Повесть для своих

Авторская редакция

 

Вчера я был ребёнок, сегодня старик. Как быстро пронеслось райское младенчество, счастливое детство, тревожное отрочество, дерзкая юность, немного дольше длилась взрослая жизнь, но и она не вечна. Похоронил родителей, многих родных и близких, стало вокруг пусто и понял я – земной мир вытесняет меня за свои пределы.

 

То ругаю себя за прожитую жизнь, то оправдываю, то просто пытаюсь понять, так ли я жил: и при социализме, и при капитализме, и при нынешнем сволочизме. И сколько же я поработал сатане льстивому, прости, Господи! Сколько же грешил! Господи, прошу пока не убирай меня с земли, дай время замолить грехи.

 

Утром встал и не мог вспомнить, сколько мне лет. Да и важно ли это, я ощущаю себя жившим всегда. Тем более много, по ходу жизни, занимался историей, античностью, ранними и средними веками новой эры, и девятнадцатым веком, и тем, в котором жил, и тем, в который переехал. Полное ощущение, что знаю и софистов античности, и схоластов средневековья, и нынешних юристов, доблестных учеников и тех и других, присутствую в римском сенате и слушаю требования Катона о разрушении развратного Карфагена, и вот, спустя века, хожу по карфагенским развалинам. Надо же, прошел все центры мира, коими бывали Александрия и Каир, Вавилон и Дамаск, Пальмира и Рим, а теперь что? Нефть? Туризм? Сидел на берегах Мертвого (Асфальтового) моря, вглядывался в его мутные скользкие воды, пытаясь разглядеть черепки Содома и Гоморры. Видел черные пески берегов острова Санторини, остатки затопленной Божиим гневом Атлантиды, ходил по склонам Везувия, пытаясь представить, как Божье возмездие мстило за разврат.

 

Самое страшное стояние было у Голгофы, когда ощущал полное безсилие помочь Распинаемому и жгучую вину за то, что именно из-за меня Он взошел на Крест. А потом было шествие вослед святому Первозванному апостолу Андрею в наши, русские северные пределы, погружение в воды у берегов Херсонеса и Днепра, осенённые византийским Крестом. Это я таскал камни для строительства и Киевской и Новгородской Софии, шел с переселенцами в Сибирь, стоял с самодельной свечой на освящении деревянных часовен, а, века погодя, и каменных храмов. Это я, грешный, стремился на исповедь к кельям преподобных старцев, и причащался Тела и Крови Христовых, то из простых, то из золотых чаш, опускался на колени перед светлыми родниками и байкальскими водами. И летал над землёй вначале на парусиновых, а затем и на металлических крыльях.

 

Полное ощущение, что пришел из глубины тысячелетий, а если добавить то, что и впереди вечность, то кто я? Как все понять? Ведь именно в этом бегущем времени, как в течении реки, барахтался, считая, что живу в настоящем. Но нет настоящего времени, даже начало этой строки уже в прошлом.

 

И барахтались вместе со мною мои современники, с ними делил хлеб и соль, с ними старился. Как же нелегко было жить в перевёрнутом мире, где властители умов, происшедшие от обезъяны, и нам внушали, что люди ведут родство от шерстяных тварей, более того, успешно настаивали, что первична материя, а не дух. Как, при таком диком, навязанном мировоззрении, мы ещё сохранились, как? Бог спас, другого объяснения нет.

 

 

 

К концу жизни осталось выполнить завет преподобного Серафима: спасись сам и около тебя спасутся. Это самое трудное. Почему я прожил такую жизнь, а не кто-то другой? Много-много раз моя жизнь могла бы пойти иначе, но шла вот так.

 

Вспоминаю школу, начальные классы. Мне говорят, чтобы пришел фотографироваться на Доску почета. А вот не иду. И проходя потом мимо Доски, воображаю, что тут могла бы быть и моя фотография, и втайне горжусь, что смог отказаться от обычного пути отличников. Дальше то же самое. Из упрямства начинаю плохо учиться, в старших классах остаюсь даже на осень. Заканчиваю школу с одной четвёркой. Остальные тройки. Не еду поступать в институт, работаю в редакции райгазеты. Далее уж совсем необъяснимый поступок – ухожу из редакции в слесари – ремонтники. Могу не идти в армию, но призываюсь на три года. После сержантской школы могу в ней остаться, но прошу определить в боевую часть. В институте на руках вносят в аспирантуру – ухожу. На телевидении совершенно фруктовое положение – свободное посещение, пишу сценарии, да за них ещё и получаю. И от этого отказываюсь. В издательстве занимаю высокую должность, через два года вырываюсь на творческую работу. Возглавляю толстое издание с личным водителем, секретаршей и вновь ныряю в полную неопределенность. Преподаю в Академии, вроде всё получается, и опять прерываю очередной накатанный путь. То есть, образно говоря, взбрыкиваю, когда надетая упряжь грозит превратиться в ярмо.

 

Но это всё внешние вещи. Карьерный рост мне не грозил, отпугивал трафаретами. Но одно испытание пришлось пройти – политику. То есть, правильнее сказать, общественные дела. Было время, когда сама жизнь вынуждала писателей вмешиваться во все проблемы по охране природы, памятников культуры, в нужды образования и воспитания. Оно, может быть, было бы и неплохо, будь от этого польза. А было почти одно сотрясение воздуха. Громокипящие аудитории, письма, митинги, протесты. Затянуло в эту круговерть, как собаку в колесо, и меня. Выступал, и много выступал. Идешь по Москве: Кремлевский дворец съездов, Колонный зал Дома Союзов, Зал заседаний храма Христа – Спасителя, залы Домов литераторов, архитекторов, журналистов, композиторов, сотни и сотни аудиторий по стране и за границей. Что говорить о радио и телевидении, газетах и журналах. И кому всё это было нужно? Только не мне. Лысел, да седел, да здоровье терял. Да и себя. Не общественный я человек, известность не радовала, а тяготила.

 

В самом процессе писательства только оставалась еще радость. Но такая краткая, так быстро проходящая. Ну, прочли, ну перечли, ну, забыли. Что ни скажи, что ни напиши, всё булькает в чёрную воду бегущего по пятам забвения. Что мы можем добавить к высоченной горе написанного? И если бы еще и читатели меня бросили, я бы с радостью швырнул с этой горы свою исписанную бумагу, а за ней и чистую. И долго глядел бы вслед этим черно-белым птичкам.

 

 

 

Лет сорок шел я до этих весёлых мыслей, лет сорок назад исповедался и причастился. И как иначе? Я же из православной семьи. И что искать, чего дёргаться? Есть в мире спасение? Есть. Оно вне безголового огромного стада людского, лежащего во зле. Надо войти в единственно живое в этом мире малое стадо Христово. Остальное – суета сует, всё суета. А как войти? Для монастыря я не созрел, а, скорее, по годам, перезрел. Но и в одиночку тоже не спастись, это гордыня. Поборолся с искушениями от плоти, от мира, хорошо, но впереди третья борьба - с нападениями от диавола. Тут-то все мы без Божьей помощи побораемы.

 

После размышлений и советов с умными людьми, в число коих первыми вошли монахи и батюшки, я все-таки решил направить стопы в монастырь, жить вначале хотя бы не в нём, но рядом. Жена моя, человек верующий, меня одобрила. Итак, я решился хотя бы год обойтись без Москвы, скрыться в благословенных просторах России. Но не в какой-то землянке, не в лесу, а в селе.

 

Церковь, книги, простая пища, молитвы. А там посмотрим. По своей простоте, которая нынче граничит с глупостью, я не скрывал намерения уехать. Именно в это время приблизился ко мне доброжелательный мужчина, я его и раньше встречал на патриотических вечерах, он говорил о знакомом ему месте в далеких северных пределах, таких далеких, что туда трудно добраться. Что ни газа там, ни водопровода. Зато лес, поляны, родники. Избы, благодаря демократии, брошены и гибнут, кто сейчас туда поедет? Они вообще все теперь по цене дров. То есть там меня никто не достанет и прочее. А ему там от дальней родни достался дом. Вот адрес, вот ключи. Считай этот дом своим и живи в нём хоть всю жизнь, никто не спросит.

 

Я походил-походил по столичным проспектам, подышал атмосферой мегаполиса и решился. Напоследок, перед поездом, выкинул в урну Ярославского вокзала сотовый телефон, как последнюю связь с покидаемым миром.

 

Мужчина предупреждал меня, что туда и никакой автобус не ходит, что надо будет взять частника. Так и вышло. И частника искать не пришлось, он сам ко мне подскочил, прямо к вагону. Будто именно меня и ждал. Машина у него была везде проходимая, то есть внедорожник. Внутри был прекрасный запах соснового леса. Я скоро задремал. Но кажется, что тут же и проснулся.

 

- Мы на месте! – сказал то ли мне, то ли кому-то водитель.

 

- Достаточно? – спросил я его о сумме платы за проезд. – Или добавить?

 

- Прокурор добавит.

 

 

 

НАЧАЛО НОВОЙ ЖИЗНИ

 

 

 

 

 

Село было небольшое, безлюдное, заваленное чистейшим снегом. Частник посоветовал мне спросить в магазине, где дом, который мой, и сразу уехал. Магазин был маленький, типовой, то есть шлакоблочный, то есть в нём было холодно. Продавщица непонятного возраста, закутанная во много одежд, показала направление.

 

- Вы что, в нем жить будете? Так-то он крепкий.

 

Я побежал чуть ли рысью: это же дом, приют спокойствия, молитв, трудов. Дом среди русского пространства! Я его сразу полюбил. Такой аккуратный, три окна на улицу, земля под окном, одворица. Двор крытый, хлев, сарай, баня. Как я понимаю, счастье - это или полное отрешение от всего земного, или же, если такое не под силу, то обладание желанным земным. Первого я не заслужил, а на второе надеялся. Мне хотелось вдали от Москвы, заботящейся только о себе, но насквозь пропитанной болтовней о спасении России, забыть ее и просто пожить по-человечески. Своими трудами, может быть, даже показать пример трудов во славу Божию и российскую. И в самом деле - хватит разводить говорильню, надо что-то делать. Делать! Не языком, а руками. Вот это - моя земля, и моя цель – не дать ей одичать, зарасти, показать, ч т о может русский мужчина, если ему не мешать. А здесь - кто или что может мне помешать?

 

 

 

Стояла царственная северная зима. Это ликование сердца, этот взгляд, улетающий в солнечную белизну, эти полные вдохи и выдохи лечебного морозного воздуха, все это увеличивало радость вхождения в новое жилище.

 

Счастье продолжилось затапливанием русской печи, и сразу подтопка, чтоб быстрее прогрелись окоченевшие стены. Вначале немного поддымило, пришлось даже открывать дверь, чтоб проветрить, но потом труба прогрелась, пошла тяга. И вот, уже можно снять шапку, вот уже расстегнул дубленку. И как-то возбужденно и нетерпеливо ступал по широким половицам, выходил во двор, прикидывал необходимые дела. Поправить крыльцо, подмазать, побелить печку, вычистить подполье, упечатать окна, застелить полы домоткаными дорожками, красный угол оборудовать. Сложить камин. Да, это обязательно. Сидеть перед ним долгими зимними вечерами, и читать хорошие книги.

 

Восторженное чувство вселения требовало закрепления. Ведь как у нас: если хорошо, то надо еще лучше. Я подбросил и в печь и в подтопок поленьев поосновательней, и отправился в магазин. Мимо дома проходил черноватый мужчина в желтой телогрейке. Снявши потёртую шапку, протянул руку, представился Аркадием. Поздравил с покупкой, просил по всем вопросам обращаться к нему.

 

- Дрова, картошка, овощи какие – нет проблем. Со служебного входа.

 

В магазине, куда, оказывается, шел также и Аркадий, я взял посудину. Естественным было то, что приглашу Аркадия. Стал брать закуску. В кармане пока шевелилось, брал, чего подороже.

 

- Ты идёшь, Аркаша? – спросил я. – Или чего-то покупать будешь? - Зачем было церемониться, все равно же на ты перейдем.

 

- Нет, я так зашел, - отвечал он.

 

Продавщица хмыкнула. Мы пошли к выходу. На крыльце Аркаша как-то поёрзал плечами:

 

- Знаете что, разрешите к вам обратиться.

 

- К тебе, - поправил я. – К вам – раздельно, квас вместе.

 

- По рукам! - воскликнул он. – Ты взял дорогую, я видел. Но еще возьми пару-тройку бормотухи, левой водяры. Потом поймёшь, для чего.

 

Но я уже начал понимать. К моему крыльцу двигались несколько неизвестных. Придется поить и их. Если хочу иметь тут благоприятную атмосферу для жизни.

 

- Но почему плохую брать? Возьму, чего получше.

 

- Не надо, - решительно опроверг мой порыв Аркаша. – И кильки пару банок возьми. У них желудки как у шакалов. Бык помои пьет, да гладок живет.

 

Рукопожатия новых в моей жизни людей были искренни, крепки, правая рука моя заболела. Имена их я не запомнил. Они дружно заявили, что давно знали о моем предстоящем въезде в село, пребывали в нетерпении ожидания, и что сегодня, прямо сейчас, одновременно с моим приездом, наступает полнота человеческого оживотворения этих пределов. Витиеватость приветствия вернула меня в магазин, где я отоварился дополнительно. Продавщица многозначительно на меня посмотрела.

 

 

 

 

 

НАЧАЛО НОВОСЕЛЬЯ

 

 

 

 

 

Около дома они прямо ногами разгребли дорожку к дому. На крыльце шумно и старательно топали ногами, оттряхивая снег. Крыльцо содрогалось.

 

Всей артелью ввалилась в мои хоромы. В них уже было можно снять верхнее одеяние. Замороженные стёкла в окнах начинали сверху оттаивать. Пальто, телогрейки и шубы свалили в угол. Снова обменялись рукопожатиями. Я просил всех называть меня на ты.

 

- Мы Господа Бога на ты называем, а друг с другом будем чиниться.

 

- То есть вы, то есть… ты не чинодрал? Но как же, вы же..

 

- Не вы же, а ты же! – поправил я.

 

Аркаша распоряжался. Со двора тащили доски, клали на табуретки, получались скамейки. Два ободранных стола застеливали, как скатертью, очень приличными листками белой бумаги.

 

- Откуда такая?

 

- Да мы тут упакованные, - отвечал лысый человек. – Но ты им сразу скажи: СССР не был империей. Центр кормил окраины, какая империя? И где император?

 

Я даже растерялся:

 

- При чём тут империя, мы же выпить собрались. Прошу!

 

Зашумели, рассаживаясь. Севший на пол кричал, что так лучше, падать некуда.

 

- Мы тебе всё обустроим, - горячо обещали они. – Вешалку из карельской березы притащим. Дом же с вешалки начинается. Его-то дом спалили заразы! Ты не думай, мы не пьяницы, но суди сам, как с нами поступили! И не работы нет, и уехать нельзя. И ни с кем никакой связи! Тут запьёшь.

 

Аркаша отозвал меня в кухню, сунул стакан.

 

- Давай! За тя, за мя! А им налей по сто, по сто пятьдесят и выгоняй. Ну, ты – хозяин, твоя касса, я предупредил. Хотя при старом они не пили. Ну, за встречу!

 

От старых хозяев остались треснутые чашки, толстые мутные стаканы, еще оказалось, что у некоторых стаканы были с собой, так что хватило.

 

Запах сивухи заполнил застолье. Аркаша подставил мне посудину, как я понял, налитую из качественной бутылки. Этим он отличил нас с ним от основной массы.

 

- Обождите, хоть колбасу нарежу, - сказал я.

 

Но они дружно загудели:

 

-Да ты что, да зачем на еду тратился, себе оставь, мы рукавом занюхаем.

 

- Поднимем стаканы, да хлопнем их разом, - возгласил человек в кителе. – С новосельем! Да скроется разум!

 

- Да скроется тьма! – поправили его.

 

- В сумерках тьмы скроется разум! – бодро поправился он.

 

О, тут народ собрался грамотный.

 

- Ты, солнце святое, гори! – И я вознес свой граненый кубок.

 

- Кустиком, кустиком! – кричал невысокий бородач. – Сдвигайте стекло.

 

Сдвинули. И правда, получилось, как кустик, выросший над столом на секунду и сразу распушившийся. Пошло у всех, кроме одного. У него, как говорится, не прижилось, он выскочил.

 

- Раз травил я в окно, было душно не в мочь, - такая была реплика.

 

Бедняга вернулся побледневший, но еще более желающий выпить. Ему налили, но велели беречь драгоценность, отпивать по чайной ложке и прислушиваться к организму. Все с таким состраданием смотрели на него, так солидарно морщились, что участие помогло. Он стал порываться рассказать анекдот, но не мог его вспомнить.

 

- Сегодня не твой день, - сказали ему. - Не ходи в казино.

 

Добрались и до закуски. Мазали масло прямо на колбасу. Особенно любовно отнеслись к селедке.

 

- А-а! – вдруг крикнул бледный мужчина. – Вспомнил! Вот! Один мужик всегда брал в магазине одеколон «Тройной». А тут приходит, просит еще одеколон «Сирень». – Зачем тебе? - «Будут дамы».

 

Не надо было ему этот анекдот рассказывать, ибо давно замечено, что слова могут воплощаться. В дверь постучали и вошла дама. Лет то ли под сорок, то ли за. Она села рядом со мною, оттерев Аркашу.

 

- Жду, жду, напрягаюсь, думаю, пригласят. Но я не гордая, сама пришла. Ждал Людмилу? За начальством я хоть по снегу босиком.

 

Застольем командовал Аркаша. Двоих отправил за дровами.

 

- Пока не напились: марш-марш! Гената свистните, он знает, где и что. Сухих, лучше березовых. Березовые жарче, - объяснил он, считая вероятно, что я и в этом не разбираюсь.

 

- Какие будут указания? - спрашивали у меня.

 

- А без указания вы не можете?

 

- Можем! - Мужчина с бородой обратился через стол. - Ладно, буду тоже на ты, я сразу, а то потом к тебе не пробьешься, докладываю проблему дорог. Я занимался коммуникациями. Спасение России в бездорожьи. Любишь Россию - ходи по ней пешком. И желательно босиком. Появляются дороги - начинается разложение: наркотики, преступность, остальное.

 

- Хватит о работе, - перебили его.

 

Вот уже и последняя бутылка задрала дно к потолку, а коллектив еще только-только начинал разогреваться. Аркаша выразительно смотрел на меня. И другие смотрели. И что? И кто бы на моём месте поступил иначе? Раскопав в груде одежды свою куртку, я двинул в торговую точку.

 

Продавщица отлично понимала, что происходит в доме нового жителя, и советовала взять чего попроще.

 

- Мне-то выгодно продать дорогое, но вас жалко. Вот этим тараканов травят. Скорее упадут. Но сами это не пейте. А их не напоить. Мы, говорят, и работали до смерти и пить будем до полусмерти.

 

 

 

ЗАГОВОРИ, ЧТОБ Я ТЕБЯ УВИДЕЛ

 

 

 

Около дома стояли широкие санки, нагруженные берёзовыми поленьями. У крыльца уже поселилась деревянная лопата для разгребания снега. В доме услужливо показали, что на кухне появились вёдра с водой.

 

Женщина Людмила снова сидела рядом. Человек в полувоенной форме встал:

 

- Прошу всех встать! За того, кого нет с нами!

 

И все посерьёзнели вдруг, встали и, не чокаясь, выпили. Причем, я невольно заметил, как они переглядывались, изображали горестное состояние, взглядывали на меня, значительно кивали головами, потом отклоняли их под напором стакана, потом горестно созерцали опустошенное дно, садились и сокрушенно склоняли головы. Потом, после приличного моменту молчания, была возглашена здравица:

 

- Теперь за того, кто пришел на смену!

 

И все потянулись чокаться со мной. В полном недоумении я выпил. Ко мне протиснулся человек с листочком в руках.

 

- У нас же всё отняли, и труды, и технику. Даже личные ноут-буки. Всё отключили, живём в изоляции.Мы ж не с чего-то пьём. Так-то я спец по сферам управлений. Но немного архитектурю. Вот, почеркушка. Тут полусфера, тут двухскатность, здесь теремообразно. Тут, в плане, зала для собраний.

 

- Для каких собраний?

 

- Общественных! Но, чтоб в будущем никакого асфальта! А то, вот случай, был дом на улице Берзарина в Москве, в доме смертность зашкаливала. Сняли паркет, подняли оргалит. И что? Под ним мина - асфальт. Это же сгусток канцерогенности, раковая предрасположенность. Мёртвое море раньше называлось Асфальтовое. И когда стали в России делать асфальт, то звали его жидовская мостовая. Гибнем от асфальта. А не за какой-то там металл. Люди гибнут за асфальт.

 

Женщина поникла и задремала, а Аркаша стал читать стихи. Оказалось, собственные:

 

- Ох, бабы, бабы, ума бы вам кабы побольше бы бабы.

 

Не квакали бы вы как жабы, а были бы Божьи рАбы.

 

- Аркаша, - растроганно сказал я, - вот тоже всё думаю, если классицизм не был бы так консервативен, его бы не вытеснил романтизм. А романтизм нам ни к чему. Уводит от реальной жизни, воспевает вздернутые уздой воображения чувства.

 

- А ты как думал, - отвечал Аркаша. – Как иначе – во всем борьба.

 

Архитектора сменил человек с еще большей и уже седой бородой.

 

- Мир перестал уважать слова, ибо от них остались только оболочки. Но есть же скульптура! Тут они все многогранные, штучный народ, а я как есть скульптор, так и есть. Ты ж видишь, я тут всех старше. Меня привезли лепить новых вождей. Чтобы, как власть сменится, уже везде мои работы размножить и натыкать по стране. Но мне ж не позировали! Завалили фотографиями – лепи! И нет доступа к телам. А объём? Смотри! - Он вытащил пачку снимков, показал. Всё мужчины на подходе к среднему возрасту. Ни одного с бородой. Он тут же взял снимки обратно. – Я могу вслепую рельеф вести. Но! Кого слеплю, того или разоблачат, или забудут. Слепил горбача и что? И его тут же под зад. Борю ваял, и он вскоре не зарулил. Лепить этих или подождать? Но вообще как-то сероваты, мелки. Неинтересные черепа, слабая лепка. Одни носы. Какая твоя инструкция?

 

-Творческий человек инструкций не слушает. Бога надо слушать. Возьми к примеру Ренессанс. Какое там Возрождение, чего врать, кто поверит? Дикое язычество античности реанимировали, труп оживляли. Ты согласен?

 

- Попробуй я не согласиться, - отвечал скульптор. – Ты же начальник, значит, мы обязаны руки по швам. Я вот всё пробую к Сталину подступиться. Любить его не за что, но он же – история. Остальных изваять – раз сморкнуться: земнородные. А он всё выше и выше. Отчего? От того, что млечные лилипуты стараются грязью забросать. Я ещё Никиту и кукурузу успел изваять. Он на трибуне, по трибуне стучит початком, в другой руке ботинок. Голова легко далась - бильярдный шар. Уши прилепил - похож. Но а что? Сковырнули. Так ему и надо. А эти? Ты ж видел? Скушны модели, трафаретны позы, жесты перед зеркалом разучены. Нет, не они спасатели России.

 

- Изображай крестьян. И рабочих.

 

- Зачем? Они даже свои цепи потеряли. Оставили только каски для стука. Лучше… - Скульптор всмотрелся в меня: - Дерево! Ты не для бронзы. Твоя голова топора просит. Пару сеансов и – свободен. Горлонару, назовем так гонорар, не надо.

 

- Ну, подымем, - воззвал истосковавшийся по вниманию Аркаша. - За то, чтоб крысы в подвале не плодились.

 

Вставший в рост мужчина в кителе возгласил:

 

- Нет, не споить врагам Россию, вина нехватит на земле! – Он оказался громче всех. -Ти-ха! Вопрос: от кого зависит наша жизнь? Конкретно? Думайте. Вас, мозгачей, зачем сюда везли? Поглядите в окно. – Все мы невольно глянули на тёмные, уже полностью оттаявшие окна. - Есть на улице голубые каски ООН? Нет? А почему нет? - Он грозно обвел взглядом застолье: - Докладываю: а потому нет, что в стране есть оборона. А в этой обороне я был не лишним, но горько вспомнить момент истории Мишки-похвальбишки и Борьки алкаша, когда все потащили на продажу, и измены пошли сплошь и рядом. И одна наша сволочь, был такой, продал секреты обнаружения низколетящих целей. Это, о-о-о! Бери нас голыми руками, вот как это называется. Вот такой оказался Мазепа, Петлюра, Бандера, Азеф и целый поп Гапон. Н-но! – Оборонщик поднял указательный палец, потом помахал им справа налево и обратно. – Н-но, русский ум неустрашим. Мы за отрезок времени замаштачили кое-чего. И получше. Летите, голубчики. Не летят. Зна-ают. Так что спасибо продажным сволочам. Воруйте, нам это только на пользу. У нас же русские мозги! В извилинах ещё сверхизвилины.

 

- Скоро магазин закроется, - напомнил скульптор. – В счет авансов, а?

 

- Я с ним! – вызвался и этот высокий, в кителе.

 

- Ноги в руки! – Аркаша не упускал командирство. Перехватил у меня деньги, немного убавил и отдал. – Пулей! Друг за другом следить!

 

Они даже и пальто не стали надевать.

 

- А вот и я, она самая, - раздался женский голос. Это проснулась Людмила. Она будто откуда-то вернулась, будто и не пила до того. Резким взмахом поправила прическу и сходу включилась:

 

         - Только что была в Испании. Лицезрела корриду. Быки мельче наших, нервные. Один оторвался, два киоска снёс и летит! А я поймала. Хоп за ухо, он пошел как теленок… И тут я просыпаюсь.

 

         - Наша жизнь! – выступил Аркаша:

 

          - Ты, Россия моя, золотые края.

 

          И была Россия, Святая Русь, а теперь какая грусть.

 

          Раньше были мы свободны и не были голОдны.

 

Зазря не послушали мы царя.

 

          Остались с лопатой, да с судьбой горбатой.

 

          На столе ни шиша, в кармане ни гроша.

 

          Потому что пришла перестройка, а это одна помойка.

 

Собутыльники ждали моей оценки. Я спрятался за известную формулу:

 

- Не знаю, как насчет поэзии, но насчёт перестройки правильно.

 

Аркаша, разойдясь, объявил, что прочтёт ещё, уже без политики, и начал было чтение: «У меня выбор был большой, зачем женился я на ёй?», но раздался возглас:

 

- Ревную! – Возглас принадлежал сидящему на полу человеку в очках. – Долой самодеятельность! Слушайте настоящее: «И возродить нам хватит силы, почти у бездны на краю, из разроссиенной России Россию кровную свою!» Как?

 

- Отлично! – сказали все.

 

- Очкарик заработал стопарик? Не старик я и не карлик.

 

 

 

Вернулись из магазина посланники. Народ добавил. Время неслось к полуночи. Аркаша стал выталкивать пирующих:

 

- На свободу с чистой совестью! Ночевать у них есть где! – уверял он меня. – А замёрзнут – так и надо. Пора их на нет сводить. Это мне так умные люди втолковали.

 

Конечно, новоселье не радовало, но я воспротивился такому финалу. Сам же пригласил. Но вообще-то нашел, называется, обитель дальнюю.

 

Аркаша отгрёб ногами к порогу загремевшие пустые бутылки, и возгласил:

 

- От пьянки не будет Россия во мгле, не хватит поскольку вина на земле! - Выпил, крякнул и запел: «Маруся, раз, два, три, калина, чорнявая дивчина, в саду ягоды брала». И стал даже маршировать на месте.

 

Оборонщик брякал граненым стаканом по бутылке:

 

- Команде пить чай!

 

И все воспрянули. Интеллект, разбуженный вином, вновь стал себя озвучивать.

 

- Лёва, их не защищай! Запомни: мондиализм, масонство, космополитизм, сами вызывают к жизни национализм, а потом обижаются.

 

Тут Людмила досадливо дернула плечом:

 

- Опять про умное. Да ну вас! Я ушла. – И ушла.

 

 

 

ЗАСТОЛЬНЫЕ КРИКИ.

 

 

 

- Хозяин нужен! – кричали за столом. – Хозяин! Задницу доллару не лизать! Нефтяные рубли - на возвращение русских в Россию!

 

- Ворьё - на копание траншей! За курение и пьянку пороть! Лукашенко, Фиделя Кастро и Уго Чавеса - в президенты России! Хай будэ триумвират!

 

- А вот отгадай, что нужно, чтобы любое дело загубить, - спрашивал поправивший здоровье архитектор, - что? Надо все время долдонить: инновации, инновации. И каркать: мастер-класс, мастер-класс. И квакать: хай-тек, хай-тэк! И заездить всех симпозиумами. И призывать смотреть на Запад. А смотреть на Запад, значит, глупеть. А когда говорят: продвинутый, значит, зомбированный.

 

Я соглашался и в свою очередь тоже выступал:

 

- Вот вы думаете, зачем я пришел в этот дом? – Я к земле вернулся. Земля спасет!

 

- Отличный посыл! – воспарил еще один человек. - Уж я-то знаю, какие травы с какими не растут. Одни сорняки стравить с другими, и всё - полезное расцветает. Так же и люди, так ведь? Надо стравливать банду с бандой, а то всё нас стравливают. Налей лично сам… подбавь… стоп! Теперь кудри наклонять и плакать.

 

- До чего дошло! – обращал на себя внимание лысый мужчина в приличном пиджаке, - Дошло до создания науки биоэтики. Этично ли отправить маму на прекращение жизни, то бишь на эвтаназию, этично ли послать жену на аборт и этично ли самоубийство, то бишь суицид. Этично ли насиловать маму, то есть инцест. Слова какие! Не хочу в такой мир!

 

- Ильич, опомнись, - заметили ему. - Тебя туда уже и не выпустят.

 

- Но мы успели сказать главное, что наука ведет к гордыне. Пример? Письмо происшедших от обезъяны нобелевских лауреатов. Не слушают нас? Вина не наша.

 

         Для окурков оборонщик нашел подобающую пепельницу, приспособил ведро. Ведро тоже как будто курило, постоянно дымилось.

 

         - Слушайте, – кричал очередной специалист. – Не нужен наш ум? Спасёмся мышцами! Перестанем пить, будем трудиться. А то, что пьём - это простительно. Бог пьяниц жалеет. Да это же не пьянство, это судьба такая. Отцы пили, мы опохмеляемся. Что ж делать, раз мы впились.

 

         - Пьяницы царства небесного не наследуют, - как-то робко сказал бледный большеглазый юноша.

 

         - Не упрекай, Алёшка, мы не пьяницы. Выпиваем по случаю. Начальник же приехал, надо отпраздновать. Пьяницы - немцы, а не мы. Они систематически пьют. Или пивные нации – чехи и венгры. А запоями лучше. Всё-таки и перерывы.

 

         - Да дай тебе денег, тут тебе будет систематический запой.

 

         - А как не пить, в стране хАос, значит, в людях хаОс.

 

         - Транссиб проложили, Гитлера победили, можно и отдохнуть.

 

- ОтдОхнем, когда подохнем! Да кто это даст русским отдохнуть? Много хочешь. Да мы в любом веке живём с перегрузками. С пятикратными.

 

         - Куда денешься, у нас не менталитет, а трехжильность.

 

         - Нам нужны победы! - кричал я. - Теплохладные и нейтральные идут за сильными. Но мы не в Древнем Риме. Хлеба и зрелищ? От того и исчезли. Но здесь Россия, и мы Византию не повторим. Нет, парнишки, жить надо начинать серьёзно.

 

         - Мы этого и ждали, - кричали мне, - мы по настоящей работе соскучились. Спасибо тебе – приехал!

 

- Для начала заклеймим тех, кто дрищет на русскую историю! – заявил Ильич..

 

- Успокойся, всегда дристали. Ломоносов писал об изысканиях Миллера, цитирую: «Из сего заключить должно, каких гнусных пакостей не наколобродит в российских древностях такая запущенная в них скотина».

 

- Не наливайте ему больше! Это не о Миллере, о другой скотине, о Шлецере.

 

- Вот, вот, - одобрил я, - вот уже научный и практический спор. Да, ребятишки, пора вам в переднюю траншею.

 

- Это законно, на фиг, что в траншею, - одобрил меня как-то внезапно появившийся молодой парень, показав большой палец. – А пока сиди и радуйся. Вообще, это мужская коронка – пить без передышки. Хоть и тяжело, а крылато.

 

Парень по-хозяйски уплотнил ряды сидящих, сел в середину, хлопнул рюмку, стрельнул сигарету, сказав при этом: «Дай в зубы, чтоб дым пошёл», затянулся, оглядел застолье орлиным взором и расправил грудь.

 

         - А гром, значит, еще не грянул? Ну-ну, - учительски заметил я.

 

- Пока погромыхивает, жить можно, - отреагировал парень и сообщил: - Дров это я тебе организовал. – И сунул руку: - Генат.

 

- Вообще, не пить, это так же хорошо, как пить, - высказался лысый Ильич. - На счёт раз - пей зараз, на счёт два - будь готов бить врагов. Вот тут и выруливай.

 

- Всегда сражаемся со Змеем, - бормотал лежащий поэт, - то рюмкой, то и топором, но грянет вдруг над Русью гром – мы моментально протрезвеем.

 

 

 

 

 

С И Д Е Л И Д Р У Ж Н О

 

 

 

         - Кто виноват в наших бедах? - вопрошал я. – Есть вина государства? Есть! Но прежде всего наша! Во всех своих бедах человек виноват сам! Русские мужчины! Вам ли пить? И чтобы семья! И чтобы, с кем венчаться, с тем кончаться.

 

Мужчина, видимо музыкант, усилил звуки своего голоса:

 

- Аристотель вдалбливал: хотите крепкое государство - контролируйте музыку.

 

Аркаша вновь читал стихи:

 

- Я тихонько с печки слез, взял я ножик и обрез.

 

Мне навстречу Севастьян, он такой же, из крестьян.

 

Много дел у нас чуть свет: жгём читальню и комбед.

 

- Не жгём, грамотей, а жжем! – поправил лежачий поэт в очках.

 

- Главное - набрать объём, - гудел мне на ухо скульптор. - А сколько моих бюстов в Доме моченых и в музее Развалюции, при желании можно атрибутировать.

 

         - А меня батюшка спрашивает, - вскидывалась внезапно вернувшаяся женщина Людмила, - почему ты не была на службе, Людмила? Я отвечаю: - Я вино вкушала, батюшка. - Слово "вкушала" ей очень нравилось.

 

         - Давайте общий разговор вкушать,- предложил я. - Вот чем вы объясните синдром теперешнего безразличия к судьбе Отечества?

 

Кто-то поднял голову:

 

         - Это не безразличие, это необъяснимое качество русского народа. России некуда спешить, она, единственная, живет по-человечески. Остальные бегут, бегут и бегут, и исчезают. Хоронят себя в своей жадности и суете.

 

- Слышали? – восхищенно возопил я, - все слышали? Кто это сказал?

 

- Да это Ахрипов, - сообщили мне.

 

- Виват, Ахрипов! Снимаю шляпу! Русскую идею ищут. Да идея любого народа появляется вместе с ним, иначе и народа нет. Приняли Православие – появилась Русь. За Русь!

 

Такая здравица уничтожила остатки напитков, и я стал порываться в магазин, чтоб продолжать славить Русь, но мне доложили, что магазин погасил огни. Но, так как есть проблемы трудно решаемые, есть долгорешаемые, но нерешаемых нет, то и эту разрешим, ибо в заснеженной ночи неутомимо работает самогонная фабрика. Правда, её владельцы, вот собаки, взвинтят, по случаю новоселья цены. Но это меня не устрашило. Помахивая ассигнацией, вопросил:

 

- Чьи ноги? Сам бы, как Ванька Жуков, побежал, дороги не знаю.

 

Оказалось, что знает только Аркаша.

 

- Вперёд, усталая пехота! – велел ему.

 

Уже много бойцов полегло на мои половицы. Тела их раздвинули, сделав проход к дверям. Я вспомнил о печке и подтопке. Всё в них прогорело. Закрыл трубу.

 

- Не могу понять успеха песни про атамана, с которым любо жить, - рассуждал музыкант. Протянул руку: - Георгий. Порубанные, постреленные люди. А жаль кого? Буланого коня? Музыка заказачена. Или стонания Оболенского и Голицына по поводу того, что не они, а комиссары «девочек ихних ведут в кабинет». Девочек не поделили. Всего-то?

 

Вернулся Аркаша с трехлитровой бутылкой мутной жидкости и со словами:

 

- Там у них радио настроено на Москву. В Москве семь миллионов мигрантов. Это кто? Тараканы, что ли, какие?

 

 

 

 

 

ВОТ УЖЕ И НОЧЬ

 

 

 

Проёмы окон, не закрытые шторами, были темны, и казалось – пространство избы сдавливается чернотой. Застолье сбавляло обороты, выдыхалось. Наступила беззвездная ночь.

 

Аркаша примостился рядом и всё жаловался:

 

-Негде же заработать. Вышел я на работку, и отбили сразу охотку. Зарплату дали так уныло, что нехватило даже на мыло. И за свет заплати, и на морозе ногу об ногу колоти. Вот так, друзья интеллигенты, надо народу платить алименты. Ведь мы живем без папы и без мамы, пустые наши карманы. Выйду на улицу, попрыгаю, поскАчу, вернусь домой и заплачу.

 

- Как это – поскАчу? – спросил я. – ПоскАчу. ПоскачУ надо. Ты русский язык береги, ты его хранитель, ты народ, понял? Если уж из интеллигентов сделали дураков, так народу-то надо сохраниться. Такая вот задача на всё будущее.

 

- Храню, храню, - торопился Аркаша. – Вот, например, храню: «Люблю грозу в конце июня, когда идет физкультпарад, и молча мокнет на трибуне правительственный аппарат».

 

Нас услышал лежащий у ног и сильно до этого храпящий рифмующий мужчина. Он и спал в очках. И конкуренции не терпел. Сел и прочёл сидя:

 

- Всё, что надо, есть в жизни для счастья,

 

Только нету его самого.

 

Нету в мире к России участья,

 

И плевать нам, что нету его.

 

И вновь откинулся. И я созрел для сна. Аркаша спихнул какого-то страдальца со старой ржавой кровати, назвавши его Лёвой, велел ему карабкаться, как он выразился, в общественную палату, то есть на полати, навалил на панцирную сетку всякие верхние одежды, и показал услужливо: тебе. Сам по-собачьи улегся на полу.

 

- Да, пребываем во мраке, кричал кто-то. - Но в этом мраке есть высверки истины, искры разума и молнии мысли. Скандинавская теория истории России безплодна! Аналогии с Византией – натяжка!

 

Эти высверки молний озарили мне пространство моего сна. Ближний Восток предстал в нём в виде жаркой кухни, и кто-то горячо шептал на ухо: «Ставь русский котёл на плиту, ставь, пока есть место».

 

 

 

 

 

АЛЕША И ЛЮДМИЛА НА КРЫЛЬЦЕ

 

 

 

Видимо, такой сюжет был от духоты, в которой я проснулся. Дышать было трудно. Это печи, натопившись досыта, дали такое тепло, что спящие сдирали с себя пиджаки и рубахи. На чёрных окнах ожили огромные, гудящие мухи. Снизу, из подполья поднимался запах тлена. Две худые страшные кошки ходили по столу. Я в ужасе упал обратно на скрипящее железное ложе. И вновь стал задыхаться. Нет, надо на воздух. Он же здесь первозданный.

 

Кое-как пробрался, шагая по телам, но все-таки не по трупам: люди храпели, хрипели, стонали, чесались. Запнулся о поэта. Он включился:

 

- Ты собою владей, не ступай на людей. Да-а, жизнь, куда ни посмотри я – везде одна психиатрия.

 

На крыльце кто-то был живой. И этот кто-то рыдал. Слабая луна осветила и крыльцо и рыдальца. Этот был тот самый юноша, который сказал, что пьяницы царства Божия не наследуют.

 

Я постоял рядом, тронул за плечо:

 

- Иди в избу, простынешь.

 

- Нет, - отпрянул он, - нет! – Высушил рукавом слёзы на щеках. – Я плачу и рыдаю не на показ. Я вижу мир, - он повёл рукой как диакон, - который виноват перед Богом.

 

- Поплакал, и хватит.

 

- Алеша, - представился он, суя мне дрожащую мокрую руку. – Я был монахом. Я спасался. Мог спастись, реально, но старец послал в мир. А тут!

 

И еще одно явление было на крыльце. Опять Людмила.

 

- Не подумайте чего, покурить пришла. Так вот, была я у него референтом, но не будем ханжить – не только! Мне и подковёрные игры известны и надковерные. Но он был реальностью, куда денешься, хоть и сволочь. Даже не знаю, отец ли он моих девочек. А эти все, - она махнула рукой, пошатнувшись в сторону дверей в избу, - это всё брюко и брюхоносители.

 

- Ах, всё не так! – воскликнул Алеша. – Вы же его любили! - И поспешно убежал.

 

- С чего бы я стала его любить? – спросила меня Людмила. – Ну, для начала, может быть. Да и кто он?

 

- Людмила, - сердито сказал я, - мне некогда вникать в вашу жизнь, я в ней случаен. Кого ты любила, кто отец, где дети, мне это знать не надо. Но откуда все эти артельщики? Это что – спецпоселение какое?

 

- Это мне тебя надо спросить, - отвечала Людмила,выскребая из пачки сигарету.

 

-Алеша, пошли досыпать. – пригласил я. Но оглянулся, Алеши уже не было. Ладно, что мне до всех до них. По дороге к лежбищу снова споткнулся о поэта. И будто опять нажал на пружинку, он резко сел и продекламировал:

 

- Надев коварства гримы, сполняя папин труд,

 

Из Рима пилигримы на Русь Святую прут.

 

Цветет в долине вереск, весна пирует власть,

 

Жидовствующих ересь у нас не прижилась.

 

- Каково? – гордо вопросил он. – Из себя цитирую. Конечно, не великий сменщик Пушкина Тютчев, но! Учусь у него. «В русских жилах небо протекло».Это написано по-русски. Доходит?

 

- Доходит. Спи.

 

- Есть! – отвечал он, и в самом деле принял горизонтальное положение. Но, засыпая, пробормотал: - Тогда не прижилась, но сейчас перешла в новые формы. И это нарушает всякие нормы. Кармы – в корму! - И храпанул.

 

 

 

«ПРОСНИСЬ, ИЛЬИЧ, ВЗГЛЯНИ НА НАШЕ СЧАСТЬЕ!»

 

 

 

А ранним утром… что утром? Аркаша ходил по избе как дневальный и пинками будил население. Конечно, хорошо бы сейчас тут одному остаться, но нельзя же было их выгнать. Они видели спасение только во мне. Просыпались, сползали с общественных полатей, смотрели ожидающе.

 

- Нам же не для пьянки, - гудел оборонщик, - Мы проснулись, нет же войск ООН под окнами. Не вошли же еще в Россию войска лишенные эмоций. Так что, по этому случаю, а? Начальник, а? Нас вывезли, мы тут соображали, и стали не нужны? Мозги-то мы не пропили! Должны же нам заплатить, отдадим же! Вася, как ты себя чувствуешь?

 

- Было бы лучше, не отказался б, отвечал взъерошенный Вася. - Но, может, пропустить денёк? Надо организму давать встряску, хотя бы раз в неделю не пить. Эх, пиджак-то весь измял. Аркаш, ты тел уснувших не буди, ведь в них похмелье шевелится.

 

На Аркашины пинки не обижались. Поэт вообще и глаз не открыл, только произнёс:

 

- Гармоничная личность – для дураков утопичность. - Но после второго пинка встряхнулся и сообщил: - С утра живу под мухою, похмельем благоУхаю. Нет, лучше так: Я жизнь свою с утра не хаю, я чую, как благоухАю. Не прерывайте творческий процесс, уж прекращен диктат КПСС? Но мне ответьте на вопрос: при чём в стране великоросс? Разбудишь, когда принесёшь. Ведь жизнь во мне не умерла, умею пить я из горла. – И поэт отвернулся к стене.

 

- Проснись, Ильич, взгляни на наше счастье, - сказал Аркаша лысому.

 

- Серпом по молоту стуча, мы прославляем Ильича, - добавил скульптор. – Слышь, Ильич, хочешь политическое удовольствие получить?

 

- А почему бы и нет, - зевнул Ильич.

 

- Незалежни, незаможни, самостийни хохлы, когда дуже добре не могут вталдычить собеседнику простую истину, то кричат: «Я тоби руським язиком кажу!». Ось то заковыка.

 

Ильич снова, еще крепче зевнул и шумно поскреб лысину. Обратился ко мне:

 

- Ну, как там мавзолей? Все пока еще, или, несмотря ни на что, уже? Мавзолей – это же пергамский престол сатаны. Если все еще не снесли, так зачем было будить? Аль нальете? Это бы вот было архиактуально, архисовременно и архисвоевременно. – В Монголии, - он зевнул уже слабее, - водка называется архи. Там у трапа самолета прилетевших встречают этой архи и очень хвалят Ленина, сказавшего: «Архи нужно, архи полезно, архи необходимо». После этого остальное не помнишь. Не надо нам было туда трактора вдвигать, не земледельцы они, скотоводы. А арабы плотину Асуана помнят, мы им пойму Нила залили.

 

- Начальник, ну вот скажи, - возгласил Вася, - это нормально? Вернулись с кладбища – все работы, компьютеры, телефоны, всё исчезло! Мистика! Тут запьёшь.

 

В избе колыхались сложные запахи похмелья. Хотелось на воздух. Тем более, все равно придется пойти за жидкостью для их реанимации. Другого счастья наутро после крепкого застолья не бывает.

 

- Ты иди, - виновато говорили они, - мы тут приберемся.

 

 

 

Дорожка моя была протоптана. Странно, но чувствовал себя очень даже нормально. Раннее солнце нежилось на облаках над горизонтом, но чувствовалось, что до конца оно из постели не поднимется. Так, потянется пару раз, да и опять на покой. Зима, можно и отдохнуть.

 

- Ну, и как живете? - вроде даже сочувственно спросила продавщица.

 

- Да по-разному.

 

- Ладно, что хоть не по-всякому. Но все равно для всех вы хорошим не будете. Они вас уже и так ославили. Знаете, как о вас заговорят: вот, приехал пьяница командовать пьяницами.

 

- Спасибо за пророчество, - благодарил я. – А пока надо мне их опохмелить.

 

- Это благородно, - одобрила она. – хотя из-за них нам никуда и не выехать, но тоже люди.

 

- Как никуда не выехать?

 

- А куда нам выезжать? – ответила она вопросом на вопрос.

 

В ставшем родным доме меня приветствовали, как вернувшегося с поля боя. Было приблизительно убрано. Аркаша дурашливо приложил руку к пустой голове:

 

         - В глухом краю вглухую пью. Открываем перцовку, начинаем массовку. – Он свинтил пробку, стал плескать в немытые стаканы. Народ воспрянул. Аркаша комментировал: - Запах услышав родной и знакомый, зашевелился моряк. Пей, профессура!

 

Первая серия опохмелки прошла мгновенно. Народ выпил и упал досыпать. Поэт при звуках звяканья посуды, протянул руку за стаканом, но вначале изрёк:

 

- Не будем, братцы, гнаться за процентом,

 

Не для кончины жизнь была дана,

 

Но вскоре здесь член-корров и доцентов

 

Прощальные напишут имена.

 

Выпил, снял очки, протер их шарфом и опять захрапел.

 

На кухне, к моему изумлению, распоряжалась юная особа. В вышитом передничке.

 

- Кастрюльку принесла, - сообщила она и назвалась Юлей. – Капустки, свеколку, морковку, борщ надо сварить. Нельзя же без горячего. Так ведь? А то тут такой президент-оттель, что с голоду загнешься.

 

- Я женат, - сообщил я.

 

- Даже так? Но это ж где-то. - Она щебетала, а сама ловко распоряжалась посудой и овощами. – Лук я сама почищу, вам плакать пока не с чего. Так ведь, да? Мы были как плюс и минус, как половинки, разве не так? Всё будет хорошо, да? У нас будут красивые дети, не так ли? Аля-улю, лови момент! Дозреет вскоре мой клиент. В вашем возрасте надо думать об оставить след на земле, а? Ещё не вечер, а?

 

Не успел я спросить у Юли, что за момент мне предлагается ловить, как меня вновь проснувшиеся гости дергали за рукав и говорили:

 

- Выдай еще валюты. Надо же продолжить. На халяву и извёстка – творог, так что хоть бы чего-нибудь. Надо правильный опохмел соблюсти. Хоть посидим. Ты не думай, мы тебя под монастырь не подведём.

 

- Это как раз было бы хорошо, - отвечал я.- Был бы игуменом, вы б уже на поклончиках стояли.

 

- Ну, ты садист, - отвечали мне. – Мы не только стоять, мы сидим еле.

 

- А ежели гром грянет, а? – вопросил я грозно.

 

- Ты и вчера громом угрожал, - отвечали мне, обнаруживая свою, лучшую, чем у меня память. – Мы отвечали, что перекрестимся и встанем. Но сейчас-то?

 

 

 

 

 

НОВЫЙ ДЕНЬ. РАЗГОВОРЫ О РАЗНОМ

 

 

 

         День начатый правильной опохмелкой, продолжился учёными разговорами. Вася разговорился:

 

- Во всем вижу влияние цифр. Вот размах: от безконечно малых величин до безконечно больших. Такая амплитуда, такой маятник. С ума сойти: как это - безконечно большие? От этого ужаса введено понятие икса. Икс в энной степени! это что? Или: «мнимая величина». Мнимая! И живём?

 

         - Тут не только цифры, - заговорил худой Лёва, - есть и тела. Прикинь - звезда размером с галактику, да? Или в эту сторону: нейтрон недоступен визуальному зрению, а для какой-то частицы он - великан. И у блохИ есть свои блОхи.

 

- Лёва, стоп! - воскликнул Ильич. - Визуальное зрение? Ты т а к сказал? На колени перед русским языком! Английский легко заменить долларом, а на русском с Богом говорят! Ты еще не на коленях?

 

- А ты что, русский язык?

 

- Говори просто: есть звёзды карлики, есть гиганты. И сотни движений звезд и планет. Пора, кстати, подумать, когда возобновим работу, как при грядущих катаклизмах вписать нашу планету в безопасную систему плавания во вселенной.

 

- Нет, для начала надо покончить с зависимостью от нефти. Энергий в России не счесть: солнце, ветер, вода. За энергию ума! – это выступил Вася.

 

Лысый Ильич как-то очень нервно вновь потребовал внимания:

 

- Позвольте продолжить вклад в утреннюю беседу: западные имена годятся в собачьи клички. Гор, Буш – чем не имена? Никсон – это такой породистый кобель. Тутчер – сука. Маргарет – это сука медальныя, победитель собачьих сессий. Блэр, Тони – все годится. Но это только звуки неявных слов. А русский язык –это тайна…

 

- И он впадает в Каспийское море.

 

- Не язви. Вопрос: во сколько раз больше дано эфирного времени, газет, журналов врагам России? Раз в сто. Самое малое. Так почему же они ничего не могут добиться? Они ж непрерывно льют злобу и ненависть на Россию. Но слово Родина - это слово молитвы, оно неуничтожимо, оно выстрадано. Это как золотой запас для бумажных денег. Нет его, и печатай зелень, сколько влезет. Слова, не обеспеченные золотом любви к России, это пыль, не будет им веры. Брехать мастаки-и, но народ чувствует – фальшак! Русскими правят россияне! Сажусь.

 

- Садись. Года на два наговорил.

 

На кухне закипал борщ, и запах его перебивал остальные.

 

         - Съешь две тарелки, еще попросишь, - говорила мне при всех Юля. – Еще и в щечку поцелуешь.

 

          - Позвольте договорить! – опять вскочил Ильич. – Мысли с похмелья скачут как зайцы по старому насту, не оставляя следов, как бы, да? И вот, говоря о преимуществе русского языка, забыл подчеркнуть, что знание языков – самое низкое знание.

 

- А в сноске заметь, - ехидно уколол Лёва, - что сие откровение ты свистнул из Посланий апостолов.

 

Я встряхнулся:

 

- Задаю вопрос. Всем. Как вы думаете спасаться от антихриста?

 

         - А он, что уже пришел?

 

         - Пить не перестанете, быстро придет. И что? И примете печать антихриста?

 

         - Ни за что! – резко воскликнул лежащий на полу и вроде бы безчувственный оборонщик. – Он встал крякнул и подсел к столу. – Ни за что!

 

         - А чем будешь питаться?

 

         - Подножным кормом! – заявил недремлющий Аркаша. – Я когда на базе потребсоюза мешки таскал, всяких семян наворовал. Как чувствовал. Собирал на жизнь богатство неправедное.

 

- Аркадий, вы неправильно употребили евангельский текст.

 

Это Аркашу поправил Алеша. Он оказывается, сидел тихо и незаметно, но все видел и все слышал. Ел ли он что, пил ли, не знаю.

 

Музыкант Георгий, ударяя пальцами по краю стола, как по клавишам рояля, возсоздал какую-то мелодию:

 

         - Я от «Пятой» Чайковского рыдаю. А «Итальянское каприччо», первая часть? Рыдаю! Пятая Бетховена! Калинников! Похороните меня без аплодисментов, но под музыку. Хорошая музыка делает сердце готовым к восприятию Бога! От того-то сатана и кормит рокеров, они превращают отроков и отроковиц в тинейджеров и фанатов. - Он запел: - А-а-а-аа. Такие верха брал, в ультразвук уходил. А какая главная музыка? Ти-ши-на. Помолчим?

 

Но оборонщик прервал краткое молчание:

 

         - Молчать? Домолчимся! Нет, иди и говори! Все же нами недовольны! Германия что, забыла флаг над рейхстагом? Даже и Грузия тоже уже. Ну, это-то. А украинский Змеющенко в НАТО скребётся. А Япония-мать? Даже и Монголия. Им Чингиз-хан отдал земли, куда ступит копыто монгольского коня. А оно ступило до Венгрии. И мы держали их сожжением Рязани, подвигом Евпатия Коловрата, гибелью Киева и Владимира. И где благодарность Европы? Изображает из себя, что передовая. Передовая – педерастов венчают.

 

Вдруг, опять же вроде спавший, поэт сел, поправил очки и прочёл:

 

Эстония – такая крошка, любого-каждого спроси,

 

Она теперь как злая блошка на теле матушки Руси.

 

И опять откинулся.

 

- Ну-к что ж, в тему, - одобрил оборонщик. – Или, опять же, взять немцев? Что, Лёва, не согласен?

 

         - Ты еще менталитет вспомни, да евреев ругать начни, - ехидно ответил Лёва, единственный из всех в галстуке поверх свитера.

 

         - А что, Лёва, снова нельзя? – Это вступил Вася, - А я уже такую фразу сочинил, самому нравится: представить русскую культуру без еврея все равно, что женщину без сумочки.

 

- Почему русскую? Российскую! - поправил оборонщик. - Если русская с евреем, какая же она русская? Тогда уж: представить голубой экран без еврея все равно что женщину без сумочки. Или как каторжника без ядра на ноге. А, Лёва?

 

         - Тяжеловато. Думаешь: кто ядро, кто каторжник? Нет, про сумочку лучше. Изящно и не обидно. Вообще, лично я целиком за евреев. Только не понимаю, почему обижаются, когда я говорил, например, что Шагал, Марк, как вы понимаете, замечательный еврейский художник. Ты что - крику! Он величайший и французский, и немецкий, и всякий! Если бы я был евреем, я бы Шагала не отдал никому.

 

         - Может, ты, Лёва, и есть еврей? – вопросил оборонщик.

 

         - А это принципиально?

 

- Да нет, я вообще. Евреи жить умеют, у них самозащита только так! Русскому ногу оторвет - лежит и молчит, а еврею на ногу наступят, такой визг подымет.

 

- А я-таки не хочу, чтоб мне ногу отрывало, и таки-да, да, не хочу, чтоб мне на ноги наступали. – Лёва обиженно стал вертеть в руках вилку.

 

И вновь на краткое время проснулся поэт в очках. Что-то, видимо, внутри него, может быть, даже помимо его сознания, соображало и сочиняло, и периодически выдавало на гора:

 

- ПропИли, прокурили, прожрали всё и вся,

 

Но чтоб отдать Курилы? Вот накось-выкуся, -

 

И привычно храпанул.

 

- Кем угодно можно быть. - Это уже я решил отметиться в разговоре. – Но только христианином. Христианином. Запомни и передай своим евреям: еврей, который крестится в христианство, исполняет израильский закон. Вспомни или перечти пророка Исайю. Это, если еще кто не знает, евангелист Ветхого Завета.

 

Я достал из внутреннего кармана пиджака и листал Новый завет.

 

- Хоть вы и умные, напомню. Считаете меня учителем?

 

- Да! – грянули голоса из хора. – Еще бы! Любо! Быть по сему!

 

- А мой учитель вот кто. Читаю: «Обрезанный в восьмой день, из рода Израилева, колена Вениаминова, еврей из евреев, по учению фарисей». Послание к Филиппийцам, глава третья, стих пятый. Это мой учитель. Но чтобы, Лёва, забыть, как уже в моё время евреи издевались над Россией...

 

- Как?

 

- На свинье написали слово «Россия» и свинью на телеэкран выпустили. Мало? В задницу корове предлагали глядеть и называли это «Заглянем вглубь матушке России», это тоже демонстрировалось. И этого мало? А галерея Гельмана, центр Сахарова? Такое не заживает. Оскорбление России – это оскорбление Христа! Вот тоже, фильм «Покаяние», уж как возносили. А там покойника выкапывают, там торты сделаны в виде православной церкви. Начинают обжирать с креста.

 

Аркаша назойливо зудел на ухо, что Юля по-прежнему молода и красива, что надо идти к ней на кухню, кушать борщ.

 

         - Пусть на всех тащит.

 

         - Именно тебя хочет угостить.

 

Выскочила и Юля, успевшая стать брюнеткой, одетая в цыганистое красно-черное, с поварешкой в руках. Загудели комплименты, но Юля молвила:

 

- Отстаньте все! Я преодолею порывы инстинктов доводами рассудка. Справлюсь с ними голосом разума.

 

И, взмахнув поварёшкой и взметнув в повороте просторной юбкой, исчезла.

 

 

 

ТЕ ЖЕ И ГЕНАТ

 

 

 

Тут случилось появление нового героя, то есть не нового, вчерашнего молодого парня, но с лицом, обновлённым царапинами и синяками.

 

- Генату осталось? – спросил он. – Он, оказывается, был Генат. – Видали? Все видали? – Он весело тыкал пальцем в свое лицо. – Я парень резкий, поняли все? И снится мне, на фиг, не рокот космодрома. Вчера иду от вас, встретил Тайсона и Мохаммеда Али. Заговорили. Меня не поняли. Говорю, что ж я за свое село не могу выйти, я же, что, в зоне? Отвечали по-своему. Трясли как грушу. Но я ж не плодовое дерево. Уже за свое село и не выйди. Отметелили. Вопрос ко всем: раньше били лежачих? – Генат резко заглотил чей-то стакан.

 

- Лежачих не били, - ответил я, - но и чужие порции не осушали.

 

- Это я стресс сбросил, - оправдался Генат и толкнул спящего соседа: - Слушай, Ахрипов. Ты ведь Ахрипов? Я тебя из всех вас из-за фамилии запомнил. Давно пьешь. Чтобы так, по-серьезному?

 

         - Начал только здесь, - отвечал тот. – Не вынес издевательства.

 

- Ну-у, - протянул Генат. - Я со школы полощу. Я так заметил: кто впился, тот и живет. А кто, то бросит, то начнет, у того башка перестает соображать: он как следует и не балдеет, и толком не протрезвляется.

 

         - Пьянство, - отвечал Ахрипов, - это не потеря времени, а его преодоление. Прошу выключить записывающую аппаратуру. Буду говорить, стоя на одной ноге, то есть коротко. Напоминаю - Наполеон проводил советы, приказывая всем стоять. Особо не забалтывались.

 

- Тогда сам вставай. Наполеон.

 

- Но неужели нельзя понять, - возмутился Ахрипов, – встать не могу. Я лежу на берегу, не могу поднять ногУ. – Не ногУ, а нОгу! – Все равно не мОгу. Но спину выпрямлю. – Он откинулся на заскрипевшую спинку стула. - Говорить афоризмы не мешает положение тела в пространстве. Первый: Косноязычие не мешает мысли. Жить хорошо не значит жрать от пуза. Второй: вечность и Россия - близнецы. Что такое вечность – спросИте у Бога. Время – составная часть вечности. Россия властна над временем, тогда как остальной мир растворяется во времени до нуля. А Россия вписана в вечность как радиус в окружность. Это для России данное. - И социолог Ахрипов снова уснул.

 

         - А я думал - любовь - это приколы всякие, то-сё, хохмочки, а когда сам въехал - тут вообще! Море эмоций! - Это снова выступил Генат. - Говорю ей: меня же клинит, вообще, глюки всякие начались, как это? Не спал, цветы воровал, роман!

 

- Гена! - оборонщик стал допрашивать Гената. - Ты работал хоть один день в жизни? Ты заработал хоть на кусок хлеба? На ржаную корку?

 

- Спасибо за хороший вопрос, - насмешливо отвечал Генат. - Да, работал. Лягушачьи консервы для Франции.

 

- Вот именно, что Франции. Эгалите, либерте, фратерните! – воскликнул лысый Ильич. – Дали миру лозунги - жрите лягушек. Эти либерте были началом конца.

 

         Генат возмутился:

 

- Будете слушать? Делал консервы полдня, весь переблевался и больше работы не искал. Меня держат: у тебя перспективы карьерного роста, с год лягушек попрессуешь, потом перейдешь на жаб. Они же ж, французы, и жаб обсасывают. Нет, бомжатская шамовка и то лучше.

 

- А на что тогда пьянствовал? - сурово спросил оборонщик.

 

         Генат возмутился еще сильнее:

 

- Зачем же я тогда женился, а? Я не как вы, умники, фигнёй не занимался. Я не на ком-то женился, а на чём-то. Разница? Подстерёг на жизненном вираже и – хоп! Она: «Тихо, кудри сломаешь». Я ненавижу рестораны, сказал ей, вывернув карманы. Тёща - змея исключительная. Стиральная машина у ней была первых моделей, раньше на цветметалле не экономили. Культурно отвинтил чего потяжелей и - в приемный пункт. Беру пару, на фиг, бутылей. Ей же, кстати, и налил. Выпила - орать. А я её звал и прозвище прижилось, звал: теща - би-би-си. Идёт по улице, всем говорит, где что, где кто что. Кто сошелся, кто развелся, кто от кого ушел, кто к кому пришел. Так и звали: теща би-би-си или брехаловка, а это, вам ли не знать, одно и то же. Дедуля, - ласково обратился он ко мне, - позволь приложиться к графинчику. Не к стаканчику.

 

- Гена, не вульгаризируй общение, - заметил лысый Ильич.

 

- А ты по-русски можешь?

 

- Уже не может, - заметил Лёва, - год русского языка закончился.

 

- Обидно вам, - ехидно сказал Генат. Учёные! И учёных из рая выперли. А то и не пили, и пить со мной не хотели, вот жизнь вас и проучила. На пузырёк подсели. - Генат вдруг задвигал ноздрями, услышал запахи доносящиеся с кухни.

 

- Пойду на зов желудка, - сказал он. – Искал её в краю далеком, а где она? Она под боком. Путь к сердцу мужчины лежит через тарелку борща.

 

И скрылся за занавеской.

 

 

 

 

 

МОНОЛОГ ИЛЬИЧА

 

 

 

Немедленно на середину вышел Ильич, выбросил вперёд, по-ленински, руку:

 

- Это не к сердцу мужчины, - жест в сторону кухни, - а к сердцу России путь лежит через душу. Вот эту мысль надо иллюминировать. Зачем я здесь? Затем, что писал речи для первых лиц. Перед вами спичрайтер, который всех переспичит. Но оказались первые лица несмысленными галатами. Но мы понимаем, им наши труды, над чем мы горбатились, в папочку «К докладу» не клали. У несмысленных галатов о-ч-чень осмысленные шептуны при каждом ухе. Я сказал и не был услышан: Нельзя талмудычить только о благосостоянии. Возрождение России свершается за год без единого затратного рубля. Первое лицо государства должно посыпать голову пеплом и сказать в послании: «Год молиться – воспрянет страна, только надо молиться без роздыха». Предложение забодали. Там же все с рогами. Друзья мои, - Ильич перешел на задушевные ноты, - друзья мои, если бы однажды с экранов телевизора, кино, со страниц газет и журналов, приказом правительства, исчезла бы разрешенность похабщины, разврат, кровь насилия, сцен постели и мордобоя, выкапывания только негативных известий, если бы всё это свалить в болото перестройки, тогда бы мы увидели восход спасения. Пока же демократы целенаправленно вгоняют нас в гроб пропагандой адской жизни.

 

- Штампами говоришь, - сердито заметил оборонщик. – Всё проще - в гроб вгоняют, чтоб на пенсиях экономить. Раньше у тебя выступления были лучше.

 

- Раньше «я тогда моложе, я лучше качеством была». Дай договорить. Самое мерзкое из того, что пришло в Россию – то, что молодежь ищет не призвания, а выгоды. Что вы все меня окорачиваете?

 

- Да ты что, да как можно, да разве мы можем, и кого? тебя! Обидеть? - загудел оборонщик. – Ильичушка, родной! Я же вот как помню твои доклады: «Когда появляется Конституция, государство гибнет» и второй: «Когда появляется парламент, народ становится безправным». Они у тебя сохранились?

 

- Да если не сохранились, я заново напишу. У меня ещё в работе синтез Данилевского и Леонтьева. А также глупость цели – стать конкурентноспособными.

 

- Позвольте поднять личный экономический вопрос, - вступил Лёва. – Обещали золотые горы, и – ни копейки. Вы разберитесь.

 

- То есть вас купили и привезли сюда? – Я что-то начинал соображать.

 

- Я не за деньгами ехал, за идею! – заявил оборонщик.

 

 

 

 

 

ЛЮДМИЛА И ОСТАЛЬНЫЕ

 

 

 

Дверь избы медленно открылась, и так же медленно в дверном проеме появился кирзовый сапог большого размера. Но когда он вдвинулся в избу полностью, оказалось, что сапог надет на женскую ногу. Вскоре хозяйка ноги появилась полностью.

 

- Не ждали, но надеялись, так?

 

Это снова была Людмила, которая вчера вино вкушала, Курила на крыльце, а потом исчезла. Как и вчера, села рядом.

 

- Не захотел со мной Буратино делать? Умный. Я б тебя все равно бросила.

 

- То есть не любить тебя невозможно?

 

- А как же? С чего я пошла в жизнь такую безотрадную? С чего запела: «Не говорите мне о нем, еще былое не забыто»? С чего же бабе погибать, как не с любви проклятой. Он бросил меня, брошенка я. И ты, туда же, спрашиваешь, зачем пью. Зачем спрашивать, когда ответ ясен – из-за мужчин. И – только! Чего не наливаешь, позволь? – Я налил в чашку, она ее опрокинила, посидела секунду, потом встряхнулась, стукнула кулачком по столу. – Но уж и мстила! Ах, как хорошо мстить. Вот паразит уже у ног ползает, вот! И тут его о-тто-пнуть!

 

Людмила показала, как отпинывала – мотнула ногой так, что сапог слетел с неё, два раза по-цирковому перевернулся в воздухе, и по-гвардейски, встал на полную подошву. Людмила полюбовалась своей обнаженной красивой ногой, покивала ступней, и вновь заключила ногу в кем-то поданный, обретавший временную свободу, сапог.

 

Обувшись, помолчала:

 

- К чему это я воспарила? Был же и рояль весь раскрыт, и струны в нём. И стояли тёмных берёз аллеи. Вcё на уровне. «Отвори потихоньку калитку». А утром: «Отвали потихоньку в калитку»! Юморно, а? «Онегин, я с кровать не встану». А потом, что потом? Стала объектом опытов как организм женщины. Усыпляют, так? Просыпаешься, да? – оказывается, ждешь ребенков. Интересно? – Тут она взяла паузу. - Вот такусенькая жизнь подопытной Евы!– Людмила, будто заверяя печатью сказанное, хлопнула ладошкой по столу.

 

Этот звук воскресил к жизни социолога Ахрипова. Он тоже врезал по столешнице, но не ладошкой, а кулаком и крикнул:

 

- Что есть альфа и омега? А? Совесть! Её нет в бюджете, но ею все держится. Есть в государстве совесть – оно спасено. Нет? Тогда не о чем разговаривать. Есть совесть и – нет воровства. Есть совесть и – нет сиротства. Есть совесть и – нет нищеты. Есть совесть и – нет сволочей в правительстве. Есть совесть и – нет вранья во всех СМИ. Но пока по присутствию совести у демократов везде по нулям.

 

- Нищета, - возразил кто-то, - тоже взывает к совести. Но она полезна. Почему богатые боятся бедных? Бедность избавляет от страха.

 

Тут опять, и это уже становилось традицией, поднял голову поэт, сел на полу, покачался, будто заканчивая умственную работу и выдал:

 

- Ну, что же, страны Балтии, ну что же вам сказать?

 

Сидели вы под немцами и хочете опять?

 

Шум вдруг раздался с кухни и возмущённый вскрик Юли. Она выскочила взъерошенная. Поправляя туалет, ни с того, ни с сего закричала на меня:

 

- Скажи ему: Юлия сумеет распорядиться своей внешностью без его участия.

 

С кухни боком-боком просквозил к двери на улицу и скрылся за ней Генат.

 

- Он её давно окучивает, - объяснил Аркаша. – Только разве она тебе изменит.

 

- О присутствующих, - заметил я назидательно, - в третьем лице не говорят.

 

- Учись! – заметила Юля и щелкнула Аркашу по лбу. А вновь обратясь ко мне, сообщила: - Карамзин сказал: - «И крестьянки любить умеют».

 

- А тебе кто сказал?

 

- Сестра! Умная, до ужаса, прямо как дура. Мужики, говорит, это цитаты. И надо бить их их же оружием. И в меня прессовала тексты. Я, конечно, мелкая, но не в укате пока. Дай, думаю, заучу в запас. Стремимся к прогрессу, приходим к стрессу. А этот (жест в сторону двери), наскрёб хохмочек с тринадцати стульев, и считает, на фиг, что умный. Это уж глупость, да? А другая сестра…

 

- У тебя не одна сестра?

 

- Начальник! - подшагал строевым шагом оборонщик, - меня делегировали! – Паки и паки спаси, погибаем! Ветер нынче дует в спину, не пора ли к магазину? Не раскинуть ли умом, не послать ли за вином? А? Отрядить бы нам гонца да за ящичком винца! Как наступим мы на пробки, так не будем больше робки.

 

 

 

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ

 

 

 

То есть, горючка вновь кончилась. Надежда была только на меня. Отказавшись от конвоиров, пошел один. На улице легко дышалось. Но не легко думалось. Получается, попал я в какой-то выездной дом учёных. Симпозиум, что ли у них какой был? Обокрали, говорят. Но что мне до них? Уедут, я останусь. А то уж очень странная у меня началась жизнь. Но кого они так серьезно поминали?

 

Продавщица смотрела на меня двояко. Доход я ей приносил, но мои застольные гвардейцы отличились. Она уже знала, что в моём доме появились не мои дрова, лопата, вёдра.

 

- Это, конечно, не сами они, Генат.

 

         - Всё верну, - отвечал я, и взмолился: - Кто они, откуда?

 

         - У них спросите. Говорят: мозговая коммуна, умственный колхоз нового типа. У нас вредное производство, выдайте за вредность молочка от бешеного бычка. Приходят и хором, как на митинге: «Мы пьём и сидя, пьём и стоя, а потому пьём без простоя». Были же нормальные. Что-то у них сбилось. С поминок от горя промокли. А вы сами с ними участвуете, чем кончится? Еще быстрее загонят.

 

         - В гроб?

 

         - А вы думаете, на курорт?

 

         Когда расплачивался, заметил, что крупных бумажек среди других поубавилось. Естественно - вчера же было: чеши-маши на все гроши, вот и размахал.           Домой сразу не пошел, ходил по пустынной улице. Пару раз сильно растёр снегом лицо, охладил и голову и затылок. Может, уехать? А то какой-то сюрреализм.

 

         Коммунары курили и хлестали откуда-то взявшуюся самогонку.

 

         - Пьем в ритме нон-стоп. Махнешь?

 

- Воздержусь.

 

         - Хвалю за решимость, - одобрил Ильич. - Держусь и воздержусь – это разное. Не пить – это одно, а не хотеть пить – это вершина силы воли. Смотри: благодЕтель и благодАтель. Не все же равно делать благо или его давать. А прЕзирать или прИзирать? Это пропасть между понятиями. "Призри на нас и не презри". Да, по грехам нашим побеждаеми ничим же, кроме как опивством без меры и объядением без сытости, дымоглотством окаянным, терпим посему зело недостачу смысла.

 

         - Закрой хлеборезку, - велел ему Аркаша.

 

Я жестко посмотрел на Аркашу. Он понял, приложил руку к непокрытой голове, мол, извиняюсь.

 

- Про хлеборезку - это жаргон, - объяснил Ильич. - Устами Аркадия глаголет жаргонная современность. Жаргоны ворвались в язык как морские пираты. Но это для языка не страшно. Ибо вернется же понимание, что не материя, а Дух и Слово первичны. Сколько тысяч слов говорит демагог, и ему веры нет. Он оброс словами, как собака шерстью. Русский язык – язык Богослужебный…

 

- Ну, замолол, ну, замолол, - и тут не стерпел проворчать Аркаша.

 

- У детей новых русских нет будущего, - заговорил вновь социолог Ахрипов. - Они искалечены изобилием игр, напуганы охраной. Пока малы, закомплексованы, Вырастая, становятся агрессивны. Он проиграют, промотают наворованное отцами. Так сказать, Мари полюбит Хуана. Мари - Хуана, а?

 

Поэт, лежавший на полу, опять сел. Интересно, что о нём как-то все забывали, пока он не выступал. Садился – слушали, и опять он засыпал.

 

- Гитару дайте, - сейчас спросил он, - нет? Ладно, а,капелла:

 

- Ты пой, запевай не с нахрапа,

 

И вытри с мордулии грим.

 

Болтают, что в Риме есть папа, и папина длинная лапа,

 

Так нам сообщил пилигрим.

 

Он тянет ту лапу к нам сдуру,

 

Наживой и властью томим.

 

Не знаешь ты нашу натуру: в Россию не вдвинешь тонзуру,

 

Так нам подтвердил пилигрим…

 

-Еще полежу. – Поэт поправил очки и откинулся на свое жесткое ложе у стены.

 

Коммунары объявили, что ждут моих указаний. Что так сказал им лежачий мыслитель.

 

         - Что это за лежачий мыслитель?

 

         - Я познакомлю, - заявил Аркаша.

 

         Мы вышли на улицу. Аркаша стал объяснять про мыслителя.

 

         - Он вообще никуда не ходит, всё лежит. И не больной. Но я его не понимаю, как это - сократить время и притянуть будущее? Как? Спроси его, может, ты поймешь. У него, знашь, Алешка иногда и ночует.

 

По дороге Аркаша опять взялся за чтение своих стихов:

 

-Товарищ, не в силах я поле пахать, -

 

Сказал тракторист бригадиру, -

 

Привык я с девчонкой подолгу стоять,

 

И в ход не пустить мне машину.

 

Все шестерни рвутся, подшипник гремит,

 

И будто сцепленье сорвало.

 

Ни первой, ни третьей сейчас не включить,

 

И в баке горючего мало.

 

Вскочил тракторист, на сцепленье нажал,

 

Машина на третьей рванула.

 

На землю сырую он резко упал,

 

Упал, сердце больше не билось.

 

 

 

 

 

ЛЕЖАЧИЙ МЫСЛИТЕЛЬ

 

 

 

Вошли в старый дом, в котором было довольно прохладно, но хотя бы не накурено. В красном углу, перед иконой, горела толстая свеча. На диване, обтянутом засаленным, когда-то серым, сукном возлежал здоровенный мужичина. Полтора, двух и даже трехлитровые бутыли из-под пива говорили о причине его размеров. Он даже не приподнялся, показал рукой на стулья.

 

         - Зетцен зи плюх. Или ситдаун плюх. Ты какой язычный?

 

         - Я не язычник. - Я притворился, что не расслышал. Меня слегка обидел такой прием. Но за двое суток я привык к здешним странностям, и решил тоже не церемониться.

 

         - Мне Аркадий сказал, что ты Иван Иваныч. - Он даже не моргнул, допивал здоровенную бутыль. Ладно. - И до чего же, Иван Иваныч ты решил долежаться?

 

         - До коммунизма! - хихикнул Аркаша.

 

- Чья бы корова, Аркаша, мычала, твоя бы молчала. – Так мыслитель вразумил Аркашу за давешнюю хлеборезку. Поворочавшись, мыслитель сообщил: - До коммунизма это я раньше лежал. Еще до открытия закона.

 

         - Какого?

 

         - О времени. Заметь - ты летишь в самолете - одно время, едешь в поезде - другое, бежишь - третье. Когда переходишь на шаг - четвертое, так? Остановился - опять иное время. Можно и постоять. Присел - совсем красота. Ну, а уж если лег, да вытянулся, да ещё и уснул, тут вообще вечность над тобой просвистывает. Вопрос - загадка: когда время идет быстрее? В двух случаях - в скорости и в неподвижности. Но скорость - это суета и издевательство над организмом. Счастья же нет, но есть покой, я и задумал уйти в обитель дальнюю.

 

         - В монастырь?

 

         - Сюда! Не сам приполз, а привезли. Но залёг сам. Лежу - время ощущаю как шум колес. Все люди - колёса. Катятся по жизни. Но колёса, в основном, малого размера. Надо быть большим колесом, значительным. Пока оно один раз повернётся, маленьким надо крутиться раз двадцать. А дорога пройдена одна и та же. А я вообще не кручусь, только повёртываюсь.

 

         Иван Иванович и в самом деле повернулся на бок, достал с пола очередную бутыль и к ней прильнул. На половине отдохнул, поотрыгался, и опять возлег.

 

         - Теперь о деле. Арканзас, унеси свои уши в коридор. А лучше озаботься моим организмом. У меня ночь впереди.

 

         Аркаша поглядел на меня. Я понял и выдал некую сумму. Аркаша хлопнул в ладоши и ушел. Иван Иваныч сделал богатырский заглот желтой жидкости. Отдышался.

 

 

 

ОН МЕНЯ ВОСПИТЫВАЕТ

 

 

 

         - Ты с ними для начала дал промашку. Хочешь выпить, пей без них. Нужна дистанция. Но специалисты они отменные. Я после них обобщал и ему. Потом тебе от него записку передам.

 

         - То есть от того, который умер?

 

- Ну да. Тебя ж ему на замену привезли.                                                                 -? – Иван, ты меня за дурака принимаешь? А ещё за кого?

 

         - Мою приставку к имени не присваиваивай. Иван не ты, я. Иоанн, который слезает с печки и после сражения со Змей-Горынычем становится царём. Или вариант: возвращается к своей сохе, в моём варианте к дивану. Так что Иван-дурак – это я. Ты же – руководитель разработок рекомендаций. Или что новое поручили? Ну, не делись, понимаю. - Иван Иванович пошевелился. - Этих штукарей, которые у тебя, пора встряхнуть. Их дело было - восславить новые пути, на которые загнали Россию, и убедить массы, что демократия – это единственно верный путь. Они исследовали, но не угодили по выводам. То есть подвергли сомнениям вообще всю систему демократии.

 

- И не одни они. Сейчас о её мерзостях говорят на каждом углу.

 

- Ты наивен. Демократы будут зубами держаться за Россию. Всё же в их руках. И если учёные не будут на них работать, будут приговорены. Твоё дело -их спасти. Реанимировать и срочно сажать за разработку путей движения, по которым (он нажал) н а д о ходить. Может, и заказчики начнут что-то соображать. Ты же понимаешь, что все эти саммитские уверения в многополярности и многовекторности мира, - это все не для России, а для идиотов. Займемся конкретикой. Я твоя правая рука. Я не Лев Толстой по двенадцать раз не переписываю, с полпинка понимаю.

 

         - Иван Иваныч, у меня ощущение, что я в театре абсурда, - сказал я.

 

         Он еще раз пошевелился.

 

         - Так ведь и в театре можно всерьёз умереть.

 

         Я решил: все они тут сдвинутые, лучше мне быть подальше от них. А этот лежачий мыслитель ещё, вроде в шутку, угрожает. Я объявил, что пойду, займусь конкретикой, соберусь в обратный путь.

 

         - Не торопись, - остановил он меня. - Присядь. У нас не только ночь, но и вечность в запасе. Обломов одного Штольца перележал, а я не меньше, чем пятерых.

 

         - Но ведь Штольц пережил Обломова.

 

         - Так это ж в книжке. А в жизни? Меня они не пересилят.

 

         - И как ты свой закон о времени открыл? – я в самом деле уселся на табуретку.

 

         - В непогоду, в аэропорту, я докатился до разгадывания кроссвордов и понял: ниже падать некуда. Согласен? Тратить ум разгадкой вопроса: какое женское имя имеет река, текущая по Сибири, значит, делаться идиотом. Аэропорт. За стёклами садятся и взлетают самолеты. Глянешь в другую сторону - платформа, подходят поезда, в третью - на площади автобусы и такси. Плюс общее движение людей и чемоданов. А пока гляжу на все эти движения, движется и время. Так? Я встал, походил, посидел и открыл.

 

         - Послушай, - спросил я. – Вопрос попроще. Где они берут деньги на пьянку? Ну ладно, я приехал, попоил два дня, а как без меня?

 

         - Ну-у, - протянул Иван Иваныч. – мало ли. Вначале-то их поили. Аркашка самогон таскал. А как впились, то и сами стали соображать. А на что новые русские и банкиры жиреют, бизнесмены пузырятся? Это всё происходит за счет расходования остатков социализма. Их до коммунизма не пропить. Одного железа на колонну танков, только не ленись таскать. Проводов, меди всякой, алюминия. Да тут пить и пить. Твоя задача - иностранцев не подпустить, от концессий отбиться, инвестиции отвергнуть, ВТО и МВФ кукиш показать. И избавиться от страха, что транснациональные кампании всесильны. Это о них говорил ихний Маркс: ради прибыли мать родную голой по миру пустят. А нам прибыли не надо, нам радость нужна. Большое счастье жить в стране России, но выше счастье – созидать её. Вообще пора опускать железный занавес.

 

Говоря все это, Иван Иваныч нагнулся, поставил на пол широкую кружку, потом тонкой струйкой сверху, не промахиваясь, с заметным удовольствием стал лить в нее пиво, вспенивая над кружкой белый сугроб, потом, опять же не спеша, вознес кружку на стол, и опять подождав, стал из нее отглатывать. После каждого глотка прислушивался к себе. Каждый раз оставался доволен:

 

- Река времени течет по миру. И плывут в ней народы и государства. А мы на берегу. Куда спешить?

 

- Ты давно здесь лежишь?

 

- Относительно чего?

 

- Времени.

 

- Времени какого?

 

- Как какого? Обычного.

 

- Обычного, то года три, а Божеского, может, и секунды не пролежал. Ты мне вот что разверни в виде тезисов. Что такое демократия для России?

 

- Это свиное рыло, которое залезло в русский огород, жрет в нем и гадит на него. Еще развернуть?

 

- Сделай одолжение.

 

- Это троянский конь, введенный в Россию.

 

- А что в нём?

 

- Ненависть к русским.

 

- Ладно-ть, - одобрительно выразился Иван Иваныч. – Проверку ты считай, что прошел. Тобе пакет. Он достал из-под изголовья листок бумаги. – Прочти сейчас при мне, а я огонёк излажу. Где тут у меня свечки?

 

В записке, написанной от руки, значилось:

 

«Итог один – хозяева от нас ждали не тех выводов, которые я им представил. Они недовольны мною, (не тех набрал), дни мои сочтены, меня отсюда не выпустят. Все наши выводы по всем направлениям едины в главном: без Бога всё обречено, без Него – гибель. Желудок не заменит сердце, наука не спасет душу. А что они хотели? Без Бога пробовали жить обезьяны, большевики, коммунисты, пробуют демократы, всё будет без толку…».

 

- Запись не кончена и не очень понятна, - сказал я.

 

- Дай сюда, - Иван Иваныч взял записку и сжег её на пламени свечи. – Чего тебе в ней непонятного? Мы, русские, с одной стороны, плывем со всеми по течению и одновременно против течения.

 

Он качнулся туловищем ко мне, как бы готовясь говорить, но вернулся Аркаша. При нем Иван Иванович сменил темы общения. Мы поговорили о погоде (что-то стала часто меняться, да и что от неё ждать, если люди все извертелись - в погоде, что в народе, что теперешнее глобальное потепление не только от выбросов заводов в и фабрик, но и от всякой похабщины в телеящике), о ценах на мировую нефть, о Шаляпине (обидно, что частушки не любил, они были народной гласностью, не понял этого Феодор Иоаннович, вятский уроженец), еще о том поалялякали, что выражение "прошел огонь и воду и медные трубы" не имеет отношения к людям, а только к изготовлению самогона, тут сильно оживился Аркаша, ещё о чем-то, и встреча закончилась.

 

 

 

 

 

УХОДИМ

 

 

 

.

 

         На улице я начал вести дознание:

 

- Итак, ты местный. Местный, значит, был тут раньше этого высокого собрания.

 

         - Именно так! - восторженно крикнул Аркаша. - Высокого. Когда они появились, я подходить боялся.

 

         - А кого они поминали?                                                                                

 

Аркаша остановился.

 

- Вот которого похоронили, он их по институтам собирал и уговаривал поехать. Они вырабатывали какую-то программу по всем статьям. Они мозгачи, башки огроменные. Что этого вояку взять, или этого Ильича лысого. Они единицы с ба-альшими нулями.

 

         - Ты сообразил их споить.

 

         - Не спаивал, а утешал. Они не сопротивлялись. А тоже, ты и сам представь – работа не идёт, с довольствия сняли. Тут начнешь керосинить. Первый раз они засадили на кладбище, когда твоего предшественника закапывали. Страдали, что без отпевания. Хотя Алёшка чего-то по своим книжкам читал. Я шел мимо с пятилитровой бутылью.

 

- То есть подскочил, как Тимур и его команда, и втравил в пьянку. Аркаш, ты самый настоящий бес.

 

         - Так получается, - согласился он.

 

         - И ещё хочешь у меня жить.

 

         - Не в тебе же. - И пообещал: - Я пить буду, а курить не брошу. Курить вредно, а умирать здоровым обидно. Смешно?

 

         - Изыди! - вспомнил я заклинание.

 

         - Как пионер, всегда готов. Но куда?

 

Белые снега около дома походили на полотно художника, которое раскрашивали во время санитарных выскакиваний цветными пятнами, от желтого до красно- коричневого.

 

         - Не хочется мне в дом, - вздохнул я. - А ночевать надо. Утром уеду.

 

         - Ты что, не вздумай. Мы только с тобой воспрянули. Они пить перестанут. Отучим. А с тобой потихоньку будем для ради здоровья. Я им! Как приучил, так и отучу. Хоть они и профессора всякие, а я верх держу.

 

         - У тебя баня есть?

 

         - Всё будет! Я тут решил, что у тебя жить буду. Пусть и Юля. Хозяйка же нужна. А им вели отчитаться за прошлое. Они мно-ого намолотили. Каждый по своей программе. Когда после его смерти они загудели, я часа два бумаги на чердак таскал, чуть не надорвался.

 

 

 

 

 

ОПЯТЬ В ДОМЕ

 

 

 

В дом я все-таки вошел. И жизнерадостно сказал этим программистам:

 

         - Волоките ваши свершения, начну проверять.

 

         - Так сразу? - испуганно закричали они.

 

- А вы хотите, чтобы Россия дождалась участи Карфагена, Содома и Гоморры, Атлантиды, а?

 

         Из кухни возникла румяная кудрявая Юля, сказала, что как ни сопротивлялась, э т и сожрали весь борщ и теперь их, сытых, не напоить. От Юли явно пахло сигаретным дымом.

 

         - Хороша Юленька? Всё сама стараюсь, беззатратная. Я для тебя выгодная. Экономический класс. Из репертуара сестрички: «Аля, ку-ку, лови момент, пока доступен абонент. Ты хочешь допинг? Скорей на шоппинг». – И опять исчезла.

 

- Мы спЕлись и временно спИлись, но не спилИсь, - заявил Горгий.

 

- Эх! – крикнул оборонщик. – Святым бы кулаком, да по харе бы по поганой!

 

- Ох, пора бы! – прорезался социолог Ахрипов. - Разве не факт, что министр культуры, не разрушающий культуру, демократам неугоден. И как их назвать?

 

Людмила поднялась из-за стола, приняла ораторскую позу:

 

- Русский язык прекрасен! Я русский выучу только за то, что на нем объяснялся глухонемой Герасим! Подпевайте: «Мы лежим с тобой в маленьком гробике».

 

Но подпеть не получилось. Поэт, неизвестно, евший ли, пивший ли, сообщил две строчки своей или чужой продукции:

 

- Нам, русским, жить небесно и светло,

 

Ведь в русских жилах небо протекло. –

 

И вновь улёгся.

 

 

 

Я посмотрел на публику, на разорённый стол, махнул рукой и вышел. И на крыльце опять попал на Алешу, снова навзрыд плачущего.

 

- Ты что?

 

- Я не могу им показывать слёзы. Я плачу, я паки и паки вижу мир, - он повел мокрой рукой перед собою. – Я вижу мир, виноватый пред Богом. Мир данную ему свободу использует для угождения плоти. Не осуждаю, но всех жалею. Только обидно же, стыдно же: старец надеялся, что я пойду в мир и его спасу. Откуда, как? Спасется малое стадо. В него бы войти.

 

- Ну ты-то войдешь.

 

- Разве вы Бог, что так решаете? Нет, надо с ними погибать! Они все были очень хорошими, все говорили о спасении России только с помощью Православия. И верили. А от них другого ждали, и их не поддержали. Но не отпустили. Тогда они с горя и сами веру потеряли. Её же надо возгревать.

 

- А ты, Алеша, у Иван Иваныча жил?

 

- Я же не только у него. Но он хотя бы крестится. А то еще был старец, того вспоминать горько. Всех клянёт и даже не крестится, объясняет, что нехристи крест присвоили, ужас, прости ему, Господи. Плохой я был за него молитвенник. Да и вообще плохой. Опять грешу, опять! – воскликнул Алеша. – Опять осуждаю. Лучше пойду, пойду! – Он убежал, клонясь как-то на бок.

 

 

 

 

 

НАКОПЛЕНИЕ ЭКСПОНАТОВ В МУЗЕЙ МЫСЛИ

 

 

 

 

 

Вскоре день, как писали ранее, склонился к ночи, надоело ему глядеть на нашу пьянку. Убавилось ли ночлежников, не считал. Обреченно улегся я на панцырную сетку и просил только не курить. Засыпал я под звон сдвигаемых стаканов и возгласы:

 

- Ну! По единой до безконечности!

 

- За плодотворность наших мыслей!

 

Слышно было, как Ильич добивался признания и его мысли:

 

- Но есть же, есть же душа каждой строки! Неслучайно раньше восклицательный знак назывался удивительным. Запомнили?

 

- Народ! – кричал Ахрипов, - я забыл, вот это стихи или песня: «Кругом жиды, одни жиды, но мы посередине»? Только я забыл, это строевая или застольная?

 

- Какая разница? Запевай.

 

- Не так, - поправлял Георгий. – Не так ведете мелодию. Итак! Петь могут все! У всех же есть диафрагмы. Сюда внимание, сюда! Подымаю руку, замираю – вдыхаем, наполняем грудь большой порцией воздуха. Ах, накурено! Итак! Взмах руки – начало звука. Звука, а не ультразвука! Поём Пятую Чайковского. И-и!

 

- Обожди, дай произнести тост.

 

- Говори по-русски! Не тост – здравицу. Учить вас!

 

- Здравица за мысль. Кто бы нас тут держал, если б у нас мыслей не было. - - Уже не держат. Но за мысль пью! Вы хочете мыслей, их есть у меня! Мы же музей мысли создавали, забыл?

 

- Да, туда вот эту закинуть, что не Герасим утопил Муму, а Тургенев, а дети думают: Герасим. Тургенев утопил. А вообще – дикий западник.

 

- Хорошо, западник. Но у него хоть есть что читануть. «Живые мощи». А Достоевский твой что? Прочтешь и как пришибленный. «С горстку крови всего». Шинель ещё эта. Её потом на Матренином дворе либералы нашли. То-то к Достоевскому, особенно к топору Раскольникова, русофобы липнут. Нет, коллеги, Гончаров их на голову выше. Но не пойму, как не стыдно было в это же время выйти на сцену жизни Толстому с его безбожием? И явился, аллегорически говоря, козлом, который повёл стада баранов к гибели. А уж потом вопли Горького, сопли Чехова, оккультность Блока. Удивительно ли, что до окаянных дней солнца мертвых стало совсем близко.

 

- Тихо, поэт проснулся!

 

И в самом деле поэт монотонно прочёл:

 

- И откуда взялась Астана? И откуда вся эта страна? Владеют казахи задаром Уралом-рекой, Павлодаром. Знать, надо к порядку призвать сию незербайскую рать. Еще: И не хохлам с караимом володеть нашим Крымом. Мы в Россию его возвратим, и да здравствует русский наш Крым! Еще: И тут уж пиши не пиши – стреляли в царя латыши. И ты позабыть не смей: командовал ими еврей…

 

- Спасибо, спи. И предлагаю ещё в экспозицию мысль о мысли.

 

- Мысль о мысли? Теряешь форму.

 

- Пиши: Страсть состоит из страсти. Так?

 

- А масло состоит из масла.

 

- Не сбивай. Но страсть начинается с мысли. То есть? То есть проведи опыт, отдели страсть от мысли.

 

- Люди! Я удивляюсь, что не могу прорваться со своими мыслями о сравнении банкиров. Банкиры – все жулики, иначе они не банкиры, так?

 

- Ну?

 

- Они лезут в чужие карманы. И их ловят за руку. Русский банкир честно признается: грешен. Еврей: ни за что, это не моя рука, а сам в это время лезет другой рукой в другие карманы.

 

- Это и записывать не стоит, тут нет новизны. Если у еврея руки под такое заточены. Лучше записать общее понятие теперешнего устройства России: Русские пишут законы, евреи их истолковывают. Это легко на примере музыки. Интертрепируют, как хотят.

 

- Что вы всё на евреев? – голос Лёвы. - Пожалейте их, они и так несчастны. Походите-ка сорок лет по пустыне. Хорошо нам, русским, в лесах отсиделись.

 

- Тихо вы – начальника разбудите.

 

- Да он спит.

 

- Сейчас проверим. Ты спишь? Э! Начальник!

 

- Сплю, - отвечал я сердито.

 

- Видишь – спит. Он же не может врать.

 

- А если не может врать, значит, он во сне говорит? Ну, ребята, чувствую – придется на него пахать. Если и во сне не спит, вот уж запряжёт так запряжёт.

 

- Под утро меня посещает идея: пора уже нам отстранить иудея.

 

Под такие и им подобные словоизвержения я засыпал. Засыпал не с чужой, а со своей мыслью: уезжать! Другой мысли не было. Пока не спятил, надо бежать. Ничего себе, завел домик среди снегов. Я боялся не заснуть, но и эта ночь, как и предыдущая, с трудом, но все-таки прошла. Удымилась в пропасть вечности, а вот и новый день, летящий из будущего, выбелил окна, осветил пространство душной избы и позвал на волю.

 

 

 

 

 

ДЛЯ ПАМЯТИ ИЛИ ДЛЯ ЖИЗНИ ?

 

 

 

 

 

Очень приглядно было на улице. Так легко и целебно дышалось. Так розоватились румянцем восхода убеленные снегами просторы, так манила к себе туманная стена седого хвойного леса, что подумалось: ладно, успею еще уехать. Этих друзей попрошу удалиться в их музей, сам поживу. Ещё же и красный угол не оборудовал, живу без икон, прямо как таманские контрабандисты. «На стене ни одного образа – дурной знак», - как написал о них Лермонтов. Эти же у меня, я так их ощущаю, люди приличные. Хотя становится и с ними тяжело.

 

Решил обследовать двор дома. Пока артель дрыхнет, храпит и хрипит, и не требует утреннего лекарства.

 

Бывшие хлева я обследовал и нашел их заполненными навозом. Мелькнуло внутри - весной пригодится. Значит, душу мою уже что-то здесь держало. То есть захотелось и весной тут быть. А где весна, там и посадки, а где лето, там и уход за грядками, а там уж и подполье заполнено, и зимовать можно.

 

За хлевами был обширный сарай. Замок на дверях легко разомкнулся. Внутри огляделся, снял с окон фанерные щиты, стало светло.

 

Было в сарае полно всякой всячины, тутти-кванти, в переводе с итальянского. Но никакие итальянцы не смогли бы объяснить назначение и применение хотя бы десятой части здешних вещей. Мне же, потомку крестьян, находки говорили о многом. Включилась уже не своя память, а какая-то родовая, генетическая. Вот, например, не пользовался же я таким инструментом, выгнутой, заострённой полосой железа с рукоятками по бокам. Но сразу понял, как с нею обращаться. Вдруг, откуда-то со дна сознания всплыло и название инструмента - шерхебель. Были тут и рубанки, и пилы, и топоры с ухватистыми топорищами. Металл топора звенел, когда я ногтем щелкал по нему. Ах, захотелось срубить хотя бы баньку. Что ж я, не безрукий же. Рукоятки инструментов, отглаженные прикосновениями, ухватками хозяев, просились из темницы сарая на свет, звали к работе. Что-то стукнулось, упало сверху. Это напомнила о себе как бы ожившая фигурка лошадки, еще совсем новая. Ею, видно, не успели наиграться, и она просилась к детям.

 

В углу стояли самодельные лыжи. Взял их, провел ладонью по гладкой скользящей поверхности днища. По бокам были проделаны ровные углубления, сделанные рубанком - дорожником. Опять же и слово пришло в память - дорОжить. Дорожить тес для крыши, то есть делать на досках желобки для стока воды. Широкие, прочные лыжи, залюбуешься. С толстыми кожаными петлями. Для валенок. И валенки тут же стояли.

 

Вынес лыжи во двор, выбил валенки о косяк и вернулся в сарай. Да, тут было все, чтобы изба и ее хозяева находились в жизненной независимости от любой действительности. Конская упряжь, хомуты, дуги, чересседельники, седелки, плуги, а к ним предплужники, даже и такое ископаемое было, как безотвальная деревянная соха, бороны. Слова из крестьянского обихода всплыли со дна памяти и радостно ее заполнили, дождавшись счастливого часа. Скородить, лущить, настаивать стог, волокуша, метать вилами - тройчатками, лен трепать. Тут и ручная льномялка стояла, а у боковой стены ткацкий стан, даже кросна у него были в исправности, на валу была намотана нитяная основа для тканья половиков. Садить и тки, пристукивай бердом. На стене, на деревянном колышке ждала пряху раскрашенная прялка. Снимай, ставь на широкую лавку у окна, садись и пряди. В щели стены были воткнуты раскрашенные полосатые веретена. Сколько они отжужжали как трудолюбивые пчелы. И зажужжат ли ещё?

 

В сарае вдруг посветлело. Это сквозь грязное, тусклое оконце проник солнечный луч, сделавший оконце золотым. Луч в пространстве сарая серебрился от пыли.

 

Огляделся. Да, праздных вещей и предметов тут не было. Детская лошадка говорила о труде на пашне и о радости дороги, кукла, завернутая в одежду из лоскутков - о будущем материнстве. Сравнивать ли её с нынешней куклой Барби, этой минипроституточкой, которая требовала покупки все новых нарядов, причем только для развлечений: для бала, верховой езды, гольфа, курорта, путешествий с бой-френдом. Нынешний детский мир завален вещами, совершенно лишними, но забирающими и внимание, и время.

 

В сарае все было совсем не музейное, рабочее, все то, что кормило и поило и одевало предков нынешних глотателей химической пищи в американских обжорках. Но до чего же легко оказалось обмануть этих потребителей. Почему же нынешние не зададут себе простой вопрос: если жизнь была у старших такая, какой ее показывают демократы, то есть страшной, полной лишений, стукачества, голода и холода, страха, мордобоя, измен, издевательства, всего, то, что же тогда дедушки и бабушки вспоминают эту жизнь с радостью, со слезами благодарности? В чём тут дело? И теперешняя демократическая чернуха и мерзость радио, экрана, печати, не вызывает ли еще один вопрос: что ж вы, демократы, все врёте про наше Отечество?

 

         - Бедно жили, а жизни радовались, друг дружку тянули, пропАсть никому не давали. На работу с песней, с работы с песней. А праздник придёт - босиком плясали. – Вот ответ моей матери рабы Божией Варвары на теперешнее очернительство недавнего прошлого России.

 

И, конечно, воспоминания о матери открыли для взгляда старинный, резной оклад для иконы, помещенный над дверью. Но вот беда – самой иконы не было. Пообещав себе на будущее перенести оклад в красный угол и найти, или купить икону для него, я решительно вышел в холодное пространство зимнего дня.

 

Хватит нам сюжетов о том, как кого-то принимали не за того-то. Объяснюсь с ними, что к их ареопагу я никаким боком, умничайте без меня. Приходите на чай, буду рад, куплю баранок. Выпили со встречи для знакомства, спасибо и до свиданья.

 

 

 

БЕЛАЯ ДОРОГА

 

 

 

Прекрасен был наступивший день, пришедший всего на один день. Потерять его было бы грустно и невозвратимо. Я решил запечатлеть его лыжной вылазкой. И, по возможности, немаленькой. Еще и для того, что не будут же эти программисты сидеть у меня и без меня, и без подпитки. А мне пора жить.

 

Вcё мне подошло: и валенки, и лыжи. Палок я не нашел, а пока искал, понял, что их могло и не быть. Какие палки, когда руки заняты топором, ружьем, рыбацкими снастями, полезными ношами с реки, лугов, из поля и леса.

 

         Скольжение по снегу было такое, будто лыжи только что смазали. Накат получался размашистый. Вспоминались способы ходов по лыжне: двухшажный, одношажный, попеременный. Свернул с дороги к близкому лесу. Наст держал. И даже как-то весело вскрикивал, будто дожидался именно меня.

 

На свежем воздухе вспомнил, что в эти два дня, с этой профессурой, и не молился, и спать ложился без молитвы. Стыдно. Но чего я хотел? Из такой избы, пропитой, прокуренной все ангелы – хранители уйдут. Это же в сарае этим окладом без иконы мне знак был – отходит от меня благодать. «Смотри!» - сказал я себе и перекрестился, и оглянулся перекрестить село.

 

Оглянулся через левое плечо - Аркаша. Да не на самоделках, как я, не в валенках, а на спортивных лыжах с ботинками.

 

         - Не гони! - сразу закричал он. - Подожди Сусанина. «Сверкнули мечи над его головой. - «Да что вы, ребята, я сам здесь впервой».

 

Да, нашел я нагрузочку. Аркаша тараторил, что сегодня квартиранты дом покинут, Юля все приберёт, к ночи останемся втроем.

 

- К ночи я останусь один.

 

         - Как скажешь, как повелишь, - торопливо соглашался Аркаша. - Я тогда на крыльце перележу, я привычный.

 

         Вдруг он отпрянул назад, будто кто толкнул его в грудь, как на что напоролся. Я проехал по инерции метра три и остановился. Аркаша будто муха в паутине бился с чем-то неведомым. Лицо его было растерянным. Он сунулся вправо от лыжни, ткнулся вперед, не получилось. Перебирая лыжами, побежал вдоль чего-то невидимого влево и опять споткнулся. Жалобно заскулил:

 

         - Руку дай! Дай руку. Меня здесь уже отбрасывало. Даже летом. Шел за вениками. Потом отбросило, когда за ягодами. И осенью, когда за грибами.

 

Я протянул ему палку, как утопающему. Потянул за нее. Нет, безполезно.

 

         - Это, наверное, партия зеленых вычислила твою частоту и дала приборам указание - не пускать. Видно, много грабишь природу. Грибы не срезаешь, рвешь с грибницей. А? Сознайся. Вообще, лучше иди к ёй.

 

         - К кому, к ёй? - испуганно спросил он.

 

         - Ты же сам писал: выбор был большой, но женился ты на ёй. Ё с точками. Такое слово есть. Как сказала одна из женщин: «Врач назначил мне приём, я разделася при ём".

 

         - Но ты-то прошёл! – восликнул он.

 

         - Это тебе доказательство, Аркаша, - назидательно сказал я, - дух первичен, материя вторична. Материя, это ты, рвешься, а духом не проходишь.

 

         Бедняга даже не улыбнулся.

 

- Ты вот издеваешься, а до меня только сейчас дошло: ведь их же тоже отсюда не выпустят. Никого. Только ты и проходишь.

 

Он побрёл назад, оглядываясь. Я же поскользил дальше, совершенно уверенный в том, что всю эту пантомиму с якобы непусканием его кем-то через что-то невидимое, Аркаша выдумал. Было бы слишком поверить в сверхсовременную степень невидимой ограды. Сам не захотел пойти со мной. Конечно, что ему делать в зимнем лесу? Ни тебе аванса, ни пивной.

 

         На опушке леса увидел вдруг, что в лес уводит аккуратная накатанная лыжня. Странно это было. Будто кто-то изнутри чащи прибегал сюда. Но какой-то тревоги я не ощутил. Видимо, за лесом другое село или деревня. Вскоре смешанные деревья опушки: березы, ивняк, клены, пригнетённые лохмотьями снега, сменились елями и соснами. Снег на хвое лежал пластами. Свет с небес плохо достигал сюда, и я остановился, думая возвращаться. Вдруг впереди показались двое мужчин в куртках со сплошными карманами.

 

         - Ты говоришь: купаться, а вода-то холодная. - Это я даже вслух произнес.

 

Они подошли, поздоровались, назвали по имени-отчеству. Я нашёл в себе силы не показать волнения и сказал:

 

         - Вы сами - то представьтесь.

 

         - Мы - люди служебные. Нам себя звать не положено. А вас приказано проводить.

 

 

 

ПОВОРОТ СЮЖЕТА

 

 

 

Меня ввели в ворота, засыпанные снегом, или побеленные, так как их даже с пяти шагов не было видно, предложили снять лыжи, вслед за этим ввели в помещение с камином, креслами и столиком. У камина стояла…

 

         - Юля? - растерянно сказал я.

 

         - Вика, - укорила девушка. Хотя похожесть её на Юлю была стопроцентна. Может быть, в том было отличие, что Юля была красивенькая, а эта такая шоколадненькая, так миленько предлагала: - Кофе по-турецки, арабски, итальянский капуччино? Делаю по-любому, не вопрос.

 

- Сейчас негр придет, - спросил я, - и разожжет камин? А на камин вспрыгнет белка и запоёт: "Во саду ли, в огороде".

 

- Ну, вы нормально, вообще супер, - отвечала Вика, - ещё же не факт, если кто-то приходит. Мне лично интереснее именно ваш возраст. Те же, что? Только же лапать. Я на это не буду реагировывать Мне надо общаться, горизонты же надо же раздвигать, вот именно. Будете руки мыть?

 

- Да зачем надрываться? – отвечал я. Сколь ни мойся, чище воды не будешь. После смерти нам их и так помоют.

 

- Ну, вы снова нормально, - восхитилась Вика. – Я вам стихи прочитаю, бешено хорошие. «Эх, цапалась, царапалась, кусакалась, дралась. Как будто псина драная с верёвки сорвалась».

 

- Это ты о себе?

 

- Нет. Велели вас развлекать. Репертуару у меня выше крыши. «Старичок старушечку сменил на молодушечку. Это не трюкачество, а борьба за качество». И припевки, вот! Дроби отбить? Эх! – Вика подергала плечиками: - «Она не лопнула, она не треснула, только шире раздалась, была же тесная». Ох, это все так нравилось Плохиду Гусеничу, сюда на совещания приезжает. Только появится, сразу: «Вика здесь? Нет? Уезжаю!». Да они же, - Вика понизила голос, - они же все у него с руки клюют. Вы не подумайте, у меня с ним ничего не было, ему ерунды этой хватало и без меня. Он занятый человек, любил только в дороге, женился к концу рейса.

 

- Так он Плохид или, может быть, Вахид, может быть, Гусейнович?

 

- Ой, я не знаю, все тут засекреченные жутко. Мне-то без надо, аля-улю. Говорит: ну, Викуля, только ради тебя этих короедов спонсирую. Обожает! Как запузырю: «Отомщу заразе: это было не в сарае, а вобще в экстазе». Он катается. Я добавляю по теме: «Нам не тесно в могиле одной». То есть в том смысле, что в постель же противно идти, прямо как в могилу, так ведь? Или у вас не так? А он заявляет: «Ну, ты втёрла в масть!». А я: да ладно, Гусенич, не смеши, и так смешно. Агитирует в законную жизнь без обману, а я в ответ: «Да ты ж, Гусенич, меня пополам старше». То есть в два раза. То есть, если мне… ну, неважно! Он меня прикидами заваливал с головой: барахло, всякие там серьги. Я ему: что ли я афроазиатка, чтоб в ушах болталось? А перстни зачем? Всё равно снимать, когда посуду мыть. Он в полном ажиотаже: «Ты, Вик, прошла все испытания. Подарю тебе замок и счёт в банке страны, которой мы разрешим выжить». Я ему: не надрывайся, мне и тут климатит. Он: «Ой, нет, тут такое начнётся, надо готовить запасные точки». Но я на это: а куда я без родины? Он тут как заплачет, прямо как в сериале: «Викуся, а моя-то родина где?». Говорю: посмотри в паспорт. Он ржать.

 

Вика отошла к бару, на ходу продолжая рассказывать:

 

- Тут он меня как-то заревновал, Отелло придурошный. Увидел, какой у меня постоянный взлёт успеха. Говорит: «Люблю тебя, моя комета, но не люблю твой длинный шлейф». Я возмутилась, чего-чего, а умею ставить в рамки приличия: «Если они кобели, так что ли я сучка? А к тому же, один ты, что ли, говорю, ценитель прекрасного, что ли?». Правильно отрапортовала?

 

- А шлейф из кого состоит?

 

- Охранники там разные, шоферня, водилы. Но они же понимают, если что, им тут не жировать. И вообще даже не жить. Не смеют. Дальше комплиментов не идут. Повар только в коридоре прижал, прямо туши свет, облапил. «Ошшушшаешь?» В смысле, чувствую ли я искомое волнение? Но тут же и отскочил. Боятся же все жутко. А я не боюсь! Я с кем угодно могу закрутить, но нЕ с кем же, его же все трепещут. И есть от чего. Он не только с деньгами, это и дураки могут, но и умный. Я раз подслушала их заседание. Он так резко кого-то перебил: «Сядьте! Вы думаете, что сказать, а я говорю, что думаю».

 

Вика переставила вазу с цветами со стола на подоконник.

 

- Я иногда пыталась выяснить, что он за тип, но секретит, отвечает с юмором, - Вика выставила правую ногу вперед: - «Я - космонавт на пол-ставки». Раз я его чуть не уморила до смерти. Частушкой. «Милый Вася, я снеслася у соседа под крыльцом, милый Вася, подай руку, я не вылезу с яйцом». Что было! Он хохотал до покраснения морды. Я испугалась, даже пивнула из его рюмки для спокойствия. Думала в первый отдел звонить. Я же положительная женщина, зачем мне убойные ржачки? До кипятка хохотал. Ожил. Икал только долго. Вот такая моя планида, - сказала Вика, вдруг пригорюнясь. - Я - копия женского пола, нам много не доверяют… - И тут же встряхнулась: - А рассудить, так больше-то нам, бабам, зачем? - Вика вновь загрустила. - Дни мои идут, я тут заперта. Иван же царевич не придёт же. Ох, вот бы пришел, я бы посмотрела на него взором, он бы ответно посмотрел, это же было бы вполне не хуже, так ведь именно?

 

- Он придёт, - пообещал я.

 

 

 

 

 

 

 

НИКОЛАЙ ИВАНОВИЧ

 

 

 

 

 

Явился белый человек, лет пятидесяти. Крепкий, доброжелательный. Такими бывают важные референты у больших начальников, без которых начальники ни шагу. Коротко пожал руку, представился Николаем Ивановичем, предложил сесть. Мы сели в дорогие кожаные кресла напротив друг друга. Он немного помолчал, видимо ждал какого-то вопроса с моей стороны, и заговорил сам:

 

         - "Существует выражение: "Человек - самое высокоорганизованное животное." Вот до какой дикости додумались высокоорганизованные животные. " Кого цитирую? - Я молчал, он продолжил: - Или: "Несчастья человека никогда не прекратятся, пока он будет думать о земном, а не о небесном." Или: "Если Россия усвоит три простые истины, она будет спасена. Первая: У Бога нет смерти. у Него все живы. И вторая, ее продолжение: Душа безсмертна, поэтому надо готовить себя к вечной жизни". И третья: "Весь мир живет во времени, Россия в вечности, она всех ближе к Небесному престолу". Еще? «Демократии в России – не власть народа, а власть над народом». Еще? «Где Конституция – там видимость справедливости, при ней человек безправен». Или: «Воруют не в России, а у России». Далее: «Любые реформы демократов увеличивают число дармоедов и ухудшают условия жизни». Блестяще! А эта? «Вся система российского образования теперь – это конвейер производства англоязычных егэнедоумков». Или на десерт: «Чем необразованнее бизнесмен, тем он успешнее». А? Песня! Так бы повторял и повторял. Да листовки бы с такими текстами разбрасывал.

 

Мы оба молчали какое-то время. Молчать было невежливо, я сознался:

 

         - Да, это цитаты из моих работ. Но приписать их себе не могу. Это написано на основе прочтения Священного писания, Святых отцов. То есть тут я просто передатчик их мыслей. Пчела собирает нектар с цветов, но не для себя, несёт в общий улей.

 

         - Нектар, пыльца еще не мед, их еще надо переработать.

 

- Это нетрудно, - решительно заявил я. – В пединституте нас учили рассказывать другим то, что узнал. А листовки? А толку? Безполезно. Все же все знают. - Я помолчал. - И хорошо было б, если мне было позволено вернуться.

 

         - И вам неинтересно, откуда мы тут взялись, такие умные?

 

         - Догадываюсь. Я тут третьи сутки.

 

         - Тут вы первые минуты, - резонно заметил Николай Иванович.

 

         - А общество умников в селе?

 

         - Это привезенные сюда прославленные научные мозги. Но здесь они не оправдали надежд, не поняли главного. Но ведь и мы, в начале девяностых, были не на уровне. Прямо сказать, растерялись: уж очень легко как-то всё само ехало. Демократия вкатилась в Россию, как в сказке, но без подкладки теории. Её-то и предлагалось им создать. А не опровергать. Да ведь вот и вы - противник демократии, но живёт же как-то Америка.

 

- Именно так, как-то. Демократию держит дубинкой и долларом. Но сколько ещё протянут? Спешно дебилизируют народ, заставляют, например верить, что дерьмо художника – это искусство.

 

Я замолчал. Чего говорить известное? Он тоже молчал. Наконец, произнес:

 

- А вам неинтересно знать, чем мы здесь занимаемся?

 

         - Естественно, строите планы спасения России. Или её умершвления?

 

         - Что вы, коллега, мы на такой фашизм неспособны. Мы были тогда в плену обычных представлений о государственной машине: экономика, политика, оборона, культура, демография. То есть вроде всё учли. А не стартануло, не взлетело. Почему такая обезкрыленность?

 

         - То есть, умники не ответили на ваши вопросы?

 

- Да, мы платили, заказывали музыку, но где отклик? Мы поступали с ними как коммунисты, они тоже вывозили мыслителей в закрытые территории, давали все условия для трудов. - Мужчина развел руками: - Но воз и ныне там. Посему, когда мы прочли какие-то ваши работы, остановились на вашей кандидатуре. Так что помогите сию теодицею розжувати. Если они упёрлись в идею религии, пожалуйста, мы потеснимся, но признать верховенство некой силы над нами, это как?

 

Темнело, поэтому я решил не церемониться. Мне же ещё предстоит марш-бросок по темному лесу и лунному полю.

 

 

 

 

 

НАДО УХОДИТЬ

 

 

 

 

 

         - Николай Иванович, всё, что вы процитировали, так сказать, из меня, всё это легко прочесть в Священном Писании. Оно сейчас настолько доступно, что неприлично не знать его. Даже и последние безбожники, атеисты, циники, кто угодно, увидели, что Советский Союз развалился от того, что уронили экономику, ослабили армию, и вконец изоврались, что партия, что комсомол. А Россия жива. Благодаря Богу. Церковь выстояла, вот и все. И других секретов живучести России не будет. Чего тут разжевывать? На месте иудейской пустыни была земля, «текущая млеком и мёдом», но Господь «преложил ее в сланость от злобы живущих на ней».

 

         Встал с кресла. Наверное, нелепо выглядел в своей телогрейке и в валенках медвежьего размера на фоне ковров, паркета, камина.

 

         - А ужин? - любезно спросил Николай Иванович.

 

         - И ваш вопрос, какое вино я предпочитаю в это время дня?

 

         - Нет, нет, тут не литература. Если не устраивает наше гостеприимство, вас вернут в село. Пожалуйста. Но вы ж живой человек, ну, и проведите ночь по-человечески. Да, сермяжна Русь, но иногда хочется немного Европы. То есть здесь всё в вашем распоряжении. Но помните, вы здесь благодаря нам. Вас сюда завлекли в самом прямом смысле. Для вашей же… пользы. Нет, не пользы, это грубо, скорее, для помощи в реализации ваших страданий по России.

 

         - Как? - я даже возмутился. - Я занял в этом селе дом. Тут эти интеллектулы.

 

Здесь он взял снисходительный тон:

 

         - Так кто же вам присоветовал ехать в сию благословенную глушь, а?

 

Я поневоле вспомнил, что на адресе именно этого дома сильно настаивал мой недавний знакомый. Уж такой весь из себя патриот. Да-да, он прямо висел над ухом. Добился же своего, дрогнул же я перед словами: север, исконная Русь, лесные дороги, корабельные сосны, родники.

 

         - Да, вспомнил вашего агента, - признался я. - Подловили. Но, думаю, вы поняли, что я безполезен.

 

         - Но наш старец вас хотел видеть. Он благословил меня, я правильно выражаюсь? благословил меня пригласить вас к нему.

 

- К старцу? Отлично! Страшусь старцев, но куда без них?

 

         - Почему страшитесь?

 

         - Насквозь видят.

 

         - Наш очень демократичен.

 

         - То есть не видит насквозь? Но если еще и старец демократичен, к нему не пойду. В демократии вся мерзость цивилизации. Не пойду. Лучше прямо сейчас примем с вами по грамульке. У вас же всё есть. Но! Среда сегодня или пятница?

 

         - У нас свой календарь, - хладнокровно отвечал Николай Иванович. - Что хотите, то и будет. Можем и ночь отодвинуть. Можем и время года сменить. Продемонстратировать? - Николай Иванович изволил улыбнуться. - Это у нас такой преподаватель был, семинары вел по спецкурсу. Объявлял: "Демонстратирую", - и шел к демонстрационному столу. Еще он говорил: "У меня интуация". А дело знал. Достоконально. Иноструанцы его уважали.

 

Появилась Вика, несущая обнаженными руками круглый поднос. Опуская его на столик, произнесла:

 

         - Аперитив. - И спросила меня, назвав по имени – отчеству: - Пойдете в сауну, или примете ванну в номере? Николай Иваныч, вздрогнем? Вы же гурман еще тот. – Она подняла бокал: - Я же не официантка, мне позволено. Давайте! По единой! А их, как говорит сестричка, чтоб кумарило, колбасило, и плющило!

 

- Кого?

 

- Наших же общих врагов.

 

- Спасибо, Вика. Уже полдня трезвею. И ванну мне заменит и умножит баня. Мой камердинер Аркадио топит баню в моем поместьи.

 

         - Но это же где-то там. Только какая же я Вика, я Лора.

 

Я долго в нее вглядывался. Как же это не Вика? Может, Юля переоделась? Тоже полная схожесть.

 

         - Вы, что, почкованием размножаетесь?

 

         - Это я объясню, - мягко вмешался Николай Иванович. - Было три близняшки. Для вывода, далеко не нового, о том, что на человека более влияет среда, нежели наследственность, мы поместили малышек в разные обстоятельства. Первая, ваша сельская знакомица Юля, выросла грубоватой, курящей, пьющей, пожалуй, подсядет и на наркоту, а Вика простенькая, но идеальная как нетребовательная жена. Лора, она пред вами, образованна, умна, холодна. Но, думаю, что все внушаемы, все настраиваемы на определенную волну. Понимаете, да?

 

- Не совсем.

 

- А как иначе, - объяснила Лора. – Еще Гоголь сказал: баба, что мешок, что положат, то и несет.

 

- Умница, - похвалил ее Николай Иванович.

 

- Да и сестрички мои тоже далеко не дуры, - заметила Лора и спросила меня: - А халат какого цвета вам подать?

 

- Арестантский. - Это я так пошутил.

 

- Ну-к, что ж, - Николай Иванович дал понять, что время бежит: - Не будем драматуизировать, но все-таки, всё-таки пока к старцу! - и скомандовал: - Лора, проводите. – До скорой встречи.

 

 

 

 

 

 

 

К СТАРЦУ, ТАК К СТАРЦУ

 

 

 

         - Прошу! – Лора повела лебединой рукой и повела по коридору.

 

Я поинтересовался:

 

- А вы тоже глушите порывы женских инстинктов голосом разума, как и Юля?

 

- А-а. Ну, это у нас семейное. А чего глушить, никаких порывов, все искусственно убито.

 

- Как?

 

- Давайте возьму под руку. Объясняю. Кто наши родители, мы не знаем. Мы – жертвы науки. То ли мы из пробирки, то ли клонированы. Нас поместили в различную среду, но одно опыление было одинаковым, телевизор был обязательной процедурой. Он и вытравил в нас все женское. После него ничего не интересно. Читали – в Англии придурки с телевизором венчаются? Харизма у них такая. Телевизор, как вампир, все чувства высосал. Еще и Интернет. А этот вообще умосос. Юлька с ее гулянками все-таки меньше опылялась: загуляешь, так не до экрана, вот объяснение теперешних русских запоев - лучше травиться водкой, чем дурманом эфира. Так что Юлька немножко сохранилась, да и то. Чувства на нуле. А уж как пристают. – Лора брезгливо потрясла белой кистью. - Да сбрендили они все со своими трэндами и брэндами. Оторвутся от компьютера на время, кого-то потискают для разрядки, вот и вся любовь. Они-то, как мужчины, тоже убитые уже. Они, конечно, думают, что живые. Машины. Даже хуже: джип же не лезет на хонду. Постоим? – Пролетела минута молчания. Лора взмахнула ресницами: - Если к вам такое почтение, то позвольте спросить, кого вы представляете?

 

- Только себя.

 

- Ой уж, ой уж. Тут никого от себя. Тут такая лоббёжка идет!

 

Видимо, остановка была предусмотрена: на стене высветилась огромная карта мира, глядящая сквозь тюремную сетку параллелей и меридианов. Везде были на ней какие-то знаки: треугольники, кружочки, квадраты. Особенно испятнана была Россия. Желтые, зеленые, коричневые и черные кляксы портили ее просторы.

 

- В Греции были? – спросила Лора.

 

- Да. А что Греция?

 

- Предстоит. А с другой стороны, на Святую Гору Афон не сунешься. Женщинам там – но пасаран. Да ведь и правильно. Была же целая бабья страна – Амазония. И что доказали? А ничего. Вымерли. Очень уж воевать любили. А мужчины на Афоне молятся, вот и живут. Тяжело там?

 

- Там молчание, молитва. Я вначале, в первые приезды побаивался ходить в костницы, где черепа лежат на полках, сотни, тысячи, потом стало хорошо среди них. Вообще, Афон, как и Святая Земля, совсем русский. Идешь один по тропе, даже не думаешь, что заблудишься… Это я вам всё очень приблизительно.

 

- А на Афоне, на самом верху есть какая-то главная церковь, да?

 

- Она везде главная. В любой сельской церкви чудо свершается. Преложение хлеба и вина в Тело и Кровь Христовы. А всё ещё какие-то чудеса ищут.

 

Мы помолчали.

 

- Николай Иванович доволен опытом, произведённым над сестричками – близняшками?

 

- Нам, кто папа, кто мама, знать не велено. Думала, мы – цыганки, уж очень мы безразличны ко всем. Кармен мужика в могилу сунула, и хоть бы что – героиня Бизе-Щедрина. Потом анализирую, нет, далеко не цыганки. Те активно плодятся, а мы - никакого интереса к плодоношению. Может, мы не близняшки, а все-таки клоняшки, клоны. Из пробирки.

 

- Для пробирки вы чересчур хороши.

 

- Правда? Это комплимент? Вообще, думала, покорять мужчину могут только восхищалки и обожалки. «Ах, какой вы непонятый! Ах, какой вы необласканный». Или этого мало? А вас кто бы мог покорить? Загадочная? Печальная?

 

- Многодетная, - засмеялся я.

 

- Осторожней, - предупредила она, сжимая мой локоть. - Нам уже близко. – И я услышал её шопот: - Он не Николай Иванович. Потом!

 

Коридор, выстланный вначале паркетом, потом мрамором, потом узорной плиткой, сменился утоптанной и посыпанной песком глиной. Стены пошли бревенчатые. Да и Лорин строгий костюм превратился в красный сарафан, а под ним засветилась белейшая, разукрашенная вышивкой, кофточка. Надо ли сообщать про сафьяновые сапожки?

 

- Неплохо, а? – спросила она о своем наряде.

 

- Еще бы, - восхитился я. – Все бы так наряжались.

 

- Никто и не запрещает. Смотрю хронику о Москве, женщины там сплошь хроники, то есть все в штанах. Будто их на сельхозработы гонят. Да еще и курят. Хамки, халды, лахудры, больше никто. Оторвы, в общем.

 

Я вздохнул и пожал плечами.

 

- А здесь, - показала Лора на стальную дверь, - живут наши колдовки, фобии.

 

- Кто, кто?

 

- Колдуньи, фобии. Что, впервые слышите? Фобия, это по-русски - ненависть. Зовут их Ксеня и Руся. Ксеня Фобия и Руся Фобия. Имя и фамилия. Жрут только мясо, исключительно с кровью. Отожрутся, отоспятся и опять на работу. Возвращаются и жрать, жрать. Как мясорубки. Стервы такие. По-любому сто пудов. Или не так? – Не дожидаясь ответа, да я бы и не знал, как ответить, Лора оглянулась, приблизила свою голову к моей и прошептала на ухо, я даже почувствовал, как шевелились её теплые губы: - Николай Иванович – такой клеветун. – И отшатнулась, громко сказав: - Ну-с, мы у цели. Вам сюда, - сообщила она и исчезла.

 

 

 

У СТАРЦА

 

 

 

А для меня открылась заскрипевшая дверь в темную келью. Зрелище, как сказала бы молодежь, было не слабое. В центре кельи стоял просторный гроб, покрытый плотной черной тканью, исписанной золотыми буквами славянской вязи. Стоял около гроба огромный мужичина в рясе, в монашеском куколе, тоже исписанном. Я даже, честно сказать, растерялся: подходить ли под благословение? Перекрестился на передний угол.

 

- Ушел я из монастыря, - смиренно произнес старец. – Дымно там, смутно, закопчено. Звон есть, а молитва на ветер. Показуха одна для архиереев. Мне подавай келью. Да чтоб гроб из целикового дерева. – Он пристукнул по крышке гроба. – Ложись, примерь. Хватит духу?

 

- Думаю, у меня свой будет со временем, - также смиренно ответил я.

 

- Всё взрывается, - закричал старец, - все горит, все затапливается, низвергается и извергается, все падает! Все трясется! Все видят? Все! Даже слепоглухонемые. И кто понимает? А? От труса, глада, мирского мятежа и нестроения, кто спасет?

 

         - Господь Бог, - смиренно отвечал я.

 

         - Кто этому внемлет? - кричал он. - Кто вразумился? Все на физику списывают, на химию, Бога не помнят. А? В гробу сплю. Вознесение мое близко. Ближе, чем это дерево. - Он ткнул пальцем в бревенчатую стену. - Сядь! Или присядь. Что в лоб, что по лбу.

 

         Я сел. На скамью, которая шла к порогу от переднего угла. Старец взметнул воскрылия одежд и возгласил:

 

         - Продалась власти церковь, ох продалась! Ох, скорблю. Время скорби к ограде придвинулось, кто внял? Ныне отпущаеши, Господи, а на кого мир оставлю, Россию – матушку, ох, на кого? Ах вы, пренеосвещённые митрополиты, архиепископы, епископы, пастыри и архипастыри. Воздежу к вам руце мои и негодую, и перстом указую: оставили, греховодники, пасомых, пошто попечения о плоти превратили в похоти? ох, невмоготу, нечем дышать! С дьяволятами ватиканскими молитесь, вот вы как экуменистничаете! Устегнуло время церкви, кончилось. Предсказанное! Ангелом света изображает ся антихрист, а вы всё в церковь ходите, ах слепцы! Како чтеши Писание? Семи Церквам писано в Откровении Иоанна, апостола любви, семи! Дожила хоть одна? Вот и не верьте в Апокалипсис!

 

Старец и причитал, и угрожал, а то и обличал. Можно было понять так, что никто ему не угодил, особенно из священнослужителей. Но зачем он хотел меня видеть? Терять мне, опять же, было нечего, я сказал:

 

- Простите, батюшка, можно к вам так? Не разумею довольно слов ваших. Не сердитесь, но все ваши речитативы походят на шаманское камлание, а вы на ряженого. Можно спросить: вы давно причащались?

 

- А сколько раз за сорок лет причащалась Мария Египетская?

 

- Там пустыня, там ангелы ее причащали.

 

Он подошел. Взгляд его, признаюсь, был пронзителен. Седые усы и борода росли настолько сплошь, что и рта не было видно. Откуда-то, из волосяных зарослей понеслись напористые слова:

 

- А здесь не пустыня? А? Здесь нет ангелов? Нет? Не видели? А видят те, кому дано. Так вот вам в ответ на Марию Египетскую.

 

- Ещё раз прошу прощения, - сказал я, невольно делая шаг назад.

 

- Исходящее от нас, то сквернит человека, - уже спокойно заметил он. – А что исходит, от людей? Испорченный воздух, похмельные выхлопы, вопли эстрады, матерщина и блуд. Если бы от людей исходила молитва, с бесами было бы покончено. Все святое оплевано! Тяжело не то, что тянет плечи, а то, что душу не радует.

 

- Смиренно внемлю и ничесоже вопреки глаголю, - сказал я. - Но за что же все-таки вы так нападаете на священнослужителей?

 

- А это сие яко будет како? – язвительно вопросил старец.

 

- Грешно осуждать, - не отступал я. - Осуждать грешно, а тем паче обличать. Кто мы, чтоб обличать?

 

- Не знаю, кто вы, а вот я-то знаю, чья кошка чье мясо съела. В роскоши утопают. Все знаки предреволюционные. Это они видят? За заборами живут, с охраной ездят, обжираются в застольях по пять часов.

 

- Есть же и старцы, - миролюбиво заметил я.

 

- Старики есть, где ты старцев видел?

 

- Надеюсь, он предо мной. Вас именно старцем рекомендовали.

 

- Это как Бог рассудит, - скромно ответил старец. – Старца кто делает? Народ. Но не эти же, от кого я ушел, не просители. Сидят часами у кельи, ждут. Заходит, на колени: «Спаси!» - «От чего?» - «Помидоры у меня выросли фиолетовые. Я думаю, мне их соседка марганцовкой поливала. Накажите ее». – «А помидоры ела?» - «Да». – «Вкусные?» - «Ну да». – «Ну и иди, и ешь свои помидоры». Разве такие вопросы надо старцу ставить?

 

- Амвросию Оптинскому тоже простые вопросы задавали.

 

-Так то Амвросий. Великий старец! Ему можно про всяких индюшек говорить. А меня надо на больших вопросах выращивать.

 

- Например?

 

- Например? – старец подумал. - Есть ли двенадцать тайных старцев на Афоне и кто к ним на подходе? Или: «Ще Польска не сгинела?» Или: «Ще не вмерла Украина?» - А я отвечаю: «Ще, чи не ще, нам-то хай коромысло гнэця, хай барвинок вьеца». Довели Россию! Одно воровство да похоть. Сплошная тьма тараканья. Поздно уже, нет России.

 

- Куда же она делась? – вскинулся я. - И возрождаться ей не надо, она жива. Стоит на основании, которое есть Христос. С чего ей погибать? Как наскочат враги, так и отскочат. Ну, сорвут кой-где камня три. Нам только на Бога возвести печаль свою, Он препитает.

 

- Капитулянские настроения, - выразился старец. Он опять приблизился и опять пронзительно взглянул: - Но ты готов к своей миссии?

 

Я пропустил вопрос мимо в ушей:

 

- Мы же ни в земной жизни, ни в загробной не сможем выйти из созданного Богом мира. А если Господь кинет нас куда пониже, то это только справедливо. Мы – гости в его домах. Гости мерзейшие, согласен с вами. Паскудим, заражаем землю, воздух, воруем, пляшем на костях, за что нас еще привечать? Первой провалится Америка, а потом и весь мировой безпорядок, как костяшки домино. Россия еще подержится. Да и то.

 

- Что «да и то»?

 

Это меня спросил не старец, а Николай Иванович, оказавшийся вдруг рядом.

 

- Да и то, если и она провалится, то и это будет справедливо. Залезла свиная харя Запада в русский огород, мы ей за ушами чешем. Малое стадо спасется. Так оно и было всегда. Всегда на шею садились: то иностранцы, то большевики, то коммунисты. Сейчас вот демократы. Да ведь и они не надолго. Скоро заёрзают от неудобства и страха. Ну, может, их-то изгнание без крови обойдется.

 

Старец благословил меня, а Николаю Ивановичу утвердительно кивнул.

 

 

 

 

 

 

 

МЕСТНОЕ ТЕЛЕВИДЕНИЕ

 

 

 

Николай Иванович поманил меня. Мы вышли.

 

- Чего это вы всё на демократов? Ну, да, западная модель демократии ущербна, давайте создавать свою, российскую. – Он сделал паузу: - И как вам наш старец?

 

- Извините, отделаюсь незнанием. Может быть, он из бывших монахов или священников? Самость, гордыня видны в нем. Они в нём настоящие. А он? Не знаю. Но вы же его зачем-то содержите.

 

Николай Иванович хмыкнул, Обратная дорога по коридору оказалась гораздо короче. Мы вернулись в комнату, откуда меня недавно увела к старцу Лора.

 

- Вы ещё в состоянии к общению?

 

- Вообще, уже ночь. Скоро утро, но еще ночь. Пророка Иеремию вспомнил.

 

- Ну, это вы со своими умниками вспоминайте. А я человек простой. Правда, вот насчет времени дня поспорю. Какая же ночь, когда мы способны сотворить день. – Николай Иванович подошел к стене, оказавшейся чёрной портьерой и рванул её в сторону. Солнце засияло во все широченное окно. Я даже зажмурился.

 

- Переодевайтесь и на завтрак. Буду знакомить вас с правительством России. Естественно, будущим. Но, надеюсь вместе с вами, скорым.

 

- Но все-таки, ваш старец? Он искусственный, так? – спросил я.

 

- Вы восхищаете, - Николай Иванович взял меня под локоток. – Старец вам интересен, а сообщение, что на ужине будет правительство России, неинтересно? п

 

- Да и оно, думаю, искусственное.

 

- Нет, оно со старцем не корреспондируется. Так что позвольте вам этого не позволить. Оно настоящее.

 

- Будущее?

 

- Ближайшее.

 

Я поглядел на Николая Ивановича. Что бы еще такого спросить?

 

- Сейчас в доме моем, где вся эта мыслящая братия, вечер, ночь? День?

 

- Сейчас посмотрим. – Николай Иванович потыкал в кнопки компьютера.

 

На экране проявилось задымленное пространство моей избы и мои собутыльники. Махали руками. Агроном Вася и зоотехник Лёва спали. Оборонщик разливал. Ни Аркаши, ни Юли, ни Гената не было. Я вслушался:

 

- Интеллего дерьмовое, молчать! – крикнул вдруг музыкант Георгий. – Правильно Ленин охарактеризовал интеллигенцию. Уж он-то побольше других ушей Амана сожрал!

 

- Так он же по себе судил! – закричал наш Ильич. – Он же знал, что говорит, сам же интеллигент.

 

- А нынешние даже и такого имени не заслуживают. – Это, я разглядел, социолог Ахрипов. - Если они уже педерастам дают зеленую улицу, знаете, как их назовем, запишите.

 

- Запомним.

 

- Назовем их либерастами.

 

- Звук прибавьте, - попросил я Николая Ивановича.

 

- Сейчас некогда. Не волнуйтесь, все их слова записываются. Если интересно, потом сделаем распечатку. Вообще, крепко выражаются. – Он поглядел на бумаги около экрана. – Это вы их заразили мыслью о создании музея человеческой мысли? Последние два дня как-то они стали оживать, а то все сплошная пьянка, да «Бродяга Байкал переехал».

 

- Они и сами в состоянии заразить кого угодно.

 

- Да уж. Выключить?

 

- Минуточку. – Я поглядел на моих знакомцев. Они по-прежнему жили там, в избе, в этом же реальном, или уже ирреальном, электронном времени, плавали за стеклом экрана, как рыбы в мутной воде. – То есть все они, и я, и тот, предыдущий, о котором я хотел бы узнать побольше, все были у вас под колпаком?

 

- А как вы думали? – даже обиженно ответил Николай Иванович. – Не можем же мы за просто так, за здорово живешь такой корпоратив содержать. Правда, сейчас скинули с довольствия: не оправдали надежд. То есть специалисты они, любой и каждый, на все сто, но по выводам исследований разочаровали. Сейчас пустили их на безпривязное содержание, в масштабах, конечно, ограниченных. Кто сопьется, кто… да, что мы о них?

 

- То есть отсюда они уже не выйдут?

 

- А зачем? – хладнокровно ответил Николай Иванович. Он прикрутил звук, – Им уже некуда возвращаться. Да и не надо. Зачем?

 

- Возьмите подписку о неразглашении да отпустите.

 

- Ну, прямо детский сад, - упрекнул Николай Иванович. – Подписка. Но если получится еще их использовать, тогда посмотрим. Для этого и вы здесь. Так что их судьба в ваших руках. Переодевайтесь, вас проводят.

 

- Николай Иванович, еще просьба – показать дом Ивана Ивановича.

 

- А кто это? - спросил Николай Иванович?

 

- Так, ерунда, - неожиданно для себя отговорился я. – А вот вопрос: могу я им отсюда что-то сказать?

 

- Не практикуем. Хотя? Хотя, что мы теряем? Как гром небесный ваш голос прозвучит. Это для них будет впервые.

 

- Честно скажу, я еще из-за того прошу, - объяснил я, - что мне надо увериться, что я не сплю, что всё происходит у них и здесь в одно и то же время, а не запись, не монтаж.

 

- Да ради Бога! Пожалуйста, короче, несколько слов. – Николай Иванович опять ткнул куда-то в клавиатуру. В избе раздался сигнал, который звучит в аэропорту перед объявлениями. Все там прямо вскинулись и замерли.

 

- Слышно меня? – спросил я в микрофон.

 

- Так точно! – первым очнулся оборонщик.

 

- Поняли, кто с вами говорит?

 

- Д-да! – как выстрелил оборонщик. – Товарищи офицеры!

 

Все вскочили.

 

- Слушать и выполнять! – скомандовал я. - С этой минуты приказываю встать на просушку! Резко протрезветь! Как поняли?

 

- Так точно! – отрапортовал оборонщик.

 

- Конец связи.

 

Экран погас и стал обычным матовым стеклом.

 

- Лихо вы их, - подметил Николай Иванович. - Идемте.

 

Мы пошли по коврам зимнего сада и Николай Иванович, как бы между прочим, спросил:

 

- А вчера, ближе к вечеру, вы куда-то прогуливались?

 

Я чуть не сказал про Ивана Ивановича, но что-то остановило меня.

 

- Проветривался. Там же дышать нечем. У них пьянка пропорциональна интеллекту. Всё по-русски – спиваются мастера, а подлецы никогда.

 

То есть, подумал я, Иван Иваныч у них не под колпаком. Зачем-то же мелькнула эта мысль?

 

 

 

ГЛАВНЫЙ РАЗГОВОР

 

 

 

- Николай Иванович, - сказал я, - благодарю за откровенность и надеюсь на ее продолжение.

 

- К вашим услугам.

 

- Итак, зачем я вам? Я не обладаю никакими секретами, мне даже их и не выдумать.

 

Он на ходу поправил какое-то экзотическое растение в керамической вазе, потыкал указательным пальцем в землю цветка, покачал головой.

 

- Сухо. И неужели всё время надо напоминать? – И ко мне: - Как же не обладаете секретами? Вы говорили, говоря о России, что у неё нет никаких секретов.

 

- Ну да.

 

- Но согласитесь, это и есть секрет.

 

- То есть, чего это она все никак не помрёт?

 

- Хотя бы так спросим.

 

- Тут я и думать долго не буду, тут одно: Россию хранил Удерживающий, царь православный. А нет его, кто хранит? Россия же жива. Хранит Сам Господь Бог, Дух Святой. И это такая же реальность, как то, что южные растения растут здесь в горшках, а высаженные в русскую почву, пропадут. То есть никому не надо с нами связываться. А все неймется. А все надежда на золото да на оружие. Какой был великанище Голиаф? А как вооружен! А Давид? И что это у него за оружие - праща? Несерьезно же. Но победил. То есть дело не в оружии, в духе. Бомбить стариков и детей ума много не надо, но ведь это же до поры, до времени. Цивилизация Америки – путь в бездну с оплаченным питанием и проездом. Хорошо бы наших побольше с собой захватили.

 

- А вы кровожадны.

 

- Ничуть. Мораль демократии заглушает страх Божий, отсюда рост числа развратников. О них говорю. Их жалеть?

 

- Что вам, не все равно, какая у кого ориентация? Вы об этом? Свобода.

 

- Ну вот, пусть свободно и гибнут. Это же Россия – страна целомудрия. Помните картину - пирамиды черепов?

 

- «Апофеоз войны»?

 

- Это не апофеоз войны, а черепа педерастов Ближнего востока, уничтоженных по приказу Тамерлана. А от России ему велела повернуть Божия Матерь: ибо в России такой заразы не водилось.

 

- Всегда узнаешь что-то новое, - Николай Иванович остановился, слегка повернул около цветка лампочку обогрева и освещения и поинтересовался: - Революция возможна сейчас в России?

 

- Нет. Революционеры банкирами стали. – Хотя… хотя в России все возможно. Рецепты революции прежние и надежные: три дня населению хлеба не давать, ворье и шпану из тюрем выпустить, винные подвалы сами разграбят. Как Ленин учил – телеграфы и банки взять. Телеграф уже и необязательно, связи хватает, а банков, на радость шпане, стало побольше. Охранники тоже оживятся, и они не дураки гибнуть за буржуев. А для молодежи, нашей и не нашей, очень сладостна музыка водопадов осколков стекла разбитых витрин. Из мелочей – электростанции и водопровод взорвать, газом побаловаться. Бомбы с удовольствием будут бросать бомжи. Запасов взрывчатки – тонны. Но думаю, пока будет тихо. Помойки сейчас сытные, в Москве собаки хлеба не едят.

 

Николай Иванович неопределенно посжимал и поразжимал пальцы правой руки.

 

- Вообще, Николай Иванович, при разговоре о России надо все время держать в уме, что она не сравнима ни с кем и ни с чем, ей нет аналогий. Глупость наших правителей в том, что они насильно тащат Россию в мировое сообщество. Да, мы на одной планете, но мы другие. И единственные. Мы – даже не Византия, от хлеба и зрелищ не погибнем. На шее у нас всегда все сидели, всякие захребетники. Но где они? Вопят из ада, завидуя нищему Лазарю. - Я подумал вдруг: а зачем я все это ему говорю, такому умному? И замолчал.

 

- Вы спросили, зачем вы здесь? – выдержав паузу, заговорил Николай Иванович. - Отвечаю. Хотя мы и разочарованы трудами сей когорты ученых, но решили еще попробовать. Знания у них, не в пример зашоренным западным ученым, прочны и разнообразны, не бросать же на ветер такое национальное богатство. Не вам напоминать школы демагогов в античности, не вам сообщать, что система демократии была создана искусственно. Но вот, по прошествии веков, начала давать сбои, разболталась в пути. Вопрос: подлежит демократия ремонту или безполезно ею заниматься и надо изобретать что-то другое? - Николай Иванович сделал паузу. – Вот за это мы и хотели их посадить под вашим чутким руководством. Наша установка – всё-таки не торопиться со свержением демократии, а выработать рекомендации по ее укреплению, обезпечить ее жизнеспособность для начала лет на двести. Ведь уже было двести лет вместе. Возьмётесь?

 

- И это мне, написавшему еще в девяносто первом о демократах статью «До чего, христопродавцы, вы Россию довели?».

 

- Кто это помнит? Кому она помогла? Не будьте наивны. Есть реальная Россия, ей надо помогать, вам для этого даются все возможности. Много ли в прошлые годы было воплощено в жизнь проектов ваших друзей? Вы жалели деревни – их сносили, кричали о сбережении леса – его вырубали, были против показа западных развратных фильмов – их крутили день и ночь. Что касается монархии, это, простите, такая утопия, что и обсуждению не подлежит. Ну и дадим вам конституционного монарха, жалко, что ли? Взят, взят ваш помазанник Божьей волей, молитесь, да и достаточно.

 

Мы вышли в просторный вестибюль, в который выходили коридоры.

 

- Слишком по-разному смотрим мы на будущее России, - только это я и смог ответить Николаю Ивановичу.

 

- Но всё-таки на будущее, - успокоил он. – Переодевайтесь, и на заседание.

 

Появилась Лора и шопотом сообщила, что старец меня утвердил. Проводила до дверей номера. На окнах в нем были тяжелые бордовые портьеры. Когда я отвел их в сторону, то за окном, со стороны улицы были еще одни, уже черные. Я уселся на диван, посидел и тяжко вздохнул. Потом еще раз тяжко вздохнул и пошел под душ.

 

 

 

 

 

 

 

ЗАСЕДАНИЕ. СТРАХИ И НАДЕЖДЫ

 

 

 

 

 

Комната была овальной. Стол в центре, пользуясь выражением Николая Ивановича, с ней корреспондировался, то есть тоже был овальным. По стенам, скрытые полумраком, пейзажи разных широт и долгот, на столе перед каждым откинутая крышка компьютера, микрофон. Было это все и предо мной. Я уже был переодетый и освеженный душем. Настойчиво пахло каким-то дезодорантом. Ни мне никого, ни меня никому Николай Иванович не представил. Он тут явно был центровым.

 

- Докладывайте, - пригласил Николай Иванович мужчину, сидевшего напротив меня, но не назвал его. Мужчина, взглядывая на свой экранчик, говорил долго. По тому, как его слушали, я понял, что ничего нового для присутствующих он не сказал. Но слушали вежливо.

 

Доклад говорил о судьбах планеты. Я кое-что помечал для себя на листках бумаги предусмотренной богатой авторучкой. В докладе рассматривались варианты гибели планеты. Все государства как-то дружно, не от одного, так от другого, закруглялись, только вот Россия не лезла ни в какие рамки. Не получалось ее сравнить ни с одной страной, она даже и не страной представлялась, а целым миром, цивилизацией со своей религией, культурой, будто и не земная была, а пришедшая извне. Ее в докладе исследовали больше других. Докладчик сообщал:

 

- Надежды, что с крушением влияния компартии и с разрушением Союза, Россия погибнет, не оправдались. Не было учтено, что Россия за века выживания привыкла к минимуму потребностей. Тогда было изобретено и внедрено в Россию через агентов влияния понимание, что все народы развиваются и идут по одному пути. И если ты не идешь по этому пути, ты не цивилизован, ты дикарь, твое место в обслуге золотого миллиарда.

 

Про золотой миллиард мне давно надоело слушать, но тут было такая уверенность, что это дело решенное, данное, и тех, кто ставит сие под сомнение, ждет судьба подчиненных доллару стран. Глобальный рынок создаст всеобщее счастье сокращенных народов. В рынке счастье. Вот что надо вдолбить в непонятливые лбы.

 

Свет так падал на стол, что лица заседающих были плохо видны. Из-за их спин на освещенную поверхность стола чьи-то, может, Лорины, может, Викины, обнаженные руки ставили чашки с чаем и кофе, приносили всякие печенья, сладости. Передо мной, хоть я и не просил, возникла розетка с желтым медом.

 

- Только не надо о демократии рынка, - безстрастно вещал докладчик, - оставим это для дураков. Кто когда видел, чтобы рынок управлялся демократически? – Никто не возразил. Докладчик поехал дальше: - Всего успешнее убивает Россию именно рынок и внедренная в нее финансовая банковская система. Вместе с тем правящие миром триста семейств недовольны темпами гибели России и требуют их ускорить. Почему? Россия – единственное препятствие на пути к мировому господству. Она – тот полюс, к которому интуитивно стремится погибающий мир. Переубедить Россию, и это надо признать, не удается, она упряма до непонятно какой степени, поэтому ее решено уничтожить. Для начала…

 

- Затопить Москву? – подал кто-то голос.

 

Я все не мог поверить, что все происходит всерьез и с помощью реакции на возглас хотел увериться: спектакль это или сходка сумасшедших?

 

- Это одна из версий, рассматривается и она - спокойно отреагировал докладчик и продолжал: - Уничтожить решено потому, что всегда легче построить новое здание, нежели восстанавливать старое. Если бы Советский Союз не был уничтожен, Америка не имела бы столь блестящих успехов в бывших республиках. В мире уже нет Евангельского Удерживающего, и Запад боится, что Он может появиться в России. Именно поэтому начинается спешка по ликвидации России. К ней тем более подстегивают исчезающие запасы нефти. Это вранье, что у Америки нефти много, ее всего лет на пять, а жить Америка хочет всегда, посему ей не нравится, что в России нефти много, что Господь и в этом был щедрее к России.

 

Конечно, докладчик говорил гораздо подробнее, нежели я запомнил, но суть уловил.

 

- Есть сценарий, по которому намечено стравить Индию с Пакистаном. За Пакистан, естественно, вступится Китай, а так как у всех ядерное оружие, то число едоков в мире уменьшится. Пока стравить не удается, но удается внедрять все новые и новые военные американские базы в Средней Азии и у границ России. Уже не только запасы нефти на Ближнем востоке контролируются, но и кладовые Каспия. Главная надежда Соединенных штатов на то, что Китай захватит Россию, но при этом будет дружить с Америкой. Надежда эта напрасна, ибо Китай уже начал захват России ползучей миграцией, но Америке будущего захваченного пространства он и понюхать не даст. Он и Америку покрывает сетью своих агентов, покупая им билеты в одну сторону. Сибирь, на которую все облизываются и которая, при скором глобальном потеплении, превратится в цветущий земной рай, остается русской. Это препятствие Америка будет преодолевать, и она торопится, ибо Китай вот-вот станет ядерной сверхдержавой. Спешку стимулирует и Южная Америка, которая от своих карнавалов и футбола скоро перейдет к игре мышцами на чужой, естественно северной, территории.

 

Но нельзя было понять оценки докладчика, то есть, к чему был направлен анализ происходящего в мире: то ли радость по поводу несчастий в России, то ли к призыву о ее спасении. Докладчик вещал безадресно. Я покосился вправо-влево, но видел только черный стол, матовые экраны компьютеров. Иногда белые кисти рук возникали из темноты, пальцы на них свершали некие пианистические нажатия клавиш и опять растворялись в темноте.

 

Далее в докладе говорилось, что вскоре Голландия, Калифорния, да и вообще многие другие пространства затопятся растаявшими ледниками, а в Европе все выгорит от жары. Вскоре, в добавление ко всем этим погодным катаклизмам («Божьим карам», - сказал я про себя) приплюсуется еще и то, что теплое течение Гольфстрим отвернется от побережья, начнутся холода, всюду будет неурожай и только богоспасаемая Россия будет процветать. Как такое позволить? Обидно же, что грядущий новый потоп, новые провалы новых Атлантид обойдут Россию. Репетиция потопа прошла в Индийском океане, когда за минуту было уничтожено двести тысяч человек, разве это неповторимо?

 

- Хорошо еще, - откомментировал эту трагедию докладчик, - что миру не пришлось кормить эту ораву. – Меня передернуло. – Докладчик вещал далее: - Блестяще прошли имитации птичьего и свиного гриппов, организация финансового кризиса. На помощь нам вскоре придут затопления прибрежий, хотя в них не верят, но неизбежны. Людям придется потерять все. Их надо будет кормить за счет остальных. Это вызовет милосердие у немногих, а у основной массы злобу.

 

Все это я слушал, но по-прежнему не мог понять позицию выступающего. За кого он? За нас, за Россию? Послушаем еще.

 

- То есть Землей обетованной ближайшего будущего будет именно Россия. И Греция, ибо Турции придётся вспомнить, что Малая Азия – это Византия, и Святая София не музей… Теперь главное: народ прежней обетованной земли после взятия Иерусалима для того и был рассеян, чтобы узнать, где можно спастись в грядущем? Грядущее наступило, он узнал. Племя торговцев и финансистов владеет миром. Иначе и быть не могло. Крестьянин кормит людей, машинист возит, врач лечит, учитель учит, воин защищает, шахтер добывает топливо, портной обшивает, повар стряпает, то есть любой труженик думает о других, только финансисты, торговцы, купцы думают о личной выгоде. Если они так думают два тысячелетия, до чего-то же они должны были додуматься.

 

 

 

ПРОСЯТ ВЫСТУПИТЬ

 

 

 

 

 

Николай Иванович аккуратно положил передо мной полоску бумаги. На ней четко: «Вас попросят выступить. Два-три слова о России, о начале обретения ею места в мире, хорошо? Ваши обещания с помощью ваших учёных выработать рекомендации по улучшению демократии».

 

- Среди приглашенных, - сказал из общей темноты председатель, - специалист по вопросам современного состояния России в мире.

 

На экране предо мною крупно замигало: «Вам слово».

 

- Состояние? – Начав, я подумал, что надо же было как-то к ним обратиться: коллеги? господа? друзья? братья? Ничего не подходило. Ладно, обойдутся. – Состояние у России такое же, как и всегда, во все века – тяжелое.

 

- Но почему? – спросили из темноты.

 

- Россия – светильник, зажженный Богом перед лицом всего мира. Светильник же не скрывают, а ставят на высоком месте. И очень многим это не нравится. Он их освещает.

 

- Но это же хорошо, - усмехнулся кто-то, - на электричество не тратиться.

 

- Освещает не местность, - я решил быть спокойным, - а всю мерзость остального обезбоженного мира.

 

- Мм- да, - это, по голосу, председатель. – И почему же в ваших работах настойчиво проводится мысль о невозможности введения демократии в Россию?

 

- Жадны и циничны демократы, поэтому. Жадны, видимо, от природы, а циничны от безнаказанности. Демократия позволяет им воровать, она не будит совесть. Врать для демократов – все равно, что с горы катиться.

 

- А пример такого вранья можете привести?

 

- Говорят, что жизнь в России становится все лучше, а на самом деле все хуже и тревожнее. Частные интересы демократов не есть интересы общества. Может, в этом ключ. Они не любят Россию, смотрят на нее как на территорию проживания и наживы. Чтобы их не сковырнули, внедряют в людей желание им подражать. Ну и так далее.

 

- Мм-да. – Снова уронил председатель.

 

А что мне было терять? Если бы я неправду говорил. В конце концов, я же понимаю, что полностью в их руках. Еще подумал: успеть бы написать послание своим, а как передать? А что я в нем напишу?

 

- Вопросы есть к докладчику?

 

- Ну уж, - я не мог не улыбнуться, - какой я докладчик? Автор двух реплик. Можно и третью: в России смертность уже давно и постоянно опережает рождаемость, развращение молодежи усиливается, пьянство, хулиганство, проституция, сиротство увеличивается, и вот все это называется демократией. А природные катаклизмы, в том числе и ожидаемые, о которых говорилось – это следствие понижающейся нравственности. Думаю, что она понижается специально.

 

- Значит, надо свергать такое правительство?

 

- А что толку?

 

- То есть?

 

- То есть лучше не будет.

 

- Но как же вы не учитываете регулятор общественных отношений – рынок? – Это из темноты какой-то новый, незнакомый голос.

 

- Какой рынок? В докладе сказали о нём. Рынок в России позволяет сжирать конкурентов, травить людей некачественными продуктами, ширпотребом подпольных фабрик. Рынок – место действия жадности и корысти. Бедность в России растет, и в этом есть зародыши бунта– бедность освобождает от страха. – А что такое рынок для культуры? Выставки похабщины, издевательство над всем святым? Порнография кино и театра. А что такое рынок для религии? – Я помолчал. – Думаю, что ничего нового я вам не сказал, и поэтому сердечно прошу прощения и возможности откланяться. С вашего позволения?

 

Я встал. Никто меня не удерживал. Дверь предо мной распахнулась. За дверью стояли Лора и Вика. Дверь за мной закрылась

 

- О-о- ой! – громко и горестно воскликнул я, да так, что они испугались.

 

- Что, что с вами?

 

- Главный итог двадцатого века то, что Россия безсмертна. Вот это предложение забыл сказать. Может, раз в жизни дали серьезную трибуну, а я забыл. Вернуться уже неудобно. А?

 

- Да уж, - посочувствовали сестры. – Тут главное – не подумать, а вслух сказать: тут же везде аппаратура, запись. Россия безсмертна?

 

- Как иначе? Она – Дом Пресвятой Богородицы, подножие Престола Царя Небесного.

 

- Так как же тогда Судный день? Все же провалится, все же сгорит. – Или я не так поняла, мне книжку старец давал про Страшный суд.? – это спросила умная Лора.

 

- Да-да, суд-то Страшный будет же, так ведь же? – это добавила Вика.

 

- Куда денешься, будет. Но вот Россия как раз его и пройдет.

 

- Тогда перед судом вся сволота сюда и приползет.

 

- Правильно Лорка догадалась? – спросила Вика.

 

- А откуда сволота узнает про Суд? – резонно спросил я. – Ну, что, красны девицы, отпустят меня ваши хозяева?

 

- Даже на вездеходе, - сказали они. – А хотите ещё послушать, о чём они после вас говорят? – Лора потыкала пальчиком в клавиатуру. На экране, в затемнении плавали тени голов. Голос докладчика был хорошо слышен.

 

- … пора обсудить планы перехода цивилизации избранных на запасные площадки.

 

- А земля? – спросил кто-то.

 

- Ну, это просто – сместим земную ось. Ядерные заряды на обоих полюсах, один слева, другой справа и качнём. Поможем ихнему Господу, ускорим день Икс, они его Страшным судом зовут. Вы же сами видите, как их ни воспитывай, они от Христа не отступятся. Ну-с, теперь прошу внимания.

 

Экран замерцал и погас. Я пошел к выходу, по дороге сдирая с себя пиджак. Остановился, не стесняясь девушек, снял дорогие брюки и попросил свои прежние наряды. Мне вынесли всё моё, и куртку, и лыжи, и валенки.

 

 

 

 

 

МЕНЯ НЕ ДЕРЖАТ, НО И ДОМОЙ НЕ ВЕЗУТ

 

 

 

 

 

У крыльца стоял новехонький снегоход. Дверца в выпуклом боку откатилась, обнаружив сверкающие внутренноссти. Я торопливо, даже не подумав, что уезжаю не простясь ни с кем, вошел в кабину, отделенную от водителя матовым стеклом, и меня лихо повлекли через темное пространство леса и сугробов. И везли довольно долго. Что ж это? Значит, не в село?

 

Но вот снегоход тормознул и остановился. Дверца кабины отошла в сторону. Два человека в униформе, но уже в более дорогой, меня пригласили выйти.

 

- Лыжи оставьте.

 

Приходилось покоряться. Невысокое серое здание без окон напоминало какое-то хранилище. Молча вошли в открытые двери, ввели в лифт, нажали кнопку. Лифт ощутимо провалился и долго, мне показалось, падал. Мягко приземлились и оказались в просторном вестибюле. Мне вежливо указали на дверь, за которую уже не сопровождали. Дверь открылась сама.

 

Человек с легкой сединой в черных волосах, с небольшими усиками, в легком шерстяном костюме, протянул мне руку. Просил снять куртку и пригласил сесть.

 

- Даже и кофе не предлагаю. Задержу ненадолго. И дела никакого нет. Даже и не представляюсь.

 

- Если дела нет, зачем тогда встреча? – спросил я. Голос его был один к одному голосом председателя заседания. У них, что, тоннели тут везде? Да нет, это не он. Может, родня? - Что за встреча? Положение неравное: вы знаете обо мне всё или многое, я о вас ничего.

 

- Хорошо, представлюсь. Я – ваш союзник в деле спасения России.

 

- Слушаю вас. – Я сел, но не в указанное кресло, а на стул, объяснив это: - Легче вставать. В кресле можно утонуть, или уснуть.

 

- Речь о Церкви. Мы не отрицаем Бога, но отрицаем теперешний российский путь к Нему. Понравится ли вам утверждение, что Церковь в России уже как частная лавочка, да и не только в России? Но в России помногочисленней и поживее. Но это временное оживление после тысячелетия Крещения и прихода свободы. Уже идет отпадение, сокращение числа верующих.

 

- А мне кажется наоборот, - возразил я.

 

- Не обольщайтесь. Соединение с Зарубежной Церковью результатов не дало.

 

- Каких?

 

- Ждали усиления религиозного чувства. А оно падает.

 

- Тут я опять не согласен.

 

- Воля ваша. В любом случае Церковь обречена. Но Господь любит Россию, вот отсюда и будем танцевать.

 

- Почему обречена?

 

- Сужает свободу.

 

- Какую? Свободу воли никто не отменял, он была всегда, а свободу вседозволенности и надо сужать. Это показала демократия: в ее свободе растет все, кроме нравственности. Церковь противостоит, например, разврату, а демократам это не нравится. Вывод – они развратны сами.

 

- Не торопитесь. Допустим, наполовину согласен. Только вы имеете в виду свободу, еще не взятую в рамки закона. Поправим. Дело времени.

 

- Демократия неисправима. Она жадна, а жадность – наркотик. А наркомания – болезнь. А больные, не хотящие лечиться, сходят на нет.

 

Он немного прошел по кабинету.

 

- Но что-то же надо делать. Ну, согласитесь, не наивно ли верить в спасение, ждать его двадцать веков, не пора ли задуматься: а чего это мы, ребята, ждем двадцать веков? Никто вам не мешал верить, и чего вы дождались?…

 

Тут я сразу перебил:

 

- Да как это не мешали? Во все века только и было пролитие крови: кто за Христа, кто против Христа. С востока, с запада, с юга! Как это не мешали?

 

- Но это войны за территории, рынки сбыта, сырье, нефть, невольники, передел мира.

 

- Вообще, позвольте я скажу выстраданную истину. – Я даже встал: - В мире нет никакой истории, есть единственное во все времена: или мир становится ближе ко Христу, или отдаляется от Него. Никакой другой мировой истории нет.

 

Он тоже встал. Помолчал.

 

- Я бы согласился, если бы вы слово Христос заменили словом Бог.

 

- А Христос и есть Бог.

 

- Пророк, предсказания Которого не сбылись.

 

- Нет, сбылись. И все время продолжают сбываться. Разве не идем мы к Его Второму пришествию? Нет, Он не пророк, Он Бог. Второе Лицо Троицы.

 

- Почему же тогда не Первое, если Бог? – Он сделал паузу: - Молчите? Поймите, мы же не пугаем антихристом, мы, так сказать, не его шестерочники, мы как раз исполняем Писание: «Едино стадо, един Пастырь… Отрет всякую слезу, будет водить на источники вод… ягненок возляжет со львом… несть ни эллина, ни иудея» ... Неточно цитирую?

 

- Так же и перед антихристом будут цитировать.

 

- То есть мы с Вами не договоримся?

 

- О чем? – спросил я. – Иисус Христос - не Моисей, не Илия, ни Иоанн, ни Исайя, ни Даниил, ни Самуил, ни другие. Вот они пророки. И все они говорили именно о приходе Христа, как Бога.

 

- Тогда давайте очистим Его учение. Верить еврею?

 

- Какая может быть национальность у Сына Божия? И что за дело будет до национальности в грядущем огне? «Кая польза в крови моей, внегда сходить мне в истление?» Но вообще, прости, Господи, мы очень вольно рассуждаем о Господе. Господь непостижим. В Нем постижимо только одно, то, что Он непостижим.

 

Он, никак не прореагировав, вернулся к своему вопросу:

 

- Но, что же тогда, если учение такое хорошее, что ж тогда мир во зле лежит? И почему Господь, зная о склонности человека ко греху, не лишил его такой склонности? Нет, надо брать дело спасения в свои руки. И Господь, думаю, нас одобрит. И вас, если поймете необходимость действия. - Он щелкнул пальцами. - Есть силы, есть средства. В наших возможностях много чего. Ваша помощь нужна, чтобы вы, ваши друзья внедряли в общество мысль о спасении России в новых обстоятельствах времени демократии. Чтобы полюбовно. Без насилия.

 

- Мысль, лишающую Россию Христа, в Россию не внедрить никогда. Россия, это понятно из ее пути, живет в вечности, а Христос - это и есть вечность. Идем к Нему. Для России религия не часть мировой культуры, как хотели бы масоны, а образ жизни по вере. Веру для русских не заменит религиозное чувство. Сто раз внедряли иное понимание России, все без толку. Неужели еще кто-то не отступился? Смотрите, в России не получилось даже перевода времени Церкви на новый стиль. Большевики добивались. Патриарх Тихон ответил: «Перейти-то можем, но люди в церкви придут по старому стилю, то есть по Божескому».

 

- А вас не унижает зависимость от неграмотных бабок? Они упертые в своей вере, им легче ничего не менять. Но жизнь-то не стоит на месте.

 

- Нет. И жизнь не меняется, и Христос неизменен. Это и есть скала, на которой стоим. Пока же наши правители квакают, что главное направление их деятельности – это повышение материального благополучия, дело плохо?

 

- А какое же должно быть главное направление?

 

- Это азбука: Спасение души. Нравственность. Любовь друг к другу. То, что принес Христос. Когда мировая общественность вещает, что человек - это высшая ценность, сатана пляшет от счастья.

 

Он поднял брови, взялся за ус и выразил лицом недоумение.

 

- Разве не так? Кто же тогда во главе угла, если не человек?

 

- Как кто? Создатель человека.

 

- И обезъяны? – Он отпустил ус и усмехнулся. - Может быть, поужинаем?

 

- Если можно, я бы до дому.

 

- Что ж. – Мы пошли к лифту. – Что ж это Россия такая безстрашная-то, а? – Мужчина коротко покосился. – И умирать русские не боятся, а?

 

- Смерти нет для русских.

 

Пришел лифт, я думал, что мы тут простимся, нет, мужчина не оставил меня. Поехали вместе.

 

-То есть для русских нет смерти? – он спросил как будто себя самого.

 

- Вообще-то душа у всех безсмертна, - сказал я, - но мы особенно это знаем, больше всех перестрадали. Нас Господь любит. Кого любит, того наказывает. Россия – это любимый ребенок Господа. Он доверчив, увлекается иногда игрушками, но он чист душой. Он свободнее других в поступках. Когда он ощущает, что удалился от Бога, то в страхе бежит обратно к Нему, надеясь на прощение.

 

У снегохода мы остановились. Он задержал мою руку и с улыбкой произнес:

 

- Едешь сюда – одни планы, а встречаешь юную особу, которая не то, что от острова, от замка, даже от перстенька отказывается, да еще и на все предупреждения о гибели ее родины рукой машет. Ерунда всё это, говорит. И ты, говорит, дурью не мучайся. Каково?

 

- Видимо, ей лучше знать, - сказал я. - Вы озябнете, холодно.

 

Мы простились.

 

 

 

ЗДОРОВО ДЕВКИ ПЛЯШУТ

 

 

 

Снова пролет сквозь темное пространство. Вечер все длился, но часов у меня не было и я не знал, который час. Все-таки после этого переезда я был доставлен куда надо, к окраине села. Дверь опять же автоматически раздвинулась, и я, тоже почти автоматически, вышел на дорогу. Снегоход сразу же, как призрак, исчез.

 

Что это было, думал я, скрипя валенками по улице. А зайду-ка к Иван Иванычу. Ведь я так понял, что его дом не оборудован шпионской аппаратурой. Посоветуюсь. Если что, отсижусь. И сбегу. Куда сбегу, спросил я себя. Не в своей ли ты стране, чтобы кого-то бояться? Не снится ли мне все это, особенно зазаборная жизнь. Есть ли на свете Николай Иванович, этот, с усиками, другие? Было ли совещание? И не едет ли потихоньку моя крыша?

 

Что-то мешало подошве правой ноги в валенке. Остановился, достал. Оказалась сложенная вчетверо бумажка. Чуть не выбросил, но вспомнил, что не я же ее туда положил. Кто-то же другой. Света убывающего дня нехватало для прочтения, засунул бумажку в карман. Потом.

 

Иван Иваныч ничуть не удивился, будто и ждал. Он не простирался, к моему удивлению, на своем лежбище, не был окружен пивными емкостями, а сидел за столом, просматривая бумаги.

 

- Смело живешь, - сказал я здороваясь, пожимая его большую пухлую руку, - не закрываешь ни двор, ни крыльцо, ни избу.

 

- Кому я нужен, что у меня взять? У меня и посуду выгребли Аркаша и Генат. Свадьбу готовят.

 

- Слушай, Иван, все не просто. – Я не обратил внимания на слова о свадьбе. - Скажи только, а перед этим перекрестись, что все здесь происходящее со мной, происходит в реальном мире?

 

Иван Иванович, тяжело поворотясь к иконам, перекрестился и спросил:

 

- А в каком же еще?

 

- Тогда слушай. Твой дом у них не засвечен, и аппаратурой для слежки не оборудован, ты это знаешь?

 

- Ну да. Да они давно на меня рукой махнули. Меня вывезли сюда еще раньше всех, чтобы я вел направление: «Социальность и философия». Я для начала обосновал, что социальность ненасытна, а философия воспевает стихии мира, что она - попытка заполнить интеллектом и знаниями тоску души по Богу. Велели переобосновать, но я уперся. Какое-то время какой-то паек давали, еще чего-то заказывали, но я каждый раз для них (это Иван Иваныч подчеркнул) для н и х был, то пьян, то с похмелья. Всегда спрашивал: а какое сегодня число, а какой сегодня день недели, а что сейчас: утро или вечер. Тебе б нужен был такой работник? Вот, - довольно сказал Иван Иванович. - Так что всяческие подслушки-подсмотрушки это уже после. Так что, вывод: чем честнее, чем выше по уму ученый, тем он ближе к Богу. Эти парни в твоем доме – первый сорт. Практически они заявили то же, что и я. Теперь они обречены. Если не сопьются, с голода не умрут, их просто пристрелят.

 

- Вань, ты серьезно? – ужаснулся я.

 

- Милый мой, - Иван Иванович шарил по столу и дивану взглядом. Я понял, что он ищет очки. Он их нашел в нагрудном кармане просторной рубашки, надел. – Читаю. Вообще-то это надо знать всем в России, но отсюда никакой сигнал, и сюда тоже, не проходит. Так, так… вот: «Мы слишком долго уговаривали русских, что им надо принять общемировые законы, но они, даже притворно соглашаясь, всегда, во все века, продолжали жить по-своему. Сколько можно с ними экспериментировать? ни войн, ни революций, ни большевиков, ни коммунистов, ни демократов, ни голода, ни лишений, ни бедности, ни болезней, ни коллективизации они не боятся. В массе своей к деньгам не привязаны. Спаивание их и развращение дает ничтожные результаты. Более удачными надо признать подкупы высокопоставленных чиновников и постановку их на службу нашим интересам. Но для нас это убыточно, ибо аппетиты их растут. Тем более их легко перекупить. Годы конца двадцатого и начала двадцать первого веков нас вразумили: Россией правят не поставленные нами правительства, а какая-то необъяснимая сила. Сломить ее невозможно, поэтому надо её уничтожить. И если они ранее по планам Гиммлера-Даллеса-Бжезинского-Тэтчер нужны были как рабы для добывания сырья из своей территории, то теперь и это не надо. В рабы годятся и турки, и арабы, и азиаты, кто угодно, но не русские». - Иван Иванович кряхтя встал: -Ты давай пока осмысливай, я чай поставлю.

 

Я взял текст, слепенькую ксерокопию, прочитал уже глазами и прошел к нему.

 

- А кто это составил?

 

- Какая разница?

 

- Но это все серьезно?

 

- Эх писатели, писатели. Прямо как дети, ей-Богу. Так легко вас прикормить деньгами, изданиями, Пленумами, болтовней, премиями, известностью. Ведь как только вы начинаете болтать, с вами покончено. А как ты думал, конечно, серьезно. И более чем. Или ты думаешь, что пропадание детей и их разборка на запчасти – это выдумка? Снабжение домов терпимости детьми – это моя фантазия? Исчезновение сотен и сотен людей – бред? Тысячи убийств и почти полное о них забвение – не реальность? Ты спроси, где семьи этих твоих мыслителей?

 

- Где?

 

- А уже нигде.

 

Иван Иванович зашуршал коробкой с чаем. А я как-то заторможено снял куртку и подцепил ее на гвоздь у дверей. Сел под красный абажур и вспомнил про записку в валенке. Развернул ее. Прочел крупный торопливый текст:

 

«Сразу сожгите. Меня готовят для засылки на Афон. По легенде я буду монахом (пол сменят), который едет на Афон. Его перехватят, до этого я должна войти в его биографию, у меня будет с ним полное сходство, вот и все. Что я должна там выполнить, мне скажут при засылке. Мне просто было некому сказать, но Вам я поверила. Такое ощущение, что из меня чуть ли не шахидку делают. Сожгите записку сразу же».

 

Иван Иваныч нес к столу два чайника, большой и заварной. Тут вдруг раздался какой-то сдвоенный звук, явно исходящий от электронной техники. Как-то дважды пискнуло. Иван Иваныч чуть чайники не выронил:

 

- Здорово девки пляшут! – Он брякнул чайники на стол и прямо вытолкал меня за дверь, закрыл ее за собой. – А я-то пред тобой выхваляюсь, что тут слежки нет. Это ж какой-то прибор.

 

- Давай искать, - предложил я.

 

Мы вернулись в избу. Молча шарили по углам, стенам, потолку, я даже на полати слазил. Безполезно. Пили чай молча. Я размышлял, ч т о они могут обо мне сейчас предполагать. Вездеход вернулся, они с полчасика отстегнут мне на гулянье под луной, но дальше-то я где? Значит, надо вернуться в дом. Обязательно.

 

- Спички есть? Дай.

 

Мы простились. На ухо я ему сказал, что хотел всех собрать у него, но сейчас ничего пока не могу сообразить. Еще не выходя со двора, сжег записку.

 

Многовато было событий для одних суток.

 

 

 

ОТДАЮ ПРИКАЗ

 

 

 

 

 

Тихонько шел я к себе (к себе ли?) домой. Тащил ставшие очень тяжелыми лыжи. От чая у Иван Иваныча я согрелся, но сейчас замерзал. Окна моей (опять же, моей ли?) избы сияли. Я тяжко вздохнул. И тут раздался именно тот самый звук, что и у Ивана Ивановича. Шел он от кармана в моей куртке Я сунул руку – точно – сотовый телефон. Он и пискнул у Иван Иваныча. Гладенький как обмылок. Не как тот, ребристый, который выкинул в урну на Ярославском. На экранчике высветились два сообщения. «Смена охраны в ночь на понедельник». И второе точно такое же, но добавлено: «Вы пока без чипа». То есть удобно бежать в ночь на понедельник. Кто сэмэсил? Думаю, Лора. А тот, кто меня допрашивал, конечно, Гусенич и, конечно, особа, отказавшаяся от острова – это Вика. А сейчас и третью увижу, Иулианию. Гармоничная триада красивенькой, хорошенькой и заметной.

 

Может, вернуться к Иван Иванычу, успокоить его? Но никаких сил. Ладно, завтра. Я швырнул в сенях загремевшие лыжи, резко рванул дверь и гаркнул:

 

- Вам было сказано – не пить!

 

И опешил. Они и не пили. На столе, на белой, расшитой красными узорами скатерти, стоял самовар, на расписных тарелках лежали пироги и баранки, пряники и конфеты. Во главе стола восседала Юлия, вся в белом, и Генат, весь в черном. Остальные не сказать, чтоб были нарядны, но и следов запустения не было. Приличный народ.

 

- Хозяин, - поднялся оборонщик. Он был в зеленом кителе. – Вы скомандовали: встать на просушку, мы и встали.

 

- А я легла, - объявила пьяненькая Людмила. – Доченьку в замуж отдать, да не напиться! Живу я лучше всех, но никто не завидует.

 

- А я не лёг, мужаюсь! – отчитался веселенький Аркаша. – Хотя, чувствую, хорош.

 

- Загадка русского языка, - это выступил Ильич, я его, хоть и переодетого, узнал. - Аркаша пьян, но мы ему говорим: ну ты, Аркаша, хорош. А завтра: ну, Аркаш, ты вчера был в полном порядке. Хотя он, как можно лицезреть, в полном безпорядке.

 

- А нам что пожелаете? – поднялась невеста. – Я надеялась на тебя, так надеялась! Завилась, борщ стряпала. Борщ не ел, на завивку ноль внимания, а мне что? Так и молодость пролетит золотой пчелкой. А ты все седеешь и седеешь. А Гената стало жалко, ведь человеческая единица, подлежит сохранению, так ведь?

 

Генат, не вставая, серьезно на меня посмотрел и кивнул головой:

 

- Устал я, блин, греться, на фиг, у чужого огня. – Этим он как бы объяснил переход в своё новое состояние. И добавил: - Тут зарыдать способна и корова. Но ты-то, что ж игнорируешь? На следующую свадьбу, чтоб не опаздывать. Задробили?

 

- Совет да любовь, что еще говорят в таких случаях, - пожелал я и скомандовал: - Ближайшие родственники и Аркаша остаются на месте, остальные на выход!

 

Сам встал за порогом и когда они проходили возле меня, негромко говорил:

 

- К Иван Иванычу.

 

Старался читать Иисусову молитву, но получалось плохо. Вспомнил краткое правило преподобного Серафима Саровского. Но и оно не говорилось. Думалось почему-то, что тут и на березах и на крышах – всюду телекамеры. Неужели начинаю бояться?

 

 

 

ВОЕННЫЙ ПОЛНОЧНЫЙ СОВЕТ

 

 

 

Шагали молча.

 

- То есть со вчерашнего дня не пили? – спросил я рядом шагавшего.

 

- Вы ж приказали. Мы и рады стараться. И курить заодно бросили.

 

- Такая сила воли?

 

- Дело ж до петли доходит.

 

Казалось, Иван Иваныч даже и не удивился. Я сразу объяснил ему, что источник таинственного электронного писка был у меня в кармане.

 

- Мы у тебя позаседаем?

 

- Да ради Бога. Все ж свои.

 

- А Лева где? – спросил кто-то. - Леву потеряли. Или потерялся?

 

- Если он стукач, - стал я размышлять вслух, - то пока ему нечего сказать. Он тогда бы тем более стремился на совет. Ладно. Алеша, читай «Царю Небесный».

 

Перекрестились, расселись. У Иван Иваныча было довольно свежо, поэтому сидели в пальто и шубах.

 

- Итак, братья без сестер, - начал я, - вы не оправдали надежд тех, кто вас сюда завез. Я тоже не оправдал, поэтому… поэтому мы все обречены. Не спились, будете отравлены, не отравят, значит, утопят или просто выведут в лес и пристрелят. Или, скорее всего, просто чем-то заразят, усыпят и так далее. Меня, например, когда повезли сюда, усыпили, чтоб я не видел, куда везут.

 

- Да ведь и мы понятия не имеем, где мы.

 

- Как? – потрясенно спросил я. – А местные?

 

- Тут нет местных.

 

- А Аркаша, а продавщица, а Генат? Людмила?

 

- Если они и местные, то у них отбили непонятным образом память.

 

- Не будем терять времени. Коротко, по кругу, сообщите, какие выводы вы делали по своим направлениям. Вы? – Ближе ко мне сидел агроном Вася.

 

- Выводы у всех у нас были одни – без Бога ни до порога. Так, братья?

 

- Ты короче, тебе велено про свои опыты доложить.

 

- Опыт был в том, что засаживались и засеивались сразу по два участка каждой сельхозкультуры. Рядом. Уход один и тот, одни и те же погодные условия. Но все до единой культуры дали поразительный результат: те, которые сажались с молитвой, те, над которыми свершался молебен, не были подвержены ни вредителям, ни сорнякам. Более того, когда я, для опыта, напускал вредителей, они сжирали все, кроме окропленных участков. Все видели – насекомые прямо будто натыкались на препятствие и огибали плантацию.

 

- Священника приглашали? Откуда? – Я почему-то вспомнил «старца».

 

- Нет, Алеша окроплял.

 

Смущённый Алеша поднялся:

 

- Может, это самочиние у меня, самоуправство, ревность не по разуму? Но результаты подтверждаю.

 

- Молодец. Садитесь. Следующий по кругу. - Встал музыкант Георгий. Я удивился. – Что, и музыка без Бога ни до порога?

 

- Она-то как раз за порогом. Она у меня в увлечениях, - разъяснил Георгий. – Мы, кроме основных, делали еще сообщения по своему выбору. Я и выбрал музыку. А так моя тема – исследование традиционных форм правления в России, сопоставление монархии и демократии. Вот квинтэссенции: Выборная власть людей разоряет, ссорит, притупляет чувство ответственности за страну. Курс на благосостояние ведет к деньгам, от них к гордыне. Президентская власть держится угождением толпе, монархическая сильна исполнением заповедей Божиих. Власть не от Бога связана с силами зла и, в конце концов, неизбежно падает вместе с ними. Президент – временщик, царь – отец. Монархия сплачивает людей. И она не идеальна, по большому счету. Время судей было для Израиля более благоденственно, нежели время царей. Но они сами просили царя.

 

- Гера, это ликбез, - перебили его.

 

Встал и Ахрипов.

 

- Социальные вопросы. Да ведь и у меня ликбез, потому что ни семьи, ни школы, ни заботы о стариках без веры в Бога быть не может. То есть может, но и школа будет растить англоязычных «фурсированных» егэроботов, и семьи будут распадаться, и старики будут несчастны. Болезни превращаются в средство наживы недобросовестных врачей. А недобросовестны те, кто живет без голоса Божьего в душе. Понимание того, что болезнь - это следствие греха должно войти в сознание людей. Перенесение болезни без ропота – начало выработки терпения... Так что и я ничего нового сказать не могу. Но они ждали, что я буду оправдывать аборты, эвтаназию, телегонию, прости, Господи.

 

Он сел. Вскочил лысый Ильич:

 

- Для начала не удержусь, сообщу, что передовые либералы и демократы начали именно так называть дочерей: Эвтаназия, Телегония, Диарея, Себорея. Уже в детском саду воспитательница Аэробика Фитнес водит с ними хороводы и учит петь: «Как у нас нонче субботея, как у нас нонче диарея…».

 

- Ты о деле давай, - перебили его.

 

Лысый Ильич поморщился:

 

- Да ведь вот как бывает: не знаешь, что интереснее. У меня, - он листал блокнот, - о социальных сдвигах и катаклизмах, как о наказании Божием. - Более того, я писал в выводах, что как Атилла для Европы в первом тысячелетии, так и масоны со своими воспитанниками – большевиками для России были не случайно, а были бичом Божиим за вероотступничество. Но что эти же события высвечивали и величие Божие. Православную веру не смогло убить даже время Синодального правления. Иначе откуда бы явилось миру такое созвездие новомучеников начала двадцатого века? На одном Бутовском полигоне упокоилось более трехсот страдальцев, причисленных к лику Святых.

 

Все перекрестились. Ильич продолжил:

 

- Позвольте позволить сообщение для улыбки. Исследование обезбоженного сожительства супругов. Коротко: я брал для простоты сравнения кошку и собаку и использовал народное замечание: кошку год корми – за день забудет, а собаку день корми – год будет помнить. Кошка в доме, собака во дворе. И идущее из глубины веков выражение о женщине: ребро Адама – кость упряма. Как знакомый охотник говорил своему кобелю: «Хоть ты и кобель, но ты хуже суки».

 

- Это интересно? – спросил я высокое собрание. – Это не здесь я слышал: главное дело жены – загнать мужа в гроб, а потом говорить, что он был всех лучше?

 

- А вот это, может, вы не слышали, как подтверждение тезиса о пользе тиранства жены над мужем: если мужа жена не лелеяла, то открыл он закон Менделеева.

 

- Некогда уже комиковать. Да и не закон - систему. Садись, Ильич.

 

Ильич сверился по своему блокноту:

 

- Еще же о торговле при демократии. Только резюме: товары и продукты питания становятся всё хуже и хуже, и всё дороже и дороже.

 

В тишине было слышно, как прогудела досрочно проснувшаяся муха.

 

- Шеф, - заговорил Иван Иваныч, - надо снять из твоего дома всю, к хренам собачьим, электронику.

 

- Так-то оно бы и так, - я стал рассуждать вслух. – Но ведь это тут же заметят, сделают выводы. А вы что, уже меченые? Не можете выйти за пределы круга? Почему Аркашу отбрасывало, когда он за мной устремился?

 

- Ну? – сурово вопросил Иван Иваныч, - вас спрашивают, отвечайте! Меченые? Думаю, да, - сказал он. – Пить надо меньше. Вас подловили на пьянке и прочипили. Сделали с вами, как со всеми будут делать: вначале прикормили как цыплят: цып-цып-цып, потом: чип-чип-чип. Точно так же будет. Прикормят, особенно молодежь, она сама побежит за печатью. Но это пока не печать антихриста, ибо ее принимать надо добровольно. А вы до этого не пали.

 

- Да если так, я эту печать с мясом вырежу! – взревел оборонщик.

 

- Будем рассуждать далее, - продолжил я. – Вас надо отсюда вывести и вывезти. Соберите мне паспорта. – Я вдруг заметил, что все они как-то виновато сникли. – Что, и паспортов нет? Ой-е-ёй. Передо мной безпаспортные яйцеголовые бомжи с залежами ума и глыбами интеллекта. И куда вас? Георгий, Василий, Георгий – старший, сейчас же в избу Аркаши, пока он на свадьбе. Обыскать. Думаю, именно он ваши паспорта выкрал. Догадка. Но надо ее проверить.

 

Мужчины, на ходу застегиваясь, вышли. Встал Ахрипов:

 

- Два слова: враги России не уйдут от пословицы и: жадность фраера сгубила, укусят себя за хвост. Деньги для них выше нравственности и религии. Пример: евреи и палестинцы враждуют, а туристическая еврейская и туристическая палестинская мафии слились в экстазе. Демократы – силовики говорили: дайте нам денег - справимся с преступностью. Дали денег – преступность увеличилась.

 

- Хорошо, хорошо, - прервал я, - и это ясно. Как говорится в анекдоте про арабо-израильский конфликт: «Они уже здесь». Главный вывод: Россия, как сейчас и мы с вами, взята за горло и извне и изнутри. Чему удивляться - плоть противится духу, мир противится Православию. А у евреев, кстати, надо учиться, они раньше нашего были богоизбраны. Но не надо повторять их ошибки – рваться к деньгам и к власти. Рвутся столько веков, а каков результат? Постоянно несчастны. Вы видели хоть одного счастливого еврея? Два народа в мире: мы и евреи, остальные – прикладное. Евреи показали, как не надо жить, нам надо показать, как надо жить и жить как надо.

 

- Только два народа? Услышали бы тебя китайцы.

 

- Китайцы - гениальные копиисты. Дойдут до Крещатика и что? И сразу в Днепр.

 

- Сеющий в плоть пожнет от нее тление, а сеющий в дух пожнет жизнь вечную. – Это, встав, торопливо произнес Алеша.

 

- Это утешает, - поблагодарил я. – Но вечную жизнь надо заслужить в жизни земной. – Я вздохнул, обвел всех взглядом, посмотрел на передний угол. - Наша задача - донести до людей простейшую мысль: если Россия не омоется слезами смирения, ей придется омываться кровью. И это не страшно, но лучше до этого не доводить. А смирение – это сила сильнейшая всех сил.

 

Глядели на меня мои новые братья по-разному, кто даже и глаза отводил, кто глядел виновато, кто смело и открыто, кто понурился. Но, подумал я, других пока не будет, вот это наше нынешнее воинство. Это же люди, русские люди, овцы стада Христова. Душу Господь положил за своих овец. Я выпрямился и объявил: - Заканчиваем военный совет. Живем спокойно, без паники, с молитвой. В трезвости. Готовимся к прорыву блокады, к выходу на Большую землю. Сухари, хлеб, теплую одежду. Час на сборы.

 

- Постойте, - напряженно и порывисто сказал Алеша, - мне надо сказать. Обязательно. Как-то вдохновить. Вот… - Видно было, он волнуется. - Мы обречены.

 

- Почему это? – вскинулся оборонщик. – Прорвемся! Я танковое кончал.

 

- Обречены на смерть. Раз мы живые, значит, умрем. И если не за Христа, не за Россию, то попадем в пламя сжигающей совести, в угрызение мук душевных. Адское пламя – это же не выдумка. Подержите ладонь над свечой, больно, а там страшнее, там руку, и всего себя, не отдёрнешь. Мы – русские, у нас нет выхода, и мы – самые счастливые. Живем всех тяжелее, самый тяжелый Крест несём, именно нам доверил его Господь. И надо так его нести, будто мы сами этого хотели. Верит в нас Господь. Дано нам мужество и мудрость, любовь и смирение. Вот такие мы: гонимые, непонимаемые, всех жалеющие, всех спасающие, непобеждённые и непобеждаемые.

 

- Слеза, слеза, чувствую – пробило. Да, непобеждаемые! - воскликнул оборонщик. – С детства не плакал. И не стыжусь, и рад. Ну, умрём, но ведь не зря.

 

- Продолжай, Алёшка, - одобрил Георгий.

 

- Да, да! – подтвердил агроном Вася.

 

- Говори, запомню! – сказал социолог Ахрипов.

 

- Это хорошие слёзы, дядя Серёжа, хорошие. – Голос Алёши окреп, стал уверенным, он чеканил: - Пора пробудиться нам! Ночь прошла, а день приближается. Отвергнем дела тьмы, облечемся в оружие света! Ныне спасение ближе к нам, чем когда-либо.

 

- А!? - Я восторженно ткнул оборонщика в бок. – Есть, брат, на кого Россию оставить. Значит, ты раб Божий Сергий?

 

- Так получается.

 

- А у Ильича как имя?

 

- Самое русское – Николай. Да у всех тут нормальные.

 

- Час на сборы! – повторил я.

 

У крыльца меня тормознул скульптор:

 

- Слушай, я наверное не пойду. Мне уже поздно такие превратности. Ну, выйду, и что? Тут у меня что глины, что гипсу! И этих, по фотографиям, замаштачу. Что мне? Может, и для души чего успею? А?

 

Я пожал плечами и пошел собираться. А что было собирать? Если ещё после приезда и сумка моя была не разобрана. Да я уже и забыл, что в ней. Взять? Нет. Брысь под лавку. Может, ещё меня дождёшься.

 

 

 

СКОРО УТРО, НО ЕЩЕ НОЧЬ

 

 

 

Аркаша храпел на полу. Генат спал сидя, уронив голову в опустошенную тарелку. Людмила, жестикулируя рукой с сигаретой, громко говорила:

 

- Дочурик, того ли вожделела, того ли алкала душа моя? Детунчик, не начинай топтать тропинки моей судьбы. Не пей. Я тебя свалила с плеч, но материнское сердце говорит тебе: не сердись. Ведь перед тобою не мать, а устройство такое рождательное. Вас, дочки, развели искусственно, сечёшь? Ты захочешь сказать: папа, а где я его тебе возьму?

 

Юля таскала на кухню посуду.

 

- Ну, что, медовый месяц начался? – бодро спросил я. Юля сделала брезгливую гримаску. Когда она проходила мимо, торопливо, шопотом, произнес: - Оденься, выйди. - А вслух заметил: - Людмила, отдыхай.

 

- А со мной, фигурально говоря, выпьешь? – спросила она. Не отцвела еще хризантема в моём саду. Как бы так, да?

 

- Мам, сказано тебе! – прикрикнула Юля.

 

Я вышел и ходил у избы, глядя на звёзды и читая Иисусову молитву. Нашел Полярную, безобманную звезду, сориентировался. Если мы на северо-восток от Москвы, значит, двигаться будем на юго-запад.

 

Юля выскочила в накинутом на плечи мужском полушубке. Бросилась на шею.

 

- Прямо стихи, - сказал я. – В литобледенение, помню, ходил один дядечка, он написал: «Я помню чудное мгновенье, ко мне ты бросилась на шею, и вот, висишь уж сорок лет».

 

- А мне и минуты нельзя повисеть?

 

- Юля, соедини меня с Викой.

 

- Зачем с Викой? Ты больше Лорке понравился. Да я не ревную, родня будем. Я-то, конечно, сама вообразила. Ты мне улыбнулся, я и разбакланила, что выполнила приказ тебя охмурить. «Мне стало очень весело», - сестричкам я сэмэсила. Я-то уж прикинула, с тобой всё будет чики-пики. А? Мы с тобой два дерева, остальные пни.

 

- Налаживай жизнь с Геной.

 

- Как налаживать? Я же искусственная кукла. Скоро и мужиков разведут.

 

- Юля, соедини меня с Викой.

 

- Вот чем загружаешь. А не спросил, можно ли.

 

- Вы сообщаетесь, значит, можно.

 

Юля достала сотовый и мелконько, крашеным ноготком, в него поклевала.

 

- Это я, - сказала она, - не спишь? Да какая свадьба, постная комедия. Жених хрюкает в салате. Слушай, тут ты нужна. Передаю трубку.

 

- Вика, - торопливо и напористо сказал я, - соедини меня с Гусеничем. У него я был. После вас. Меня к нему завезли. Надо договорить. Соедини. – В телефоне молчали, и я спросил Юлю: - Тебе Вика отвечала? Что ж она молчит? – Вдруг в трубке раздался четкий мужской голос: - Слушаю вас. Чему обязан?

 

- Если поздно, извините. Могу ли я говорить открытым текстом?

 

- Да. Такой роскошью в своих телефонах я располагаю.

 

- Мне надо этих учёных вернуть их семьям.

 

- Задачка. – Он помолчал, потом даже усмехнулся. - Узнаю русских – сам погибай, товарища выручай. – Ещё помолчал, ещё хмыкнул. – А если и семей уже нет? Не лучше ли и им вслед за родными?

 

- Не лучше. Они нужны России.

 

- Почему именно они? Россия богата умами. Купим новых.

 

-Эти не продажны. Ваше упование на деньги тупиково. Это тактика. Стратегически победит душа.

 

- Не надо метафизики. Я подумаю. На прощание вопрос: нам придется говорить: Ты победил, Галилеянин?

 

- Конечно. Христос всегда Тот же. И был, и есть, и будет. Он – Камень, на Котором стоит мироздание. Вечен и безсмертен. Его ли колебать? Терпит, терпит, да и вразумит. Но это ж всё известно… Вы спали, наверное, уже?

 

- Это вы спите, а мы не спим.

 

- Я могу и дальше продолжить: «Вы устаёте, а мы не устаём, вы мало едите, мы вообще можем не есть. Но терпения, но смирения нет у нас».

 

- В начитанности нам некогда состязаться, - усмехнулся он. - Но одно: значит, есть свобода воли, и есть безсмертие души? Так? Но если я со своей свободой не хочу безсмертия души? Свобода выбора дана мне Богом, и Он же меня ее лишает, это как? Нелогично.

 

- Но надо же и отвечать за свои дела на земле. Да и нам ли решать за Бога?

 

- Давненько не слышал нравоучений, - сказал он. – Я-то привык, что, в основном передо мной отчитываются.

 

- Одно, последнее: не от себя, от святых: все страдания человека от того, что он хочет жить без страданий.

 

- Надо же! - В телефоне щёлкнуло. Я думал – конец связи, нет, тут же зазвучал весёлый голос Вики:

 

- Поговорили?

 

- Викочка, - растерянно сказал я, - ради чего звонил, то и не сказал ему. Мне же денег надо было попросить.

 

- Это не проблема, - утешила она. – Деньги его не чешут. Сколько?

 

- Не знаю. Сейчас примерно посчитаю.

 

- Не надо считать. Миллиона хватит?

 

- Думаю, да.

 

- Ну и ладушки.

 

- Ладушки, ладушки жили у Бен-ладушки.

 

- Ну, вы опять нормально, - восхитилась Вика. – Гусенич уржется.

 

- Процитируешь ему?

 

- А то как же! Надо его вздрючивать, а то он как-то последнее время чего-то не того. «Сядь, - говорит, - на мобильник на паспорт сниму». Отходняк мне готовит. Да я не сдвинусь, пусть не надеется. Хоть я и кукла безчувственная, а без зимнего леса не проживу. – Она помолчала, видимо, ждала, что я что-то скажу. Что я мог сказать? Вика попрощалась и попросила: - Юльке телефон отдайте.

 

- Да, скажи поклон Лоре, передай: будет молиться Божией Матери – и сама поймёт, как поступать.

 

- Я скажу: вы сказали: скажи Лорочке. Так-то, мистер.

 

- Если я мистер, то ты – мистерия.

 

- Нормально! Сами придумали?

 

- Само сказалось. Это ты ему тоже процитируй.

 

- А то ещё бы, как же.

 

- Спасибо, Викочка, - сказал я в мобильник, выключил его и отдал Юле.- Спасибо, Юлечка. Иди спать, детское время вышло.

 

Она скорбно понурилась, а я опять пошагал к Иван Иванычу. Вспомнил материнские пословицы: «Бес силён, да воли нет» и другую: «На зло молитвы нет». Пословицы эти были сейчас нужны, чтобы обрести спокойствие души. Я думал: ведь эти учёные говорили заказчикам правду, что ж те не поверили? То есть, такая правда заказчикам не нужна. То есть опять готовится для России очередной хомут, новая попытка загнать в стойло непокорный русский народ? Ничего не выйдет. Лишь бы без крови отбиться. И как же они Бога не боятся?

 

Навстречу мне шли посланные в дом Аркаши.

 

 

 

 

 

НА СВОБОДУ С ЧИСТОЙ СОВЕСТЬЮ

 

 

 

Оборонщик доложил: паспорта найдены, вещи собираются, личный состав прибудет для построения во время.

 

- Ложитесь подремать у меня. Только вначале Аркашу разбудите и отправьте домой. Хай поднимет - к морде кулак: «Сгоришь вместе с хазой».

 

- Это сделаем, - довольно сказал оборонщик.

 

- Спросите, кто ему велел выкрасть паспорта. Хотя уже неважно. Все!

 

Усевшись в низкое кресло, я немного подремал. Иван Иваныч вздыхал на диване. Ночной петух, непонятно откуда взявшийся, пропел побудку.

 

- Что, брат во Христе, Иоанн, ждать третьих петухов не будем. - Я отошел к рукомойнику, поплескал на лицо. – Я тебя не спрашиваю, пойдешь или нет с нами, не надо, сиди тут. Главное, чтоб добраться, а то боюсь это новое правительство снюхалось с тем, что сейчас у власти. Хотя никто властью делиться не любит. Мы вернемся, даст Бог.

 

- Это бы неплохо, - закряхтел Иван Иваныч. – Беру обязательство похудеть наполовину. Буду по ночам ходить по селу с колотушкой.

 

- Молись за нас. Пиво не пей.

 

- Это можно и не говорить. Алешка! – крикнул Иван Иваныч.

 

- Пора уже? – откликнулся откуда-то сверху Алеша. – Оказывается, он угрелся на печке. И сейчас легко с нее спрыгнул.

 

- Лежмя лежал, или сиднем сидел? – спросил я. – Богатырь!

 

Мы троекратно обнялись с Иван Иванычем и вышли под тускнеющие к утру звезды. Одна не сдавалась, горела ярко. Мы переглянулись с Алешей и оба поняли, что оба вспомнили евангельскую утреннюю звезду.

 

- Мне, грешному, такое счастье было в жизни – несколько раз видел схождение Благодатного Огня на Гроб Господень. Ты, Алеша, еще увидишь.

 

- Дай Бог. Но вот я прямо в отчаянии, - Алеша перекрестился, - как же весь мир не вразумляется, что Господь яснее ясного показывает, что только вера православная истинна, только православным дарится Огонь, как? Все на что-то надеются. Лишь бы без Бога жить. И ведь живут.

 

- Живут. И нам дай Бог до лета дожить. Пойдём на Великорецкий Крестный ход. Там недавно шел из любопытства американец. Приехал русских туземцев снимать. Но не до конца был заамериканенный, увидел, что это такое – любовь к Богу. Крестился в Православие. Говорит священнику: «Я приобрел дополнительный опыт». Священник ему: «Ты не опыт приобрёл, ты человеком стал».

 

Рядом вдруг оказался поэт в очках. Впервые я увидел его не лежащим на полу. Он шел и говорил, не заботясь о слушателях: «Созиждем мы, собравши силы, почти у бездны на краю, из разроссиенной России Россию кровную свою».

 

Пришагали к моей избе. Я признался себе, что она стала мне дорога. Чем не келья? А село, чем не монастырь? А Алеша, чем не настоятель? – Но даже и в мелькнувшей мысли все это было так зыбко, как снежный туман над полями. Сейчас надо бежать. Именно так. Добираться до города, на поезд. Если еще доберемся до города. Но почему-то я думал, что Гусенич нас пощадит. Другое дело Николай Иванович.

 

Далее, как в сказке. Подъехал знакомый снегоход, выскочил водитель, вручил мне пакет, козырнул, вскочил обратно в кабину и снегоход ускользил.

 

От избы, по сугробам, в одних туфельках, бежала Юля, протягивала мобильник.

 

- Это велели отдать вам насовсем. Он вас к телефону, срочно.

 

- Да. – Да, это он.

 

- Вы же любите врагов своих, что ж вам не пожалеть денницу?

 

- Господь с ним Сам разберется. Но ваш-то денница кого жалеет? Или ему ничья любовь не нужна. Как говорится: пусть не любят, лишь бы боялись, так?

 

Слышно было – он вздохнул.

 

- Понимаю, что вы не хотите того, что движется на Россию. Но тут я не властен. Часы пущены.

 

- Ничего, не страшно. Они всегда тикают. Но вы им скажите о последствиях. Скажите, что никто никогда Россию не побеждал.

 

- Кому я скажу? Себе? Но поймите – Россия уходит из истории.

 

- Это не она уходит, а мир кончает самоубийством. Да Господу мир без России и не нужен. Даже и так рассудить: у тела есть душа, и у мира есть душа. Это Россия. Освободившись от тела, она тем более обретёт жизнь вечную.

 

- Прощайте, - прервал он. - Вас проводят. Охрана будет обеспечена.

 

Я выключил мобильник и... узнал его. Да, вот и номера знакомых московских телефонов. Конечно, это мой, его же выбрасывал в урну Ярославского вокзала. То есть вот ещё откуда меня вели. Но что теперь?

 

- Стоп! А ну стоп! – закричал от дома. – Он бежал в одной белой рубашке. – Куда без меня, куда? Кто вам патроны будет подносить?

 

Вслед ему с полушубком бежала Юля.

 

- Возьми, дурак, простынешь, лечить тебя потом.

 

- Ну, что, братия, - сказал я. - Сверим часы.

 

Небо начинало светлеть. Восток, как поставленный на плиту, начал разогреваться.

 

- Нас будут охранять, - сообщил я.

 

- С автоматами и с лопатами? – спросил Ильич.

 

- Почему с лопатами?

 

- Чтоб сразу и закопать. Все наши таланты и нас. Шутка такая: был бы талант, а лопата - его закопать - найдется.

 

У меня яственно просигналил мобильник. Эсэмэска: «Прошу вас покинуть мои сны». Очень во-время.

 

- Брат Алексей, читай молитву.

 

Мы сняли шапки и перекрестились, глядя на рассветное небо.

 

- Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, помилуй нас!

 

2004-2010гг.