Пёстрый ковёр слов Андрея Белого. К 145-летию…

145 лет назад, 26 октября 1880 года родился Андрей Белый, русский советский писатель, поэт, критик-мемуарист, стиховед. Один из ведущих деятелей русского символизма и модернизма в целом. Белый является автором романов «Петербург», «Котик Летаев», «Серебряный голубь», поэм «Первое свидание» и «Глоссолалия», множества рассказов и стихотворений, цикла экспериментальных произведений «Симфонии», мемуаров о литературных кругах эпохи Серебряного века, трактата «История становления самосознающей души». 

Из мемуаров жизни соткал пёстрый ковёр текста, с орнаментами зашифрованных судеб: и необычайность фраз Андрея Белого, их тремоло, и рваные ритмы, телеграфный пунктир и почти джазовые синкопы завораживали… сами по себе.

Элегантность и разболтанная походка одновременно, как совмещалось? Созидалось великое здание «Петербурга»; умышленного града, увиденного сквозь призмы и окуляры писателя, или поэта? писателепоэта, ибо поэтичность петербургской ткани не вызывала сомнения.
Фразы, скачущие на одной ножке: иногда — словно оборвётся, как чей-то путь, нет — тянется дальше. Всё напоено грозовым предчувствием — мечется по городу, неистово, красное домино.

Аблеухов, чиновный и важный, ушастый и лысый, погружается в карету, отправляясь в туманы: вершить в департаменте важные дела, почти — управлять буйной, роскошно цветущей империей. Косный и хищный — в исполнении Михаила Чехова, виртуоза, — представал Аблеухов таковым, что и грим сам смотрелся шедевром.
Пока у Лихутиной соберётся общество, чтобы обмениваться колючками фифок. А по чёрной, заплёванной, Раскольникову известной лестнице поднимается Липпанченко, тая чреватый узелок. И дребезжит, взвизгивает, разносится, кругами распространяясь по читательским сознаниям волшебный мир белой прозы; громоздкого «Петербурга».

Он в разрезе ещё дан: вот нутро трактира, и чьи-то безумные глаза словно раскалят атмосферу. Вот — обстановка особняков, причём Белый в равной степени мастерски покажет хоть обивку кресел, цветастую, разумеется, хоть характеры, внешностью представляемые колоритно. Ритмами играя, творил поэтический свод:

Много, брат, перенесли
На веку с тобою бурь мы.
Помнишь — в город нас свезли.
Под конвоем гнали в тюрьмы.
 
Била ливнем нас гроза:
И одежда перемокла.
Шёл ты, в даль вперив глаза,
Неподвижные, как стёкла.
 
Заковали ноги нам
В цепи.
Вспоминали по утрам
Степи.

«Арестанты», тёртые судьбой...

Ритмы ритмами, — но сострадание важней, вернее — союзность: качество текста и качество души, и вот — Белый часто пропускает сострадание красной нитью сквозь тела своих созвучий. Точно, острым серебряным карандашом рисуется пейзаж, и в нём — растворено соответствующее настроение:

Заброшенный дом.
Кустарник колючий, но редкий.
Грущу о былом:
«Ах, где вы — любезные предки?»
 
Из каменных трещин торчат
проросшие мхи, как полипы.
Дуплистые липы
над домом шумят.

В пейзаж можно войти.
О колючки кустарника наколоться.
Весть — Воскресенья — Белому близка, как мало какая другая, гуманитарная ли, научная:

В глухих
Судьбинах,
В земных
Глубинах,
В веках,
В народах,
В сплошных
Синеродах
Небес
— Да пребудет
Весть:
— «Христос
Воскрес!» —

Есть.
Было.
Будет.

Часто верёвочно крутил стих: строке отводя место в ранжир слова. «Христос воскрес» — бушующая поэма двадцатого века: взмывающая в небо и погружающаяся в слои евангельских историй, скрещивающая вечность и современность, мир уже готов атомной лопаться бомбой, шаровая поэма, расплёскивающая бездну свою по душам, готовым воспринимать.

Стих глагольный, жарко дышащий, опаляющий, необычайный. Стих — пропитанный субстанцией надежды: на всеобщее ль воскресенье? Белый был мистиком. Он знал современные мистические течения, изучал их…
А земная любовь устроена проще, всё доступнее здесь, хоть ранит сильнее евангельских стихов, и расставанье, окрашенное в багряные тона, чем-то отдаёт осенним:

Был тихий час. У ног шумел прибой.
Ты улыбнулась, молвив на прощанье:
«Мы встретимся… До нового свиданья…»
То был обман. И знали мы с тобой,

что навсегда в тот вечер мы прощались.
Пунцовым пламенем зарделись небеса.
На корабле надулись паруса.
Над морем крики чаек раздавались.

«Котик Летаев». Котик летает… Мир внутренний — усложнённые механизмы действия, мир, заставляющий прорастать в общий, всеобщий, захлёбываясь предчувствием грядущего, где эсхатология перемешается с математикой, и философское осмысление себя потребует именно такой ритмизованной прозы, как в «Петербурге». Что возвышается первым великим романом двадцатого века, пока всё наследие Белого — невыносимо кручёное и невыразимо прекрасное, работает, лучась.

​