысях катили унылыми казенными коридорами, вкатывали и поднимали, не то опускали на трясущемся скрипучем лифте. В каком-то преддверье молодая медсестра, полуотворачиваясь, раздела меня догола, затем накрыла простыней, и меня подкатили под какой-то космический аппарат с огромным телеэкраном. Молодой черноглазый доктор с легким кавказским акцентом из-под маски разъяснил мне, что со мной нужно что-то проделать, но я не вникал — нужно, так делайте. Мне воткнули иглу в запястье и долго пропихивали до самого огромного серого сердца, которое пульсировало во весь экран. Было больно, но терпимо. Один сосуд забит на шестьдесят процентов, другой на девяносто, говорили мне, и мне хотелось ответить: «Это ваша забота». — Мое дело было терпеть и ждать, — стенты так стенты, им виднее. 

И в реанимации самой мучительной была скука — пролежать на спине пять дней и ночей, прикованному присосками к бессонному осциллографу. Неужели так-таки нельзя ничего придумать для развлечения страждущих? Но суровые медики беспокоятся только о теле, а душа потерпит. Тем более что наука доказала, что души не существует, что печенки, кости, сало — вот что душу образует. Когда я не пожелал справлять малую нужду в соседстве с женщиной, восточная санитарка сердито попеняла мне на такую капризность: «Здесь нет “мужчина” и “женщина”, здесь все “больной”!» — но узенькую ширму откуда-то все же приволокла.
Она же откатила меня в отдельную платную палату. Но в палате было так холодно, что пар валил изо рта, а я был буквально гол как сокол. И на кровати не было одеяла, только пакет простынь. Пришлось, закутавшись в простыню, подобно римскому сенатору, прошлепать босиком в коридор и выразить возмущение немолодой медсестре, не понимающей, кто я и откуда взялся. До сих пор стыдно вспомнить, что я ее попрекнул, что моя операция стоила какие-то миллионы, а меня могут загнать в пневмонию из-за того, что кто-то не открыл краны в батареях. Неужто это такая важная экономия, что нельзя держать батареи все время включенными.
И так оно и пошло: как только ты попадал из рук врачей в руки хозяйственников, начиналось разгильдяйство. Но все-таки борьбу с разгильдяйством следует начинать с себя. И если у вас начнется, простите, кровавая рвота, то сразу вызывайте Скорую, не рассчитывайте на авось. Оно, конечно, вроде бы неэстетично сразу впадать в панику, но когда спазмы будут продолжаться, а вы от потери крови не сможете встать со стула, то картина будет еще в тысячу раз более антиэстетичной. А если у вас еще и не останется сил добраться до двери, чтобы открыть медицинской бригаде, то подумайте об эстетических чувствах ваших близких, которые вас найдут в таком положении.
Врачи оказались на высоте, да и соседи тоже: на одеяле вынесли во двор — на рогожке, как в «Очерках бурсы», на холодных носилках вкатили в знакомую карету, оттуда на рысях в операционную, там — противно, но вытерпеть можно — без разрезов зажали разорванные сосуды «клипсами», попереливали чего-то через капельницы, понаблюдали — и я за ними понаблюдал: они ни секунды не бездельничают, все время в каких-то делах среди призраков, влачащихся по коридору с торчащими из них прозрачными трубками, заполненными тысячью оттенков багрового… Один мой знакомый говорил, что сами старинные коридоры Мариинской больницы вызывают у него страх, воспоминания о перенесенных здесь за два века страданиях тысяч людей. Но мне эти стены напоминают о спасенных здесь тысячах жизней.

Но, как положено, когда после выписки я перешел в руки хозяйственников, тут же оказалось, что мой друг не может просто заехать за мной — нужно сообщить номер его машины, ее марку, которые запомнить я не могу, а записать негде и нечем. Можно подумать, что с бумагой в стране напряженка: в туалетах нет туалетной бумаги, надо иметь свою. А что делать тем, кто на пороге смерти об этом не позаботился, кого привезли по скорой — это их проблемы. Такая мелочность и черствость просто оторопь наводит в зданиях, где круглые сутки спасают людей при помощи в том числе миллионных операций. Хорошо, что имя-отчество-фамилию моего друга я знал на память и мог дать точное описание его внешности вплоть до отпечатков пальцев. Я не возражал, я понимал, что нахожусь на сверхсекретном режимном объекте. Но когда я нашел, на чем и чем записать все для пропуска, оказалось, что нет на месте старшей медсестры, которой я должен был эти сведения передать. Кабинет ее был заперт намертво, а в дверях была зажата пачечка бумаг, которые ей тоже не сумел передать кто-то из своих.

Спасла меня прелестная восточная девушка в хиджабе — все приняла и куда надо позвонила, и еще посочувствовала и поулыбалась. И это уже было не по чувству долга, а из чистого благородства. И насколько эта последняя капля изменила мое настроение: ничто не стоит так дешево и не ценится так дорого, как капля благородства.

​