- При-ивет!

 

- Ой! - Людмила испуганно шарахнулась к стене. Сердце бешено заколотилось и онемевший язык наждачным листом зацепился за мгновенно высушенное жутким страхом небо. Больше ни сказать ничего, ни закричать она не смогла. Ноги стали ватными, а потом будто вообще исчезли, напоминая безвольно сжавшемуся телу о своем существовании только противной мелкой дрожью в коленях. И лишь одна мысль бешено пульсировала в голове:" Ну, не надо! Ну, пусть это будет сон! Ну, не надо!".

 

Но двое, преградившие ей путь в ста шагах от родного подъезда, не исчезали.

 

Развязные позы атлетических подвижных фигур в пятнистой камуфляжной форме и иронический тон приветствия, произнесенного с типичным для чеченцев акцентом, не оставляли сомнения в их намерениях.

 

- Господи! Пусть просто обругают, пусть ударят! Так… сережки… нет я их сняла. И колечко сняла. Значит, вместе с мясом не вырвут, с кожей не сдерут. Как хорошо, что послушалась мамы и оделась в старушечье тряпье, замоталась в черный бабушкин вдовий платок. В сумерках могут и не понять, какого возраста. Просто видят, что русская, нельзя же так просто пропустить. Надо, чтобы шмыгали мы, как крысы по закоулкам. Что они сделать собираются? Пусть ударят, пусть обругают, но только…Господи!

 

- Что, испугалась? Не узнала? – одна из теней приблизилась почти вплотную.

 

Аслан! О, боже мой! – горячая кровь застучала в висках и в судорожно вздохнувшую грудь со свистом ворвался воздух.

 

- Что, такой страшный?

 

- Да нет! – Людмила с облегчением рассмеялась. - Наоборот! Возмужал! Усы у тебя какие!

 

Аслана, своего одноклассника, Людмила не видела практически с выпускного. Тогда, впервые в своей жизни тайком, в закрытом классе выпив пару стаканов шампанского, добрый и по-взрослому вежливый парнишка, тайно вздыхавший за Людмилой класса так с пятого, вдруг превратился в назойливого ухажера с мрачными огоньками в глазах. Демонстративно держась от нее в нескольких шагах, он, тем не менее, весь вечер отпугивал своими свирепыми взглядами всех других парней. Никто так и не рискнул пригласить Людмилу на танец, а сам он танцевать не умел и стеснялся. Отец Аслана, пожилой мужчина старых правил, переживший сталинскую депортацию, но, несмотря на все испытания, народивший и вырастивший шестерых детей, современных танцев не одобрял. Национальные – в кругу семьи и друзей – другое дело! Даже своим сыновьям он категорически запрещал походы на разные вечеринки и дискотеки. Про дочерей уж и говорить нечего. И этот бал был для его младшего – последыша вторым подобным событием в жизни. В первый раз, в девятом классе, Аслан убежал тайком на дискотеку. Но какие могут быть тайны в этом городе, где люди считаются родством чуть ли не до Адама и Евы, и сплетни распространяются по разветвленным каналам со скоростью молнии. Кто-то сообщил отцу о нарушенном запрете... Аслан неделю не приходил в школу, а когда появился, был сам на себя не похож. Обтянутые желтые скулы, воспаленные глаза, утратившая мальчишескую подвижность фигура… Отходил он долго. Что с ним произошло, никто не знал и не мог узнать. В этой семье умели хранить свои тайны.

 

В тот вечер, Людмила сначала страшно расстроилась. Как она готовилась к этому празднику! В далеком дворянском прошлом осталась традиция выбирать Королеву Бала. И не прижилась в этом своеобразном городе современная мода на разнообразных "Мисс…". Но, если бы кто-то вдруг решил провести на их вечере подобный конкурс, то вряд ли бы оказалось много соперниц у этой дочери русской учительницы и приехавшего когда-то на новый завод по комсомольской путевке бакинского нефтяника. С первого класса ходила Людмила в танцевальную школу при городском Дворце пионеров. И, буквально за неделю до выпускного в школе, с блеском выступила на выпускном концерте в так любимом грозненцами Зеленом Театре в парке имени Кирова. Но и еще раньше, с возраста смешной крохотули, была она самой популярной танцовщицей в веселом и дружном дворе, окруженном старыми хрущевскими пятиэтажками. Не раз случалось, что празднующим свадьбу или рождение нового человека взрослым становилось тесно в малогабаритных квартирках. И веселье выплескивалось на улицу, под старые каштаны их уютного дворика, под теплые лучи благодатного солнца. И неизменным успехом пользовалась маленькая плясунья, немедленно появлявшаяся там, где начинала звучать музыка. Весело хлопали в ладоши соседи. Поддразнивали черноусого и кареглазого отца Людмилы соседки, с уважением и даже некоторой робостью относившиеся к его строгой супруге:

 

 - Гадир Керимович, как невесту делить будем, когда подрастет?

 

 И вот, пожалуйста! Разозлившись, Людмила в конце-концов нашла выход из глупой ситуации. Гордо подняв голову, но спиной чувствуя сверлящий взор Аслана, она через весь зал направилась к другому однокласснику. Магомед, гордость школы, чемпион города по вольной борьбе среди юношей, большой весельчак, был приятелем Аслана. Подойдя к нему, девушка сердито спросила:

 

- Ты тоже от меня шарахаться будешь, или мне удастся хоть немного потанцевать на собственном выпускном?

 

Магомед глянул на своего друга, укоризненно качнул головой и, снисходительно усмехнувшись, протянул девушке руку.

 

Когда танец закончился, Людмила окинула взглядом зал. Аслана не было.

 

 

На другой день, вечером Аслан встретил Людмилу у подъезда. Виновато поблескивая глазами, и сбиваясь на каждом слове, он долго извинялся за свое поведение на балу. И это было так необычно для чеченского парня, что Людмила растерялась и от волнения чуть не расплакалась.

 

- Аслан, милый! – да ничего страшного не случилось. Это шампанское так на тебя подействовало. Ух, какой ты, оказывается, горячий джигит!

 

 Увидев, что девушка действительно больше не сердится и не обижается, Аслан с облегчением рассмеялся и вдруг, с ходу, бабахнул:

 

- Подожди, вот вернусь из армии, я тебя замуж возьму, пойдешь?

 

- Ну, придумал! Да твой отец русскую невестку в дом не пустит.

 

- Уеду я от отца, - сердито оборвал ее мгновенно помрачневший парень. – Отслужу в армии и уеду. Будешь меня ждать?

 

- Погоди, Аслан, ты что, серьезно? Ну, разве такие вопросы вот так, с бухты-барахты, на улице решаются? Мне ведь тоже надо о жизни думать, учиться надо…

 

- Ну, смотри, я сказал, а ты думай! – Аслан резко развернулся и ушел.

 

Людмила неделю ходила под впечатлением этого разговора. Ничего, кроме обычных дружеских чувств к симпатичному и неравнодушному к ней однокласснику она не испытывала. А, зная порядки в семье Аслана, ни на минуту не допускала, что войдет в нее на правах нормальной современной женщины и станет хозяйкой в доме своего мужа. Более того, твердо знала, что его отец никогда не признает ни ее, ни ее детей. И вполне может настать момент, как это случалось со многими другими русскими женщинами, когда Аслан, насытив свою страсть, оставит ее, чтобы завести "настоящую" семью. Но как отказать, чтобы сильно не обидеть и не расстроить самолюбивого и гордого парня, который, может быть и сам верит, что сможет пойти из-за нее на такой решительный шаг, как разрыв с отцом?

 

Не выдержав, поделилась с матерью. Та, внимательно и очень серьезно выслушав дочь, покачала головой и посоветовала ей не торопиться с окончательным ответом, потянуть время, пока Аслан в армию не уйдет. А там, к его возвращению отец сам ему определит невесту, и все пойдет по обычной схеме. Женится парень, дети появятся, остепенится. Да и у самой Людмилы мало ли какие перемены к тому времени в жизни произойдут.

 

Так все и вышло. Аслан ушел в армию. Людмила уехала на учебу в Москву, не пробившись через взяточные барьеры и национальные разнарядки в родном городе. Вернулась домой уже в качестве молодого специалиста нефтяной отрасли. А вот поработать успела считанные месяцы. Ее родная лаборатория превратилась в ненужный придаток засбоившего и, в конце концов, замершего завода. Русские коллеги либо уехали, либо позапрятались в каменных пещерах ставшего чужим и смертельно опасным города. Чеченцы же – кто бросился в политику, кто переключился на торговлю привезенным из других городов или награбленным у бывших соседей и коллег барахлом, кто пробавлялся натуральным хозяйством в родовых селах. Про Аслана Людмила слышала краем уха, что он, как и предсказывала мама, практически сразу после службы женился на девушке-чеченке, пошел работать в милицию. А когда началась смута, остался служить в дудаевской полиции. Тем более, что лучшей рекомендации, чем репутация его правоверного и теперь уже не скрывающего ненависти к русским отца, и не требовалось.

 

 

И вот такая неожиданная встреча. Сначала Людмила даже и не знала, как себя вести. Тем более, в таком чухонском наряде, специально не умытая, с испуганным лицом… Но веселая улыбка старого друга, как рукой, сняла все страхи и неловкость.

 

- Какая у тебя форма! Я слыхала, ты в милиции работаешь? Или, как сейчас правильно? В полиции?

 

- Отряд полиции особого назначения. Я в армии в спецназе служил. Вот и здесь меня тоже в такое подразделение приняли! А это – Ахмед, мой командир взвода - Аслан гордо мотнул головой в сторону второго человека в камуфляже.

 

- Ой, как здорово! Теперь буду знать, к кому обращаться, если что. Всем буду говорить, что мой самый лучший одноклассник – в специальном отряде полиции служит.

 

- А что ж ты за меня замуж не пошла, если лучший? – подпустил шпильку Аслан.

 

- Да ты вроде, сильно и не настаивал. Я когда из института вернулась, у тебя уже, говорят, и сын родился, а?

 

- Да, растет джигит. Скоро еще один будет, или дочка.

 

- Да ты что! Вот молодцы! Надо как-нибудь в гости зайти, на наследника твоего глянуть. Отец разрешит?

 

- Мы скоро отдельно жить будем. Я сейчас квартиру подыскиваю… А ты, я знаю, все здесь живешь. Как мама? Слышал, отец твой умер?

 

- Да… Мама болеет. После смерти папы у нее сердце часто прихватывает. А у нас же еще бабушка в Старых Промыслах живет. Обычно ее мама навещает. Но вчера слегла совсем. Пришлось мне ехать. Хотела пораньше вернуться, да трамваи опять встали.

 

- Да, - понимающе усмехнулся Аслан, - сейчас по вечерам только пожилым женщинам по улицам можно ходить, и то небезопасно. Ну, пойдем, мы тебя проводим.

 

- Спасибо, не надо, вы же на службе, наверное? Вот же мой подъезд, рядом совсем. Хотя…ты постой, посмотри, пока дойду, мне так, конечно, спокойней будет.

 

- Ладно, не переживай, никуда наша служба не денется, пошли.

 

Парни проводили Людмилу до самых дверей. Открывая замок, она вновь ощутила неловкость: надо бы, по обычаю, в гости пригласить. Неважно, будет ли принято приглашение. Важно проявить уважение. А вдруг согласятся… В обнищавшей, холодной квартире, старшая хозяйка которой лежала, прикованная к постели, даже угостить друзей было нечем.

 

Аслан словно прочитал ее мысли и поддразнил:

 

- Ну вот, к нам в гости собираешься, а к себе не приглашаешь.

 

- Да нет, что вы, заходите ребята! Просто мы не готовились. Давно у нас никто не бывал…

 

- Да ладно, люди свои. Чайку горячего найдешь? Прохладно уже на улице.

 

- Мама, я не одна! Смотри, кто к нам пришел!

 

- Кто это нас, наконец, навестить решил? - раздался из комнаты твердый, звучный даже в болезни голос еще не старой учительницы.

 

- А по голосу угадаете, Наталья Николаевна? – весело откликнулся Аслан.

 

- Ой, Людмила, ты с мальчишками? – погодите секундочку, я тут приберу кое-что, да халат накину… Так кто же к нам пришел?…Аслан! Да тебя сейчас и в лицо-то узнать трудно. Был мальчишка, а стал – вон какой мужчина! Ну, проходи, проходи. Рассказывай, как живешь, пока Людмила хлопочет. Вы тоже не стесняйтесь, проходите, у нас гостей любят, жаль только приветить сейчас, как прежде, не получается, трудновато без хозяина, - голос Натальи Николаевны дрогнул слегка. Но справилась, улыбнулась.

 

Минут через двадцать Людмила внесла в комнату большой фарфоровый чайник с зеленым чаем и красивые, легкие пиалушки. Остатки былой роскоши, приберегаемые для особых случаев. Пока закипал чайник, она успела привести себя в порядок, переодеться, и теперь румянец, появившийся на ее щеках от свежего ветерка, постепенно вытеснялся легкой краской смущения. Аслан, с того момента, как она вошла в комнату, не отрывал от нее глаз, в глубине которых снова разгорались так запомнившиеся ей тяжелые огоньки сумасшедшей страсти. Тем не менее, разговор шел веселый, вспоминали школу, друзей.

 

Ахмед, сидевший между Асланом и Натальей Николаевной, за весь вечер практически не проронил ни слова и только с каким-то ироническим интересом прислушивался к беседе, переводя глаза с одного ее участника на другого.

 

Наталья Николаевна, полулежа с подложенными под спину подушками на стареньком, в веселеньких цветочках, диване, стала расспрашивать Аслана о его родителях, аккуратно, не касаясь тех вопросов, которые могли увлечь всех на скользкий путь обсуждения проблем дня сегодняшнего. Спросила и о его жене.

 

- Вы ее знаете, - с мягкой улыбкой ответил Аслан, - она из нашей школы. Когда мы заканчивали десятый, она в седьмом "Б" училась. Лейла Арсанова, помните? Хорошая жена из нее получилась, послушная. Сына вот родила. Надеюсь, и второй сын будет. Настоящие чеченцы вырастут, свободные, с чистой кровью.

 

- Странно ты рассуждаешь, - удивленно сказала Наталья Николаевна, - а что, у других кровь нечистая? Твой друг Магомед на Ирочке Сильверстовой женился, разве плохая семья? А как сам за Людмилей ухаживал? – и она улыбкой смягчила прозвучавшую в голосе укоризну.

 

- Я нормально рассуждаю. Прав был мой отец, когда говорил, что жениться надо только на своих. Что придет время, когда русские девки и так все наши будут. Они ведь только для развлечений годятся. Танцевать, мужчин ублажать. Вы ведь все по крови своей – проститутки. Так, Людмила?

 

На комнату обрушилась тишина.

 

Наталья Николаевна побелевшими губами пыталась схватить хотя бы глоток воздуха. А Людмила, как загипнотизированная, не могла оторвать взгляд от глаз Аслана.

 

Как в голливудском триллере, из человеческой оболочки выдирался на свет страшный инопланетный хищник с пустыми зрачками. Убийца, не имеющий ничего общего с человеческой жизнью, с понятиями гуманизма и нравственности. Знающий только свои желания и инстинкты. Чудовище, для которого теплая алая кровь земных разумных существ всего лишь - питательная субстанция для воспроизводства себе подобных.

 

- Аслан! - Наконец сумела выговорить Людмила Николаевна, - что ты такое говоришь. Как тебе не стыдно?! Ведь ты же – наш гость!

 

- Это вы здесь гости. Незваные гости, - вдруг нарушил свое молчание Ахмед, - а мы у себя дома. И хватит нас поучать, училка. Аслан, кончай этот цирк, а то времени мало. Давай, трахай свою гордячку. Да и мне уже хочется.

 

- Так сразу? - по-прежнему улыбаясь, отозвался тот, - нет, пусть она сначала нам потанцует. Ты знаешь, как она хорошо танцует? Только ей платье всегда мешает. А сейчас не будет мешать. Она нам голая потанцует. Порадуешь старого друга, Люся?

 

Людмила, белая, как полотно, поднялась со своего места и стала медленно отступать к выходу из квартиры. Аслан вскочил, чтобы преградить путь. Наталья Николаевна, чувствуя, как черные клещи сжимают ее и без того истерзанное сердце, из последних сил рванулась к нему, пытаясь ухватить за одежду, задержать, остановить... Ахмед, не вставая со стула, легкой подсечкой сбил ее с ног и каблуком армейского ботинка ударил по горлу рухнувшей навзничь женщины. Раздался тошнотворный хрустяще-чавкающий звук, и тело не сумевшей спасти свою дочь матери забилось в предсмертных конвульсиях. А рядом с ней, словно подрубленная камышинка, рухнула потерявшая сознание Людмила…

 

 

 

- Так не интересно, - отдышавшись, и брезгливо обтирая пах взятой со стола салфеткой, недовольно проговорил Аслан, - все равно, что с мертвой. Только и разницы, что теплая. Я хотел ей в глаза посмотреть, чтобы она, сука, понимала, кто ее трахает. Может, ее водой полить, чтобы очухалась?

 

- Очухается - визг поднимет, придется глотку затыкать. Тогда мне уже точно дохлая достанется. Или ты забыл свое обещание? Хочешь один развлекаться?

 

- Да нет, давай. Только все равно так неинтересно.

 

- Нормально. Хорошо ты придумал. А то ходили бы сейчас по городу, как дураки, скучали. О, смотри – зашевелилась!

 

Аслан, перешагнув через труп своей бывшей учительницы, не торопясь подошел к дивану, рванул Людмилу за роскошные каштановые волосы и развернул к себе лицом, наслаждаясь болью и беззащитностью обезумевших глаз.

 

- Ну что? Ты понимаешь, что я с тобой сделал? А знаешь, что мы с Ахмедом еще сделаем? Ты, проститутка! Ты научилась в вашей проститутской Москве, как надо мужчин радовать, а?… Я люблю, когда женщины кричат от удовольствия. Ты будешь кричать? Будешь…Обязательно будешь!

 

 

Когда они уходили, Ахмед остановился, бросил взгляд на обнаженное, испятнанное следами от ударов и ожогами от сигарет тело Людмилы, сжавшейся в комок на полу у стены, на ее мертвенно застывшее лицо, и деловито сказал:

 

- Прикончи ее. Только, без стрельбы. А то соседи сбегутся.

 

- Да ладно, ты! Как она орала - уже бы давно сбежались, если б захотели, -рассмеялся Аслан, - да тут в подъезде только наши остались. А она очухается, может быть, еще пригодится… Тебе понравилось, а, шлюха? - Носком ботинка Аслан приподнял Людмилу за подбородок.

 

Ее глаза оставались неподвижными, но разбитые губы еле слышно прошептали:

 

- Мразь.

 

- Слышал? - недовольно буркнул Ахмед, - Делай, как тебе сказано, - и вышел из квартиры.

 

Аслан презрительно покосился ему вслед, вынул из специального кармана камуфлированной куртки пистолет, рванул затвор. Пошарил по комнате глазами. На полу возле дивана валялась сброшенная подушка.

 

Он бросил ее в лицо Людмиле:

 

- На, закройся, если страшно. Ну что: теперь ты жалеешь о том, что не послушала меня?

 

Та даже не подняла руки. Но взор ее стал осмысленным. Отхлынула из отцовских, цвета спелой вишни, когда-то светившихся нежностью и добротой глаз муть боли и страха. Растаяла завеса ужаса перед смрадной глубиной нечеловеческой подлости. И заблестела в них холодной сталью пронзительная, смертоносная, как клинок боевого ножа, ненависть.

 

- Я…сделала…правильно… ты…мразь…

 

Аслан наклонился, злобно рванул ее за щиколотку и, оттащив девушку от стены, наступил ей ногой на живот. Снова швырнул подушку в лицо, словно желая погасить этот горящий презрительный взгляд, и уткнул пистолет в мягкую поверхность.

 

Выстрел прозвучал глухо. Никто его не услышал.

 

Да и услышал бы?…

 

 

На улице, прикурив сигарету и с удовольствием затянувшись, Ахмед сказал:

 

- Слушай, а зачем тебе квартиру искать? Чем эта плоха?

 

- Двухкомнатная? Да если у нас с Лейлой дело и дальше так пойдет, нам скоро и трехкомнатной мало будет. А эту давай для себя оставим - если повеселиться надо будет, не придется место искать. Завтра я пару русаков у отца возьму и сюда отправлю, чтобы падаль выкинули и порядок навели.

 

- Хор-рошая идея! – рассмеялся Ахмед, - вторая за день. Ты у нас мудрый, словно аксакал!

 

* * *

 

- Змей, привет! Поработать хочешь? – жизнерадостный, как все нормальные опера, Колька –сыщик весело скалил зубы у входа в комендатуру.

 

- За столом – завсегда! – С удовольствием глядя на эту живую физиономию, откликнулся Змей.

 

- Па-ачему за столом, дарагой! Баивик ловить будим! Душман-бындыт тюрма хадыть будим! На фильтропункт сдавать – два таньга за килограмм. Багатый менты будим!

 

- С вами разбогатеешь… Вчера сколько бензина спалили. А кого поймали?

 

Колька с досадливой усмешкой сморщил нос. Вчера по его "железной" информации зачищали одну маленькую улочку. Точный адрес, где должно было храниться оружие подпольной бандгруппы, у оперов имелся. Но, чтобы не "спалить" оперативный источник, решили имитировать сплошную зачистку под предлогом ночной стрельбы по блок-посту в этом районе. А в ходе зачистки, понятное дело, совершенно случайно обнаружить искомый тайник. Операцию провели красиво, так внезапно блокировав всю улицу, что даже вездесущие и шустрые пацаны не успели разбежаться по домам, чтобы предупредить взрослых о появлении федералов.

 

В доме, где по колькиным сведениям проживала семья одного из активных боевиков, единственной жительницей оказалась старуха армянка, долго пытавшаяся понять, чего, собственно, от нее хотят внезапно набежавшие во двор крепкие ребята в камуфляже и с автоматами. Да и сам домик – избушка на курьих ножках, никак не походил на логово крутого бандита. Была надежда, что источник немного дал маху и похожий по его описанию схрон будет найден в одном из соседних домов. Но здесь сплошь жили пожилые люди самых разных национальностей. Были и уцелевшие русские, сдержанно встречавшие бойцов на пороге, но преображавшиеся, когда омоновцы заходили в дом, и захлопнутые двери прикрывали их от любопытных соседских глаз. Они с готовностью рассказывали обо всем, что видели и знали, пытались доставать скудное угощение из тщательно припрятанных запасов. А те, у кого и куска хлеба в доме не было, извинялись через слово, что не могут ничем побаловать "ребятишек". Упитанные, со здоровым румянцем ребятишки еще больше краснели и кляли себя в душе, что не догадались прихватить с собой коробки с давно приевшимся сухим пайком. А люди говорили-говорили-говорили. И блестела в их глазах жутковатая мешанина из лютого страха, сердечной боли и надежды. И каждый, провожая, спрашивал одно и тоже:

 

- Что там начальство ваше говорит? Вы не уйдете больше? Не бросите нас снова?

 

Змей тяжело вздохнул. Легче в лобовую атаку в цепи сходить, чем опять смотреть в эти глаза и отвечать на эти вопросы.

 

Опер истолковал его вздох по-своему.

 

- Да не будет прокола. Это не просто информация. Тут случай особый. К нам чеченец приходил, бывший сотрудник уголовного розыска. Рассказал одну историю. Он еще при Дудаеве попытался ее раскопать и главных "героев" к ответственности привлечь. Заплатил жизнью сына. И сам, с оставшимися членами семьи, еле ноги унес.

 

 

 

 Рано утром омоновский "Урал" въехал в небольшой, когда-то уютный двор, огороженный старыми кирпичными и панельными пятиэтажками. Дома относительно неплохо пережили начало войны. Хотя, конечно, оконные стекла в этом дворе существовали только в виде устилающих асфальт осколков. В некоторых стенах скалились рваными краями дыры от снарядов. Надо многими оконными проемами засохли широкие смоляные языки, оставшиеся после пожаров. Но таких зданий, чтобы остались одни стены или вообще бесформенные руины, не было.

 

Зато, практически на каждом этаже во всех домах виднелись рамы, затянутые полиэтиленовой пленкой, торчали трубы "буржуек", которые помогли уцелевшим жильцам пережить эту страшную зиму.

 

- Да тут народу по-олно! – озабоченно протянул один из бойцов.

 

- Убрать всех из подъезда! – распорядился Змей.

 

- А если кто-то не уйдет?

 

 - Его проблемы. Главное, посмотрите, чтобы дети где-нибудь не остались одни, без родителей. Если открывать не будут, попросите соседей, они тут все друг друга знают.

 

В интересующем омоновцев подъезде обнаружились восемь семей. Остальные квартиры стояли пустые, с выбитыми в ходе боев, мародерских походов или многократных зачисток дверьми. Многие повыгорели, либо были завалены обрушившимися с верхних этажей кусками бетонных перекрытий. В одной – бойцы обнаружили бывшую огневую точку. На окне сохранились изрядно потрепанные и обугленные мешки с землей, а пол был чуть не в два слоя засыпан стреляными гильзами. Похоже, тут работали пулеметчики. А, судя по буро-черным шкваркам на стене и полу, закончил их работу термобарический выстрел из "Шмеля".

 

Но особенно разглядывать эти картинки было некогда.

 

Выдворив на улицу молчаливых, зыркающих исподлобья мужчин, причитающих на разные голоса женщин и целые ватаги испуганно-любопытных детей, бойцы вернулись на площадку третьего этажа. Сбоку от одной из дверей, с угрюмой усмешкой посматривая на свежие, торчащие наружу щепки возле пулевых пробоин, стоял Змей. Рядом, нервно переминался с ноги на ногу оперативник из комендатуры, в помощь которому, собственно, и были приданы омоновцы.

 

- Сам не откроет, - озабоченно сказал опер.

 

И, словно в подтверждение, за дверью глухо прозвучала короткая автоматная очередь. Снова полетели щепки. Одна пуля, срикошетив от стальных перил, секунды три дурным жуком металась между бетонными стенами лестничного пролета. Выбившись из сил и не найдя, чьей бы крови испить, она волчком прокрутилась по пыльному полу и упала в просвет между этажами.

 

- Его проблемы, - пожав плечами, снова проговорил Змей, - ладно, иди, покури, а мы тут сами разберемся. Пушной!

 

Сапер, бесшумно ступая ногами, обутыми в белые кроссовки, спустился с верхнего этажа, ловко, не задерживаясь в створе "стреляющей" двери, скользнул через площадку и встал с противоположной от командира стороны.

 

- Он там чем-то грохотал. Баррикадируется. Надо открыть так, чтобы на заходе не задерживаться.

 

- Сделаем!

 

Пушной, как любой хороший сапер, был хронически болен любовью ко всякого рода подрывам, ловушкам и прочим спецэффектам своего громыхающего ремесла. В любой другой ситуации он бы просто сиял от счастья, что представилась возможность поработать на виду у такой понимающей публики. И снял бы эту дверку аккуратненько, "по трем точкам", без лишнего шума и пыли. Но сегодня, как и его командир, он был непривычно холоден и жестко сосредоточен.

 

Из саперной сумки, висящей на боку, он достал стограммовую толовую шашку и вставил в гнездо детонатор с коротким куском запального шнура. Подумав секунду, достал вторую и стал сматывать их вместе изолентой.

 

- Не многовато? – почти беззвучно, одними губами спросил Змей.

 

- Все равно выходить из подъезда. Если будет мало, очухается, пока снова поднимемся, - так же тихо ответил Пушной. – Правда, если близко стоять будет, пришибет его.

 

- Его проблемы, - в третий раз повторил командир и, не торопясь, пошел на улицу.

 

Группа захвата, покуривая за компанию с опером, стояла прямо напротив двери подъезда. Вторая расположилась с обратной стороны дома, на случай, если "клиент" решит поиграть в альпиниста.

 

- Встаньте по бокам, - буркнул Змей, - Пушной там решил из целого подъезда одну квартиру сделать.

 

Бойцы молча расступились по сторонам и замерли в ожидании.

 

Сапер выскочил на улицу, досчитывая на ходу стремительной скороговоркой:

 

- и пять, и четыре, и три, и два…

 

Его внутренний хронометр слегка подвел. На счете "и два" дом содрогнулся. В окнах обжитых квартир надулись пузырями и звучно лопнули куски дефицитной полиэтиленовой пленки. Из оконных проемов разрушенных - ударили пыльные смерчи. А через секунду воздушная кувалда шибанула изнутри подъезда, сорвав с петель входную дверь и расколов ее пополам.

 

- Ого! – испуганно шарахнулся еще дальше в сторону внявший доброму совету опер.

 

А в клубящуюся пыль, под злобные и отчаянные крики выставленных на улицу людей, пригнув головы в титановых шлемах и легко неся на себе почти пудовые бронежилеты, рванули бойцы ОМОН.

 

- Сколько можно! – один из стоявших в стороне мужчин-чеченцев бесстрашно преградил путь Змею. - Я с вами не воюю. Почему моя семья должна за других страдать? Где закон?

 

Оставшиеся в прикрытии командира бойцы угрожающе двинулись на рискового мужика, чтобы смести его с дороги. Змей знаком приказал им остановиться и опустить взметнувшиеся приклады.

 

- А когда тут, в Чечне, русских тысячами насиловали, грабили, убивали, вы о законе вспоминали? Здесь, у вас в доме, в четырнадцатой квартире людей пытали, над русскими девчонками изгалялись. Почему вы тогда молчали?

 

- Откуда мы знали? – глаза мужчины лживо метнулись в сторону, – мы ничего не слышали.

 

- Теперь будете слышать. Дверей, наверное, во всем доме не осталось, - с мрачной иронией проговорил Змей. Под его тяжелым взглядом мужчина отступил в сторону, и командир, все так же, не спеша, прошел в подъезд.

 

Из дымно-пыльного темно-серого, тошнотворно воняющего облака неслись глухие звуки ударов. И в такт этим ударам чей-то голос яростно приговаривал:

 

- Падла! Падла! Падла!

 

Перешагнув через остатки бывшей двери и развалившийся кухонный шкаф, которым эту дверь пытались подпереть, Змей вошел в квартиру. На устеленном испятнанными, прожженными коврами полу, разбросав руки по сторонам и запрокинув окровавленную голову с иссеченным щепками лицом, лежал молодой черноусый мужчина. Его короткая кожаная куртка задралась почти до подмышек. На оголенном, судорожно поднимающемся и опадающем животе набухали багровые пятна и полосы. А между ног, в паху, под грязными следами каблуков тяжелых омоновских "берцев", мокрая, воняющая мочой ткань голубых джинсов на глазах пропитывалась бурыми пятнами крови.

 

В двух шагах от мужчины лежал автомат, а чуть подальше, подкатившись под ножку старенького, в веселеньких цветочках дивана, - граната с невыдернутой чекой.

 

- Не успел, сволочь, - процедил сквозь зубы один из бойцов, - У, падла! - И злобно пнул лежащего в бок.

 

- Все. Хорош. Несите в машину.

 

Двое, закинув за спину свои автоматы, ухватили тяжелое, словно набитое песком тело с двух сторон за отвороты куртки и волоком потащили его вниз по лестнице.

 

- Лучше за ноги возьмите и - башкой по ступенькам – крикнул вслед неуемный боец.

 

- Хорош, я сказал! Проверьте хату. Здесь много чего интересного может быть. Только быстро, и – в машину.

 

Когда Аслана, раскачав за руки-за ноги, швырнули в кузов, его голова ударилась о выступающую из выщербленной доски шляпку болта. И, как ни странно, именно этот, в общем-то несильный импульс боли, пробившись через лавину других, более мощных и блокирующих друг друга сигналов, пробудил его мозг. Он протяжно застонал, пытаясь разлепить отекшие, налитые кровью из лопнувших сосудов веки. Боль росла, захлестывала раскаленными волнами. Орала каждая клеточка его контуженного, избитого тела. Голова раскалывалась, и неудержимо наплывала тошнота.

 

- Смотри, похоже, блевать собрался, давай, перевернем его мордой вниз, а то захлебнется и до фильтропункта не доедет – брезгливо сказал кто-то из бойцов.

 

Аслан почувствовал, что мир вокруг него перевернулся. И в радужной, туманной картине этого мира плывущее сознание успело выцепить пятнистые силуэты сидящих на боковой скамейке омоновцев, а между ними, - женскую фигуру в глухом черном платье и оставлявшем открытыми лишь глаза платке.

 

- Лейла? Откуда она здесь? Она же должна быть в ауле у двоюродного брата? – Аслан медленно подтянул под себя непослушные руки, ценой невероятного усилия оторвал голову от настила кузова и повернул к женщине свое искромсанное, опухшее лицо.

 

Нет, это была не Лейла. И не его мать. Какая-то незнакомая старуха с седыми лохмами, торчащими из-под края платка. Ее тонкие, иссохшие, покрытые пергаментной кожей руки поднялись, распустили завязанный сзади на шее узел. Черная ткань сползла, обнажив когда-то разодранные и сросшиеся безобразными буграми щеки и губы. Раскрылась черная дыра рта, и в ней зашевелился неуклюжий уродливый язык, выталкивающий какие-то слова сквозь пеньки срезанных каким-то страшным ударом зубов.

 

Аслан не услышал этих слов, его барабанные перепонки лопнули в момент взрыва. Но, не осознавая этого, пытаясь все же понять, что ему говорят, он заглянул старухе в глаза. И, хрипло замычав, в ужасе рванулся от нее к противоположному борту машины.

 

Нет. В отличие от бывших каштановых волос, эти удивительные, цвета спелой вишни глаза не потеряли свой цвет. И по-прежнему ярко и яростно сверкала в них пронзительная, смертоносная, как клинок боевого ножа, ненависть.

 

Один из омоновцев тронул Людмилу за плечо:

 

- Люся! Командир спрашивает, может быть, лучше поедешь в кабине?

 

Та повернулась к нему, осторожно взяла за руку и, наклонив голову, прижала ее к губам. Ни одной слезинки не пролила Людмила с того страшного дня. Неутолимое горе и неугасимый огонь сердца высушили ее глаза и душу. И вот теперь, пять месяцев спустя, горячие и тяжелые, как расплавленный свинец, слезы градом покатились по ее изуродованному лицу. Обжигающие капли упали на запыленную, исцарапанную, грубую руку бойца. Лицо омоновца дрогнуло. Выражение жесткой и мрачной собранности растаяло, уступив место растерянности и состраданию.

 

Неловко высвободив руку, он обнял Людмилу за плечи и стал, как маленькую, гладить ее по голове, виновато приговаривая:

 

Ну, ты что, сестренка. Ты что! Ну, все, мы пришли! Теперь все будет хорошо...

 

 

166-й

 

Змей

 

Неприятная тишина. Во всем городе – ни выстрела. А пора бы уже: дело к сумеркам. Полчаса – час – и повиснет над Грозным бархатная южная ночь. Да, не дай Бог, еще и с туманом. Тогда и в ночники ничего не разглядишь, до тех пор, пока дух какой-нибудь тебе прямо в амбразуру ствол не засунет. Или гранату…

 

Ну, да ладно. Не впервой. А может, вздремнуть минуток тридцать, пока такое время – ни нашим, ни вашим? За последние сутки часа три всего поспать удалось… Нет, не стоит и затеваться: все равно не дадут. Не одно, так другое… Давненько я гитару не мучил... Иди-ка сюда, милая! Вот черти, растренькали всю. Как играли-то при такой настройке? Первая… вторая… Что-то расчувствовался я сегодня, расслабуха накатила, думать – и то лениво, мысли еле ползут, с тормозом... Нечастое дело, прямо скажем. Обычно как: днем по штабам носишься, бумаги пишешь и сдаешь, на совещаниях тихонько в кулак зеваешь. А только засмеркается – тут самая работа пошла, командирский глаз да глаз нужен… Давным-давно, в детстве еще, читал книжку какую-то про войну. И одна фраза из нее в голову врезалась, до сих пор сидит, как вчера прочитанная: " Комбат, не спавший третьи сутки, хрипло кричал в трубку полевого телефона…" Что уж там кричал комбат - забылось. А удивление осталось: как это – не спать трое суток? Это же упасть можно, заснуть где-нибудь, прямо на ходу. Незадолго до того, как эта книжка в руки попала, на зимнюю рыбалку с отцом напросился. Кое-как уговорил. Шли двумя "газиками" - шестьдесят девятыми, с полной загрузкой: и рыбаков много, и барахла зимнего – вагон. Но убедил взрослых, что смогу прекрасно устроиться в "собачьем ящике" среди спальников и рюкзаков. Много ли пацану места надо? Заехали по льду далеко, в самое устье таежной речки, почти к морю. День отрыбачили, погода – чудо! Майский снег от солнца искрит, как ультрафиолетовая лампа, глаза выжигает. Мужики даже пораздевались, сметанно-белые животы под эту кварцевую установку повыставляли. Тягают форельку азартно, хохочут, недостаток тепла в морозноватом, свежем воздухе с помощью огненной воды компенсируют. Еще и вечером, на радостях от удачи рыбацкой и от дня прекрасного, так добавили хорошо, что ночью ни один даже от холода не проснулся: дров в буржуйку подбросить. На это непьющие пацаны есть... Те дрова, что в зимовье лежали, кончились. Наружу, на морозец ночной выходить надо. Да не тут-то было. Попытался открыть дверь и обомлел: чуть-чуть только дверь подалась. И в щели приоткрывшейся - не зимний лес виднеется, а белая стена снега утрамбованного. Засыпало зимовье по самую крышу! Хорошо хоть, дверь по северному обычаю, на обе стороны открывается, если внутренний порожек сбить. Почти сутки откапывались: сначала зимовье, потом – машины. А затем, где с разгону, где с лопатами, километров десять пробивались до развилки, по которой лесовозы ходят. И вот когда уж вышли на проторенную дорогу, и запрыгали "козлики" бодро на раздолбанной колее, такой сон навалился…Не заметил, как вместо пухового спальника под головой стальной домкрат оказался. Но, обнял его, словно подушку, и спал сладко, даже шишек не набил. Мужики долго потом поддразнивали. Но на рыбалку с собой постоянно брать стали, не забыли, как честно трудился по хозяйству, да и на штурме снежной целины от взрослых не отставал.

 

Да, были времена… А теперь вот уже сам по устойчивости к бессоннице к тому комбату приблизился. По крайней мере, если за последнюю неделю все обрывки отдыха сложить, то вряд ли даже на одну нормальную восьмичасовую дозу наберется. И – ничего. Мозги не съезжают, ноги носят, руки не подводят. Только худеть стремительно стал, хотя и так не пухленький. Похудеешь тут... Каждый день прыгаешь по пять-шесть часов в полной боевой, в машине жаришься-мотаешься. А потом, всю ночь в том же исполнении: оружие, шлем, броник, разгрузка… Вчера под утро тельник мокрый с себя стянул, на спинку стула повесил, а с него пот: кап-кап-кап, будто из ведра с водой достал. Интересно, а может быть, жилет не оттого "разгрузкой" назвали, что он плечи от ремней снаряжения освобождает, а в том смысле, что это – отличное приспособление для похудания? Ежели его набить под завязку, да в нем клиента погонять... Никаких таблеток из ананаса и никаких диет не надо. О! Классный рекламный слоган: "Снижение веса от военного стресса!".

 

- Командир! Наши в засаду попали! Просят помощи! – дневальный из коридора в кубрик влетел, глаза - сумасшедшие.

 

Вот же гадство! Как сердце чуяло!

 

На бегу в штаб-столовую, к рации, - командирам взводов, сорвавшимся следом:

 

- Кто?! Где?! Наших в движении быть не должно! Все же - в комендатуре или на блоке! Кто разрешил по городу шарахаться?!

 

Связист, черный вестник, манипулятор рации протягивает, говорит виновато-растерянно:

 

- Наши… в смысле…вообще наши! Не из нашего отряда. Я позывной не понял. Но наши. Где-то на Старых Промыслах.

 

- Ты… вообще… ты хоть думаешь, когда говоришь?! Меня чуть кондрат не хватил, т-твою мать! – и в рацию, - Двести девяносто три на связи, 2-9-3 – на связи? Кто запрашивал? Братишки, кто помощь запрашивал?!

 

Отлегло от сердца немного. Самому-то себе чего уж врать? Немного, но отлегло! Может быть, это - эгоизм. Может быть – бездушие. Но если кто-то когда-то будет вам рассказывать, что он гибель ребят из другого подразделения переживал так же, как и смерть близкого друга, что так же сердце рвал, так же от злобы лютой к врагу задыхался – не верьте ему. Не был этот человек под смертью! Невозможно такое. Нет такой силы у сердца человеческого: каждый день с каждым своим товарищем - и близким и далеким - умирать. Не книжная это война. Настоящая. И смерть здесь каждый день кого-то вырывает. Всех жалко, все – свои. Каждого кто-то дома ждет. И даже чеченцев мирных жаль. Хотя бы настолько, чтобы зазря не убивать, не калечить, не обездоливать. Кровь - не вода. А уж своих-то… Но другие свои – это далекие свои. Это – ничего не говорящие фамилии незнакомых тебе людей. Или просто информация на совещании, в теленовостях, в разговоре: погибли три сотрудника такого-то подразделения… Горькая информация. Тоже душу ранит. Но это – не те, кто рядом. Не те, кто с тобой за одним столом в котелке ложкой звякал, на соседней кровати ночами сопел. Это пробиты и изувечены не те тела, одетые в одинаковую форму, но узнаваемые и днем и ночью, и со спины и на расстоянии. Это омертвели не те глаза: усталые и возбужденные, мрачные и искрящиеся, ненавидящие и победные, грустные и смешливые - которые смотрели на тебя и встречали твои ответные взгляды. И они - не отцы, мужья или сыновья тех людей, которые будут встречать тебя в родном городе в день возвращения домой.

 

Но это вовсе не значит, что мы теперь будем сидеть тут, в тепле и безопасности, и спокойно слушать по рации, как товарищей наших убивают. Что затаимся, тихо радуясь, мол, слава Богу: не мы там – под огнем. Если нужно выручать, даже собственными шкурами рискуя – пойдем. Понесем под огонь свои жизни. Те самые – совсем свои, близкие-свои. И нет в этом никакого противоречия. Если не знаешь закона братства, если не готов отдать свою жизнь, чтобы выцарапать братишек из беды, то ты здесь – тоже не жилец. Если романтическую шелуху отбросить, то все очень просто, как сама смерть: долг платежом красен. Ведь если сегодня не придешь на помощь другу, то завтра - сам попадешь, и попадешь обязательно! Сдыхать будешь, гореть, орать, собственные кишки на кулаки наматывать, кровью захлебываться – не придет никто. Не вытащит. И честно это, справедливо. Не по Библии, конечно. Но тут вторую щеку не принято подставлять. Здесь вообще второй шанс на что-то очень редко выпадает.

 

- Пионер, Чебан! Всех по тревоге! Солома – к коменданту, по пути подними собрят, пусть готовят технику. И пусть на наш резервный канал встанут, я напрямую буду информацию передавать.

 

В рации - шелест, в него вплетаются треск характерный и щелчки– ни с чем не спутаешь. Эти щелчки глуховатые – взрывы. Они в рации иногда тише выстрелов слышны: микрофон от перегрузки "затыкается". Сквозь треск - голос неестественно спокойный: держит себя братишка…

 

- Я сто шестьдесят шестой, сто шестьдесят шесть. Нужна помощь!

 

Где таблица позывных? Кто такой –166? Нет такого. У меня – только городские позывные, и только нашего сводного. А мало ли кто попасть мог…

 

- Брат, у меня нет твоего позывного, ты – кто?

 

- Соколики, соколики!

 

Блин компот! Опять москвичам досталось! Сколько же их черная бабка с косой стричь будет?!

 

- Понял тебя, брат, понял! Где ты?

 

- Старопромысловская дорога. Не доезжая виадука. Там, где бетонный забор. Бэтээр подбит. Машины подбиты. Огонь…

 

…Тишина глухая ватная...

 

- Я – 2-9-3, я – Змей! Слышу тебя, слышу, говори!

 

- Огонь плотный с холма. ДШК, снайперы. Двое убито. Есть раненые. Мы пока под забором в кювет забились. Выручайте, братишки! Мы тут долго не протянем, выручайте!

 

- Понял тебя, понял! Держись брат, обязательно выручим!

 

Что же такое? Почему их никто, кроме нас не слышит? Уже весь город на ушах стоять должен! Мы ведь – дальше всех от них. А на Старых Промыслах комендатура – рядом совсем. ГУОШ – недалеко. И из "Северного" быстрей добраться! Возле него техники – как в северной речке нерестовой рыбы. Рядами, борт – к борту. И танки, и САУ, и "Грады", а уж бэтээров и бээмпэшек – вообще не считано.

 

- Связист, прямую связь с "Северным" давай - со штабом группировки. Похоже, мы одни ребят ловим: сидим высоко. Или еще почему-то, черт ее, эту вашу связь, разберет!

 

- "Северный" и все, кто меня слышит: я – два-девять-три… На старопромысловском шоссе, в квадрате…

 

Ну и как координаты давать?! У меня карта Генштаба восьмидесятого года. Большая карта, весь город на ней. А у других какие? Вот подготовились к войне, академики хреновы…

 

- "Северный", виадук на этом шоссе знаете? За ним, если из города смотреть…

 

 

 

Сдуреть можно! Пятнадцать минут уже прошло.

 

Почти десять из них разнообразные дежурные и поддежуривающие штабисты на доклады по инстанции потратили. Наконец, все проверили, все повыспросили. Но нам на выход "добро" не дали… Хрен бы я их послушал. Тем более, что Николаич, комендант, тоже загорелся, рукой махнул:- Давайте! И я с вами! Если что – все на себя возьму!

 

И собрята возле бэтээра своего у КПП уже извелись вконец, матерятся от бессильной ярости.

 

Но не успеваем мы. Никак не успеваем. В сумерках, через весь город, на каждом блоке спотыкаясь, с разнородными войсками путаные пароли разбирая, – безнадежное занятие. Час - минимум.

 

А в рации отрядной, сквозь треск смертный, каждые две-три минуты – снова слова мучительные:

 

- Ну, где же вы, братишки?! Где же вы?!

 

У Связиста руки трясутся. Офицеры и бойцы из свободной смены вокруг рации в кружок собрались, замерли, не дышат почти, чтобы не дай Бог, чем-нибудь переговорам не помешать. Кто-то ушел было, не выдержал. Но, в безвестности по кубрику слоняться – еще мучительней. Вернулся тихо, к спинам друзей прижался.

 

- 293, я – Ворон! Вас услышал! 166 -это – наши. Сообщи им, что мы уже пошли. Скажи ему: Ворон уже пошел!

 

Теперь совсем ясна картина. Москвичи, областники! Они за городом стоят. Две недели не прошло, как они вместе с братьями-софринцами под Самашками и Бамутом кровью умывались. И вот опять… А "Ворон" – это спецгруппа их, разведчики. Эти - вырвут ребят!

 

- 166 – Змею… Идут к тебе, брат! Ворон идет. Держись братишка...

 

- Сколько можно? Где они?

 

Николаич белый сидит, губы – в ниточку, закусил чуть не до крови.

 

А мне отвечать надо. А что отвечать?

 

- Идут, братишка, идут… Терпи! Ну, продержись еще чуток!

 

- Бэтээр зажгли. Пацаны там остались… Да где же помощь, мать вашу!

 

- Да идут, брат, идут!!! Держись, братишка!

 

А "Северный" не мычит, не телится! Понужнуть их хорошенько…черт с ней, с субординацией!

 

- У вас что там, в Северном, авиации нет, артподдержки нет? Хоть бы холм этот долбаный окучили, стрелять духам помешали!

 

Спокойный голос в ответ:

 

- Запросили авиацию. Пока добро не дали…

 

- А ты представь, что там твой сын! И еще раз запроси!

 

- Это кто там такой…

 

- Нас нащупали! ДШК нащупал. Еще один трехсотый…

 

- Держись братишка. Ворон на подходе. Не уходи сейчас со связи, слушай эфир, не уходи. А то со своими перестреляешься.

 

- Какая нам на х… стрельба, головы поднять не можем. Пусть бьют по холму на вспышки с ходу!

 

- Ворон - Змею!

 

- На связи!

 

- Прибавь, брат, ребят добивают!

 

- Подходим, подходим уже! Пусть ракетами обозначатся.

 

- Какие ракеты? Им сейчас одно спасение, что сумерки. Если засветятся – им сразу трандец будет, и ты не успеешь! Духи от тебя по ходу слева, на холме. Все, что слева от дороги стреляет, разноси к …матери!

 

- Понял тебя, понял!

 

- 293 - "Северному", доложите обстановку…

 

- Позже, позже, группа Ворона к ребятам подходит, я их стыкую…

 

 - Доложите обстановку…

 

- Я – 166. Не вижу колонны! Где она?!

 

- Подходит, брат, держись!

 

- Доложите обстановку!

 

- Змей, Ворону ответь! 166 меня не слышит… Все - вижу! Машины вижу!

 

- Смотри внимательно: духи - слева, наши - справа в кювете, под забором.

 

- Понял, брат, понял!

 

- 293, я – "Северный"! Вы меня слышите? Доложите обстановку! Почему используете произвольные позывные?

 

- Да пошел ты! – это – в воздух, клавишу манипулятора отпустив. А в рацию, - "Северный", я – 293, очень плохо слышу вас, трески идут… трески…наверное, глушат вас…

 

- Змей - Ворону. Ребят принял, иду на базу.

 

- 166 у тебя?

 

- Здесь, рядом.

 

- Дай ему связь… Как дела, брат? Что у вас? Прости, что тереблю: меня тут "Северный" засношал…

 

- Мой командир убит… Ребята…

 

- Я – Ворон. Доложи им: два двухсотых, пять тяжелых трехсотых. БТР до ближнего блок-поста дотащим. Остальную технику пока здесь бросаем, нетранспортабельная.

 

Далекие свои…Близкие свои… Как далекий близким становится? А. Змей? Ты ведь не видел этого парня. Или мужика матерого? Ты ведь даже не представляешь, как он выглядит – сто шестьдесят шестой... Не видел его глаз. Не знаешь его в лицо. Только голос. Голос его ты теперь хорошо знаешь. Запомнил. На всю жизнь.

 

Так почему же, Змей, ты слоняешься по кубрику неприкаянно, места себе не находишь? Ты же спать хотел? Вот и ложись, спи… Тем более, что в городе снова - тишина полная. Но теперь не оттого духи молчат, что к прыжку готовятся. Теперь они отдыхают. Напились крови, вурдалаки гребаные!

 

Все, хорош! И так парни твои сидят на кроватях, как воробьи перед грозой: мрачные, нахохлились, глаза пустые. Не можешь спать – иди работай. Что, у тебя: дел мало? Сходи, посты проверь. Иди в штаб, схемы порисуй, докладную какую-нибудь сочини… Или гитару туда с собой возьми. Гитара – она все поймет и все примет.

 

Скользят руки по грифу, по струнам… И вдруг рвануло, хлынуло!

 

Тетрадку истрепанную с несколькими листками чистыми – рядом, под руку. За карандаш - за гитару... за карандаш - за гитару...

 

Слова горячие, жесткие, пулеметными очередями на бумагу ложатся. Струны гитарные сухими залпами аккордов ритм рубят. Ни на секунду не остановился, не задумался. Будто кто-то сверху слова диктует.

 

И последние строчки, как приговор:

 

…- Вся сволочь не уйдет

 

Мы ваш оплатим счет!

 

Оплатим. По полной программе оплатим! С процентами! Не там, на шоссе - так в другом месте встретимся. Оплатим… если нам позволят это сделать…

 

И не позволят – сделаем!

 

 

Вот так она и рождается: Ненависть.

 

Первый раненый

 

Змей

 

Как я в детстве любил бенгальские огни! Веселые трескучие искры - это Новый Год. Это – запах мандаринов и шоколадных конфет, щекочущие в носу пузыри от газировки, залитой в мальчишеские животы от пупка по самые гланды. Это - зелено-румяные яблоки, которые закупались, как обычно на Севере, целыми ящиками и торжественно доставлялись домой на санках под веселое напутствие отца: "Любишь питаться – люби яблоки возить!". А может быть, это от тогдашних добрых фильмов-сказок пошло. "Варвара-краса длинная коса", "Морозко", "Огонь, вода и медные трубы"… Взлетает на экране сноп золотых огней, а ты с замиранием сердца ждешь, кто же появится из этого волшебного фонтана: девица-красавица, старичок-боровичок или чудище какое премерзкое…

 

Подствольник в ночи рвется, как большая взбесившаяся бенгальская свеча. Сгорающий черный порох разлетается в разные стороны огненными брызгами, а между порошинками, обгоняя их, зло несутся во все стороны черные стальные и бывшие белыми дюралевые осколки.

 

На углу кирпичного сарая, у позиции АГСа, ударил такой фейерверк. И из самого центра его не сказочный герой, а знакомый черный силуэт вылетает. К нему еще две тени метнулись, за плечи схватили, за стенку задернули. Осветительная ракета вверх пошла. Неверный фосфорический свет, качаясь, на несколько мгновений удручающую картинку проявил. Прижавшись к стене, Пушной стоит, левую ладонь к виску прижал. Между пальцами по щеке кровь струится.

 

- Командир, меня ранило!

 

И пришла легкость странная. Вот оно, Змей! Вот – то, что тебя сегодня весь день точило неясной тоской лесного зверя, предчувствующего непогоду. Вот что снова подняло с кровати через час после того, как уже в третий раз проверил посты по периметру комендатуры, вызвав недоуменно-тревожные взгляды братьев-омоновцев. Все ясно теперь. Все понятно. Но почему же тогда взбесившаяся кровь в сердце ударила, через сжавшееся в судороге горло прокатилась и тошнотной обессиливающей волной в собственную голову плесканула. Поплыла в сторону проклятая беспросветная ночь… Ах Пушной-Пушной! Не дай Бог! Что я твоей Татьяне скажу, когда она придет своего мужа встречать: пятилетняя дочка у подола и двойнята на руках... А ну-ка – все! Волю включить. Сопли подобрать. А то вон и бойцы запсиховали, голоса дерганые, суетятся, на месте топчутся, как будто не знают, что с раненым делать. Ну - ранен. Ну – в висок. Раз стоит, значит живой пока. Кутузову турецкая пуля вообще через висок глаз вынесла. А он потом и турок драл, как сидоровых коз, и судьбу Наполеона своим единственным глазом без всякой подзорной трубы разглядеть сумел.

 

Первое дело – бойцам командира вернуть, а в уцелевшие мозги – ясность сознания. Чтобы понял человек, что он жив, и отдавать косой его никто не собирается.

 

- Почему без шлема?! Ты что, специально башку подставляешь?!

 

Другое дело! Вытянулся Пушной, и руку на виске уже не как страдалец держит, а будто честь отдает. Как солдат-новобранец: без головного убора и - руку перепутал.

 

- Я в шлеме был! Слетел! Там, за сараем…

 

- А какого… тебя туда понесло?

 

- Посты проверял, я ответственный от взвода.

 

- Ясно. Идти нормально можешь?

 

- Могу.

 

- Волчок, Дед, сопроводить в расположение. Коля-один…(черт их -близнецов в темноте разберет)… - мухой к соседям за доктором, Коля-два – найди шлем. Да аккуратно, в полный рост не гуляй, слушай воздух, а то и тебя угостят.

 

 Пушной на кровати сидит. Док соседский ему голову осторожно бинтует. Свет в кубрике тусклый, так бойцы фонариками подсвечивали, пока он ранку разглядывал и обрабатывал. Небольшая ранка, но кровь обильно идет, сосудик, наверное, какой-то перебило.

 

- Ну что там у него?

 

- Осколочек сидит, миллиметра три-четыре. Но, вроде – не глубоко, не проникающее. Признаков поражения головного мозга нет. Зрачки нормально реагируют. Я ранку сверху обработал. Осколок трогать не стал. Его удалять надо в госпитале. Если все-таки кость пробита, начнет в вакуум воздух засасывать, а у вас тут пылища.

 

- В какой вакуум… Тьфу, ты блин! Шутки у вас, медиков!… Что с ним до утра-то делать?

 

- Ничего. Присматривать. Если тошнить начнет, температура резко подскочит – немедленно поднимай меня и готовь эвакуацию.

 

- Может, промедольчику ему, для настроения, чтобы от переживаний до утра башню не сорвало?

 

Не выдержал Пушной. До этого молча сидел, даже башкой не крутил, будто все происходящее, включая докторские шуточки, не его касалось.

 

- Обижаешь, командир! Я что, панику гоню, или рыдаю? Все нормально, обойдусь без промедола. Спать только охота. Отходняк, наверное.

 

- Ладно, дело твое. Но только не геройствуй. Если что не так – не терпи, говори сразу. А то мне твоя Татьяна башку оторвет, никакая "Сфера" не спасет. Кстати, нашли шлем-то?

 

- А вот, - Коля-два протягивает.

 

Любопытные чуть лбами не столкнулись, сунулись разглядывать. Не соврал Пушной, точно, в шлеме был. Брызги крови внутри на левой полусфере запеклись. Как же такой небольшой осколок защитную пластину пробил? А, вот в чем фокус! Он, судя по всему, спереди, с лицевой стороны прилетел. Но все же, помогла титановая шапка своему хозяину. Сантиметра три ребристый кусочек смерти через плотную ткань подшлемника и ватную подбивку шел. Вон – вата клочьями торчит. Она-то и тормознула его, скорость погасила, не дала лишние миллиметры в саперной голове просверлить.

 

Ну что ж. Все, что можно было сделать - сделано. А дальше – вся надежда на Господа Бога да на жилистый омоновский организм.

 

- Свободная смена, отбой! Хорош шарахаться.

 

В половине второго Змей не выдержал. Два с половиной часа он, усевшись за стол в "штабе", честно старался занять свою голову составлением отчетов, разведсводок, проектами представлений на поощрение бойцов к предстоящему празднику и прочей писаниной. Растворившаяся в крови, но не нашедшая выхода в энергичных действиях лошадиная доза адреналина до предела обострила сознание. И, пока одна часть мозга честно трудилась над бумажной дребеденью, вторая также исправно создавала различные картинки-страшилки, в которых страдающий Пушной умирал от самых непредсказуемых последствий своего ранения. Прихлопнув очередную подобную фантазию, как гнусного комара- кровопийцу, Змей встал и через полумрак коридора тихонько пробрался в кубрик. Стараясь не скрипеть половицами, подошел к кровати Пушного и, затаив дыхание, вслушался… Со всех сторон неслось разнообразное посвистывание, похрапывание, всхлипывание. Бойцы что-то бормотали во сне, кто-то тяжко ворочался на панцирной сетке. Пушной лежал неподвижно на правом боку, спиной к проходу. Белая повязка с темно-бурым пятном на виске время от времени высвечивалась багровыми бликами пляшущего в отверстиях печки-буржуйки огня. Дыхания его не было слышно. И Змей тихонько, вполголоса спросил:

 

- Эй, брат-сапер, как дела? Живой?

 

- Живой, живой! – Пушной повернулся на спину, сел на кровати, подтянув под себя ноги по-турецки и сердито добавил, – Командир, ты восьмой или девятый меня уже об этом спрашиваешь…только за последние полчаса.

 

- Ну ладно, ладно… Волнуются, значит братишки…

 

- Волнуются, - досада в голосе раненого прошла, уступив место легкой усмешке, - они мне своими вопросами уже вторую дырку в башке просверлили. Командир, сделай поблажку раненому: поставь рядом часового, чтобы сочувствующих отгонял. А то еще человек сорок меня не спрашивали, а спать охота – сил нет.

 

- Котяра!

 

- Слушаю командир. - Коренастая фигура проявилась из полумрака кубрика.

 

- Ты у нас санинструктор?

 

- Так точно!

 

- А почему за покоем раненого не следишь?

 

- Да я их уже гонял – гонял…

 

- Вот тут, рядом, садись и отгоняй любого, кто ближе метра подойдет. А сам днем выдрыхнешься.

 

- А если кто не послушается?

 

- От моего имени - автоматом по башке и на кухню – картошку чистить на завтра.

 

- И офицеров?

 

- Размечтался…

 

Обманчива тишина кубрика. В разных углах сдержанные смешки прокатились. Обычно дрыхнет народ, как из пулемета поваленный, ни на какую стрельбу, ни на какие взрывы не реагируя. А сегодня – вон что творится. Сколько народу не спит, боятся прозевать, если вдруг товарищу помощь понадобится.

 

Улыбается в темноте Пушной. Укладывается поудобней. Горячая, пульсирующая боль в виске притупилась, теперь потихоньку ноет. Неудержимая дремота накатывает. Рядом на школьном стульчике Кот примостился.

 

- Пушной, тебе сказочку рассказать, или колыбельную спеть?

 

- Лучше спиртику спить.

 

- Нельзя тебе, братка, пока спиртику. Шибанет в голову, а там – дырка. Могут мозги вытечь.

 

- Да уж. Как там чукча в анекдоте говорил? Были бы мозги, однако – уже бы вытекли.

 

- Погоди. Вот законопатят в госпитале твой котелок, убедятся ребята, что все в порядке, так тебе этот анекдот каждый второй напомнит… Ладно, спи.

 

Уплывает на мягких волнах Пушной. Улеглись на самое дно души смертный страх и тоска, взметнувшиеся было после колючего удара в висок. Спало, успокоилось неистовое желание выжить и, согретое излучением окружающих его сердец, ровным теплом разлилось по телу. Все будет хорошо, все будет хорошо…