Церковь

Всегда люди старались строить Божьи дома повыше, на пригорке, на горочке, пусть небольшой, но всё поближе к небу, Богу. Строили крепко, красиво и навечно. Вечное не может быть убогим. Если Бог вечен, значит, и посвящение ему должно быть под стать. Под стать вере и любви, обращённым к всевышнему познанию, ибо познание высокого и есть Бог. Познание красивого, доброго, вечного.

Нельзя восхвалять пустоту. Она невидима. Восхвалять великое нет нужды. Остаётся среднее, хвала самой жизни. Хвала её свету и тьме. Жизнь и есть нечто среднее между пустым и великим.

Эта церковь тоже была построена на пригорке и когда-то оповещала малиновым звоном своих колоколов о движении жизни, обзванивала праздники и беды, печалилась к смерти и благовестила о рождении. Это было так давно, что даже людей, которые помнили о том, никто уже не знал. Они, конечно, жили, эти люди, но затаились где-то, как затаилась и сама церковь, между высокими домами большого города. Её колокольня едва достигала четверти роста зданий, окружавших её. Было похоже, что не в меру выросшие сыновья, склонившись над старушкой-матерью, упрекали её в чём-то, она же слушая их слова, тяготясь их громкостью, в то же время светилась улыбкой понимания, доступного только материнству. Разговор, как всегда меж ними, шёл о Боге. Сыновья уверяли мать, что даже со всей высоты своего роста они не видят его. И никто рядом тоже. Что же тогда хранит она, такая маленькая? Что же она может видеть из-за громадин нового мира? Она отвечала им, что ей и не нужно ничего видеть, но она чувствует близость их родства и счастлива этим. Рада, радостью матери, что её старость будет согрета теплом своего продолжения. А что до Бога, она помолится, чтобы он хранил продолжение это, память людскую от разрушений. Ведь и создана она – мать – из памяти. Видно было, что не впервые затевался этот разговор и каждый раз, в окончании спора, казалось, что сыновья становились меньше ростом перед светлым взглядом своей матери.

Во дворе церкви, прямо за воротами, была пристроена сторожка. Она, видимо, строилась гораздо позднее и потому не очень подходила к добротной и крепкой постройке самой церкви. Но эта пристройка служила местом обитания единственного живого здесь существа – сторожа церкви. По каким-то неведомым обстоятельствам хозяева давно покинули свой дом, но сторож остался просто по причине своей старости. Сторожа звали Никифор. Он имел небольшой рост, но очень благообразную внешность и редкую для своих лет подвижность. От его постоянных заботливых и уже, как могло показаться, мало кому нужных усилий церковь всегда гляделась чистенькой, пригожей и радовала глаза и душу жителей города какой-то далёкой тайной, неясной, но необходимой. Дорожки, во дворе церкви, всегда были разметены, деревья пострижены, цветы ухожены. Часто можно было видеть, как по утрам и вечерам церковь посещали старушки, что-то приносившие в узелках, видимо, еду сторожу. Они выходили из каких-то тайных щелей большого города и бесшумно направлялись к церкви. Двигались они всегда торопливо, как умеют спешить только старушки, не глядя по сторонам и перебегая улицы в самый неподходящий момент, крестясь после того, как их минует опасность перехода. Скрипнув, церковная калитка проглатывала их, этих странниц, спешащих сюда со всех концов города, в свой мир, такой потерянный среди выстроенных громад новой жизни.

Чтобы понять величие прошлого, вовсе не нужно умалять заслуги настоящего. Просто нужно суметь прошлое приблизить. Оно должно стать неотрывным от течения нашей жизни. Оно и настоящее – целое. Целое время. Время нашей жизни.

Кто знает, о чём толковали старушки там, за церковным забором? Чем делились промеж собой? Горестями или радостью? Да и какие в старости радости. В детстве есть радость познавания, а в старости, когда всё уже понятно, что есть? Есть только место, где можно укрыться от своей старости. Этим местом и была церковь. Здесь всё было прошлым. Прошлое – это ведь тоже чья-то юность. Когда это понимаешь, многое видится по-другому. Становится понятна вера людей, мученики этой веры. Понятен сам Бог. Понимаешь – Бог и есть понятность. Понятность того времени, что уже прожито. Ведь люди умирают, а Бог живёт вечно. Живёт для того, чтобы люди поняли, что в его жизни разное время их судеб – одно целое. Всевышнее осознание единства. От Адама и до тебя. Перед нами целая вечность жизни, но мы всё придумываем себе новые её начала, для того чтобы разделиться. Но потом снова возвращаемся туда, откуда пришли. Бог всех ведёт одной и той же дорогой. Рождаются воители, идут воевать, чтобы объединить разделённый мир в одно целое, целую жизнь. Они облекают себя разными целями. Но цель одна – объединение. Цель не всегда до конца осознанная, но единственная. Никому ещё не удалось объединить наши жизни и не удастся. Потому, что люди разделили Бога. Бога объединить невозможно. Новые боги не позволяют этого сделать. Иначе им не управлять народами. И самое страшное, что эти новые боги спешат создавать свою новую жизнь. Но как можно созидать новое, будучи смертным? Можно только продолжать. Никто не хочет понять, что разрушение единства не есть созидание. Как люди продолжают себя в детях, так и всё должно продолжаться. И так будет всегда, хотим мы того или нет.

Так думали старушки, приходящие к Никифору, сам, Никифор, дома, окружившие церковь, люди, проходящие мимо. Но кто-то думал не так. Кто-то не смог увековечить себя, свою жизнь созиданием и решил сделать это разрушением. Сделать пустоту памятником своему бездушию.

Сейчас трудно сказать, кто первым понял происходящее вокруг. Сама церковь, дома вокруг, Никифор, старушки. Но поняли все. Возле церкви остановилась грузовая машина, из её кузова посыпались лопаты, ломы и люди, в одежде строителей. Потом подъехала ещё какая-то страшная машина, древняя, стенобитная. Люди начали по-хозяйски разбирать ограду у церкви. Со всех сторон начали стекаться зеваки. Среди них виднелись тёмные пятнышки старух. Будто кто-то оповестил их о приближающейся беде, и они спешили сюда, пока ещё не зная, зачем. Может быть, надеялись, что их убогий вид затронет душу разрушителей. Куда-то пропал Никифор. А его никто и не искал, кроме старушек, боявшихся, что его завалит при разрушении Божьего дома. Ведь где же ещё ему было быть, как не в церкви. Больше у него не было ничего. Об этом они толковали строителям, и те нехотя оглядывали здание. Но долго не искали, торопились. Надо было опередить пробуждение совести.

Забор вскоре был разобран. Без изгороди явилась взглядам собравшихся сиротливая беззащитность церквушки. Будто бы церковь хотела куда-то уйти, но для этого калитка была мала, и пришлось разобрать забор. Эта непривычность пугала. Эта открытая испуганность церкви, непонятность предпринятого перехода останавливала людей, будила тревожные мысли. Толпа росла. Вместе с ней рос вопрос. Почему? Почему нужно сделать пустоту? Пустоту в памяти. Кому и зачем это нужно? Вопрос охватывал своим изгибом церковь, толпу, гудел от напряжения, ожидая ответа.

Стенобитная машина тем временем подобралась к зданию церкви вплотную. Чистенькая церквушка ласково улыбалась своими куполами навстречу этому чудовищу цивилизации. Толпа затаила дух. Никто ничего не хотел. Только замерли. Так замирает внезапно испуганный человек. Напрягшись, приготовившись к защите, ещё не зная от чего. Не сориентировавшись в опасности, но замерев от её ожидания. Церковь тоже замерла, всё ещё улыбаясь, но уже как-то потеряно. Улыбка таяла вместе с приходящим пониманием опасности. Машина размахнулась, будто в рукопашной, но тут ударил набат. Звон колокола так рванул воздух, что некоторые люди даже пригнулись. С каждым новым ударом колокола звон догонял предыдущий и постепенно слился в единый звук, который тревогой заполнил пространство вокруг. Пространство памяти. Пространство памяти велико и дремуче, но если его пробудить, всё становится ясным, понятным. Звон ударялся в стены больших домов, перехлёстывал через них, обхватывал вокруг и лился, лился в какую-то дальнюю даль, как лился многие годы, призывая людей к единству. Было в этом что-то до того сильное и смелое, что распрямляло плечи, вдыхало в грудь свежесть и звало, звало. Была в этом гудящем набате гордая память чего-то былого, в громаду которого и должен был вырасти этот звук. Огромное пространство памяти пробуждалось этим звуком. Звук был корнем, на котором должна была вырасти необходимость смелости.

Память это не только когда-то виденное, это переданное нам поколениями. Звон разбудил в людях чувства их прадедов. Дрогнула душа памятью и окрепла. Окрепла и стала силой. Силой единения духа.

Это случилось так быстро, что не каждый понимал, что делал. Пробуждённое, давно забытое чувство долга перед прошлым опередило разум. Сразу стало понятна нелепость размахнувшейся машины и звучность колокола. Вскоре машина стояла за оградой, вернее за чертой бывшей ограды, а рядом с ней стояли рабочие, тоже завороженные звуками далёкой жизни. Быстро восстановили ограду, с торопливостью, с какой просят прощения невзначай напакостившие дети.

Народ не расходился. Чего-то ждали. Колокол как-то радостно запричитал и остановился, замолчал. Звук его ещё плыл в душах людей, а из церкви в это время выходил Никифор. Его будто вытолкнуло остывающим звуком набата. Он был совершенно на себя не похож. Волосы на голове и бороде всклокочены. Глаза, потухшие, сгоревшие, черными щелями безобразили бледное лицо. Покачиваясь, прошел он через двор и присел на крыльцо сторожки. Многим показалось, что это вовсе не Никифор, а они вернулись из дальнего похода и, воздав хвалу Всевышнему, присели отдохнуть. Другие ощутили близкое родство человека, сидящего на крылечке, и озноб неслучившейся беды кольнул тело. Долго не расходились. Было тепло и хорошо вместе. Вместе с началом и продолжением.

г. Талгар