Сергей Есенин как космист. К 130-летию 

130 лет назад, 3 октября 1895 года родился Сергей Есенин, русский советский поэт, писатель. Одна из крупнейших личностей Серебряного века. Представитель новокрестьянской поэзии, а в более позднем периоде творчества — имажинизма.
Феномен русского космизма неповторим, и, учитывая, сколько вибраций русских поэтов в это было вовлечено, что оставил за бортом своих великолепных построений Н. Фёдоров, не могущий представить явление Есенина, гирлянда русского мира становится сияющей в той мере, в какой каждый огонь освящает тайну...

Которую — в полной мере не открыть, но стоит вчитаться, даже влиться в ощущение волшебства соприкосновения с духовным небом, которое дарит миру — щедр, как переориентированный Гобсек — Есенин:

Душа грустит о небесах,
Она не здешних нив жилица.
Люблю, когда на деревах
Огонь зеленый шевелится.

Сразу рождается — родное, корневое, русское; словно вшифрованное в код сознанья, которое не определить, да и вообще Иван Петрович Павлов, право имея, выгонял из лаборатории за использование этого слова. Тем не менее...
Сразу рождается — родное ощущение: не для материальности, в года нашей современности ставшей расплавленным воском, затягивающим в себя, а — ради неба.
Ради неба мы живы: и Есенин, делегированный озвучить таковую цель, сулящую больше боли, чем радуг радости, феноменом стиха своеродного подтверждает хронос хоругви русского космизма. Метафизического, — хотя понятие не слишком наше, — философского, цветущего такими цветами, что наиболее чуткие русские души стремятся именно туда — в небо, открытое по-своему Есениным, едва ли знакомым с трудами Фёдорова.

Стихотворение развернётся хроникой сгорающих свечей; стихотворение, открывая себя постепенно, так действует жизнь, как персонаж, стягивается к финалу, поражающему и — образным строем, и страстным стремлением познать альфу бытия:

Так кони не стряхнут хвостами
В хребты их пьющую луну…
О, если б прорасти глазами,
Как эти листья, в глубину.

Эта глубина отдаёт сакральностью в большей мере, нежели стандартная церковность. Эти листья, растущие из глаз, Есенин, представая поэтом-интеллектуалом, связанным даже с бездной европейского средневековья (образ, словно из бурь Босха), вместе — свидетельствуют о русской страсти: прорасти в небо! и о нежности… беспредельной нежности, уловленной поэтом, чётко им вписанной в соты медовости стихотворения.
У Есенина, раннего, конечно, много мистики, разворачиваются резкие и пышные, византийские отчасти штандарты его поэм. Тут и Марфа-посадница: с тараканом-бесом имеющая дело: вселенная космизма, — позволившего ей превзойти нашёптывания, серые, чёрные, многолапчато скребущие душу. Резко, стихом, рвущимся в беспредельность, как стела, как обелиск, Есенин начинает:

Не устрашуся гибели,
Ни копий, ни стрел дождей,—
Так говорит по Библии
Пророк Есенин Сергей.

Пророк? Да. Христос Есенина идёт, сгибаем крестом из берёзовых досок, босыми стопами по снегу. И завораживающий образ не искупает, конечно, действо других: хотя и не слишком понятно: кто будет следовать за ним, русским Христом: гугнивая гроздь юродивых? Никто? Некто, одержимый насмешкой? Камера Тарковского? Точнее, — Владимира Юсова, ювелира русского кадра? И невозможность познать корневую страсть Христову тоже отражена у Есенина: как в зеркале всеобщности.
Мистику Есенина оценили бы Аль-Фарид, Большая касыда которого используется в мусульманских богослужениях, и Ангелус Силезиус, средневековый германский гений краткости мистического действа: в четырёхграннике четверостишия концентрировавший столько откровений.

Христос негров, возносящих меры молитв в небо нежности Иисуса, сакральной сладости непонятой ипостаси, столь своеобразен, что здесь просматриваются горизонты сходства: как это не дико звучит: дело в том, что многие отделы и отсеки негритянского мира воспринимают Христа именно своим, чуть ли не чёрным. Будет и у Есенина такой же: белый, наш, берёзовый, снежный Христос.
Ранние поэмы Есенина все пропитаны субстанцией космизма, хотя и нету данных, как поэт относился к явлению, вероятнее всего — вообще не ведал об оном. Просто шёл по воде вечности, ловя бабочек немыслимых откровений. Ведая столько, что, вибрируя, казалось бы, кощунством, проговаривал истины:

Время мое приспело,
Не страшен мне лязг кнута.
Тело, Христово тело,
Выплевываю изо рта.

Тело выплёвывает? Отрицание причастия, стержня воцерковлённой жизни. Нет, здесь — глубина ощущений, переводимых в знание: сам по себе обряд не значит ничего, установленный формальной церковью (на общечеловеческом плане проявляется феномен Ньютона, семьдесят процентов работ которого чистое кристальное богословие, в недрах которого Афанасий Великий становится врагом номер раз), он даёт внешнее, а — должно бы так: «Ешьте тело моё, впитывайте суть учения моего и пейте кровь мою — постигайте сущность моих слов».

Кто ж сможет следовать Христу?

Дуги ассоциаций мерцают, сложно изгибаясь, и кадры из шедевра Лилиан Кавани «Франциск», где наивозлюбленного италийского святого играет щедро обласканный успехом Микки Рурк, расцветают, оттенённые есенинским, жильным смыслом.
А — там, в кино: когда Франциск проявляется, как неизвестное будущее, на аудиенции с папой, папа, будучи очень богатым человеком, спрашивает: «Что ты хочешь?» — Франциск отвечает: — «Следовать следами Христа». — И папа, умён и остёр, как биссектриса, речёт: «Его следы песками времён занесло». 

Долго — через век, нескончаемый, впрочем, интересно пофантазировать, как бы Есенин воспринял лучшую эту работу Микки Рурка, который — в свою обыденную очередь — ничего не слышал о Есенине, но фантазии часто дают странные плоды. Как у Босха. Как у Есенина...
И — фантазии украшают действительность павлиньими хвостами… И ведь есенинский стих, рокот его ранних, космических, эзотерических, каких угодно поэм — пёстр, как… пресловутый павлиний хвост. Ведь Священное писание И. С. Эриугена сравнивал именно с этим феноменом цвета, и — света: через цвет. Свет, проводимый поэтом через мысль, через кристаллы, причудливо изламывающие её, достигает душ — и сейчас, волнуя и заставляя мыслить на новых оборотах:

Не хочу восприять спасения
Через муки его и крест:
Я иное постиг учение
Прободающих вечность звезд.
Я иное узрел пришествие —
Где не пляшет над правдой смерть.
Как овцу от поганой шерсти, я
Остригу голубую твердь.

Одновременно — размашисто, и несколько грубо: нежнейший Есенин часто был груб, резок. Рвётся Пугачёв! Неистовствует в цветовых радугах жизни, равнодушных к страданию. В котором — соль. В какой ноль: сведёт вас на ноль, знаете вы Есенина или нет, читали вы Ангелуса Силезиуса или пребываете в облаке равнодушия. Всё, связанное с Сергеем Александровичем, связано именно с величием дара: провидение не обязано быть нежным.

Космизм, стакнутый с именем старого русского философа Фёдорова. Даже имя, хоть оно и неповторимый код, неважно. Даже. Своеордные поэтические вибрации, вынесенные в мир Есениным, которого у нас любили, — от академиков до алкашей: все, все: включая — преступников, столь сильны, что — хочется включить механизмы утопии: если б их осознать, понять, получить все коды. Мир бы изменился! Но он не меняется кодами поэзии, увы.