Преодолевая национальную глухоту (к 180-летию Николая Семеновича Лескова)
Преодолевая национальную глухоту (к 180-летию Николая Семеновича Лескова)
1.
Еще со школьных лет остались в памяти строчки:
Всё тихо, просто было в ней,
Она казалась верный снимок
Du comme il faut… (Шишков, прости:
Не знаю, как перевести.)
И только годы спустя, открылось, что благодаря гению Александра Сергеевича Пушкина в этих стихах помимо прекрасного по своей изобразительной силе портрета героини романа, с удивительной глубиной раскрыта драматическая связь языка, великосветских нравов и общественного устройства, в само основание которого заложена была глухота, отчуждающая великосветскую верхушку от народа.
В самом деле, Татьяна — «русская душою», превратилась в великосветском обществе в образец приличия и благопристойности:
Она была нетороплива,
Не холодна, не говорлива,
Без взора наглого для всех,
Без притязаний на успех,
Без этих маленьких ужимок,
Без подражательных затей…
— в то, что определяется французскими словами «comme il faut», в то, что не может быть — за это и извиняется Александр Сергеевич перед ревнителем и охранителем русского языка, адмиралом Александром Семеновичем Шишковым — выражено и описано в русском языке, потому что буквальный перевод «comme il faut» — «как надо, как следует» — слишком тускло отражает значение, которое вкладывают в это слово герои Пушкина.
Парадоксально, но непереводимое «comme il faut» приобрело у нас очень русское, даже, можно сказать, сугубо русское значение. Дело в том, что, в принципе, уже само употребление подобных «comme il faut» выражений становится совсем не «comme il faut», как только мы переносимся в европейский высший свет, которому старалось подражать наше великосветское общество.
Как известно, и в Париже, и в Лондоне считалось вульгарным вести светскую беседу на иностранном языке, так как это свидетельствовало о подражательности и неестественности. Ну, а в русском высшем свете XVIII-XIX веков чрезвычайно приличным и благопристойным было общаться исключительно по-французски и, копируя манеры английских аристократов, оставаясь при этом русскими рабовладельцами.
2.
«Сomme il faut», которое совсем не «comme il faut», во многом определило характер и особенности поведения нашего передового общества, сыграло оно роковую роль и в судьбе великого русского писателя Николая Семеновича Лескова.
Владимир Маяковский говорил, дескать, Лесков рядом с Толстым был виден в большой телескоп. В принципе, это так, но дело тут не только в величине Л.Н. Толстого, а еще и в слепоте критиков, в той странной, выработанной в передовом обществе глухоте на самые главные русские проблемы.
Невозможно найти писателя — и Л.Н. Толстой тут не исключение — который мог бы сравниться с Лесковым тем глубинным знанием народной русской жизни, той красотой русского языка, тем обилием положительных народных характеров, которые мы находим на страницах лесковских произведений.
Вопрос о том, почему «передовому» человеку надо в большой телескоп рассматривать великого русского гения, чтобы все-таки различить его, снимается за счет не слишком-то высокой разборчивости этого передового человека. А вот вопрос о том, почему весь творческий путь писателя, составляющего гордость России, протекал в атмосфере травли — «Я как столб, на который уже и люди и собаки мочатся» (письмо Н.С. Лескова П. К. Щебельскому от 18 января 1876 г.) — перерастает рамки биографии писателя и становится русским вопросом. И ответ на него — это ответ на вопросы, которые стоят и перед современным русским обществом.
Как известно, нападки на Николая Семеновича Лескова начались с самых первых его публикаций в мае 1862 года.
Казалось бы, сообщения, изложенные в статье о петербургских пожарах: «в народе носится слух, что Петербург горит от поджогов и что поджигают его с разных концов 300 человек. В народе указывают и на сорт людей, к которому будто бы принадлежат поджигатели, и общественная ненависть к людям этого сорта растет с неимоверною быстротою», — никаких особых откровений не содержат.
Казалось бы, с обращенным к властям требованием: «считаем необходимым, чтобы полиция тотчас же огласила все основательные соображения, которые она имеет насчет происхождения ужасающих столицу пожаров, чтобы вместе с тем тотчас же было назначено самое строгое и тщательное следствие, результаты которого опубликовывались бы во всеобщее сведение» — обязан согласиться любой здравомыслящий человек…
Но происходит всё с точностью до наоборот. Шквал ругательств, «ярых нападок, обвинений и угроз, вплоть до смертных», обрушивается на автора.
«Литературная деятельность Лескова началась тяжелой для него драмой, которая могла бы и не разыгрываться, если б русские интеллигентные люди умели относиться друг к другу более внимательно и бережно, — что и до сего дня необходимо, ввиду количественного ничтожества интеллектуальных сил в нашей стране. Но издревле русские люди болеют стремлением «разбрестись» розно, и в первый же год своей работы в Петербурге Лесков получил удар в сердце, совершенно не заслуженный им, — попытается, десятилетия спустя, разъяснить эту ситуацию А.М. Горький. — Летом 1862 г. в Петербурге возникли подозрительные частые пожары, кто-то пустил слух, что это от поджогов, а поджигают студенты. Лесков напечатал в газете статью, требуя, чтобы власть или представила ясные доказательства участия студентов в поджогах, или не медля и решительно опровергла клевету на них. Легкомысленные люди истолковали статью так, что будто бы именно Лесков приписывает поджоги буйному студенчеству. Он неоднократно опровергал это злостное недоразумение, но ему не поверили».
Мы привели разъяснение А.М. Горького отчасти потому, что сочувствия к великому писателю тут больше, чем понимания ситуации.
А.М. Горький, сам того не замечая, подменяет суждения Лескова, вызвавшие ярость критиков, убеждениями, на которых и базировались эти критики. Он говорит, что Лесков якобы требовал, чтобы власть или представила ясные доказательства участия студентов в поджогах, или не медля и решительно опровергла клевету на них.
В принципе, можно и так истолковать слова Лескова, но требование его шире и основательнее.
Лесков говорил: «Скрываться нечего. На народ можно рассчитывать смело, и потому смело же должно сказать: основательны ли сколько-нибудь слухи, носящиеся в столице о пожарах и о поджигателях?»
На наш взгляд, как раз это требование Лескова и вызвало такую ярость в либерально-революционных кругах. «Сomme il faut» у нас совсем не «comme il faut», и мысли о благе народа совсем не обязательно должны уходить из либерально-революционных кругов в народ, поскольку, если власть будет смело рассчитывать на народ и не станет ничего скрывать от него, тогда и революция может не понадобиться, и либерализм не восторжествует.
Понятно и то, что не могли вызвать сочувствия мысли Н.С. Лескова и при дворе, где среди великосветской знати «сomme il faut» было совершенно не «comme il faut».
Услужливые сановники подчеркнули в статье Н.С. Лескова пожелание: «чтобы присылаемые команды являлись на пожары для действительной помощи, а не для стояния» — и эти, вырванные из контекста, строки вызвали гнев самого Александра II.
3.
Разрыв Николая Семеновича Лескова, с «передовым» русским обществом только усилился после публикации его романа «Некуда», в котором писатель сатирически изобразил быт коммуны нигилистов.
Впрочем, рассуждать об этом не интересно, поскольку от Д.И. Писарева, в нетерпеливом ожидании революции «прогуливающегося по садам российской словесности», и трудно было ожидать иной реакции.
А вот понять, почему наступил разлад Н.С. Лескова в отношениях с консерваторами и издателем «Русского вестника» М.Н. Катковым, хотелось бы.
Тем более что случилось это уже в семидесятые годы, когда Н.С. Лесковым были созданы едва ли не самые вершинные — речь идет о «Соборянах», «Запечатленном ангеле» и «Очарованном страннике» — произведения.
Вот тогда и прозвучали — «не наш»… — слова М.Н. Каткова и великий русский гений начал себя сравнивать со столбом, «на который уже и люди и собаки мочатся»
4.
Мы уже говорили, что «Сomme il faut», которое совсем не «comme il faut», это не просто языковой казус, а естественный и закономерный итог тех реформ и преобразований, которые проводились в России первыми Романовыми по строительству рабовладельческой империи, где в рабстве оказалась большая часть государствообразующего этноса, несшего при этом — тут уже совсем не «сomme il faut» получается! — и военные обязанности, связанные с защитой государства.
Можно долго рассуждать о грандиозных успехах, достигнутых Петром I и его наследниками в военном и государственном строительстве. Успехи эти, действительно, неоспоримы, и весь вопрос только в цене, которой были оплачены они.
И, конечно, цели…
Никак не списать на ошибки ту жесткую и продуманную систему, с помощью которой Петру I удалось нанести сокрушительный удар по национальному самосознанию. Порабощение и унижение Русской Православной Церкви; жесточайшие расправы над всеми, кто выказывал малейшее уважение к русской старине; злобное преследование русской одежды; окончательное закрепощение русских крестьян…
А в противовес — неумеренное, и зачастую незаслуженное возвышение иноплеменного сброда, хлынувшего со всех сторон в Россию, обезьянье копирование заграничных манер и обычаев. Всё это привело к тому, что в общественном сознании укрепилась мысль о предпочтительности всего иностранного, о бесконечной и дремучей отсталости всего русского. Быть русским стало не только не выгодно, но как бы и не совсем культурно…
Если вспомнить, что язык связывает людей, соединяет их в народ, то естественно задаться вопросом: к какому народу принадлежало «русское душой» великосветское дворянство, на которое опирались первые Романовы в строительстве небывалой империи.
Любопытно, что дворянство это отличалось не только обезьяним стремлением копировать заграничные наряды и повадки, но и крайне своеобычными монархическими убеждениями.
Пока первые Романовы с деспотической решительностью оформляли и охраняли на территории подвластной им страны рабовладельческие отношения, дворянство охотно поддерживало и защищало неограниченный абсолютизм Романовых.
Яркий пример этому события 25 февраля 1730 года, когда по просьбе дворянства были уничтожены кондиции, ограничивавшие самовластие Анны Иоанновны, и «черствая по природе и еще более очерствевшая при раннем вдов¬стве среди дипломатических козней» Анна Иоанновна стала самодержавной государыней.
Правда, как только государи делали попытки ограничить рабовладельцев-дворян и ввести их в рамки более цивилизованных отношений, дворянство наше, до этого поддерживавшее и защищавшее неограниченный абсолютизм Романовых, тут же забывало о верноподданническом долге, и легко могло пойти на дворцовый переворот или даже убийство монарха.
В этом заключалось отличие дворян от простого русского народа, почитавшего своих монархов, как помазанников Божиих.
Разумеется, были и среди дворян исключения, но для активной части дворянства, прошедшей через петербургское горнило, самовластие Государей, как-то естественно «ограничивалось удавкою»…
«Пожалуй, не найти другого такого города, где бы одни и те же люди говорили на столь многих языках, причем так плохо… — писал о Петербурге времен Анны Иоанновны побывавший тогда в нашем городе датчанин Педер фон Хавен. — Но сколь много языков понимают выросшие в Петербурге люди, столь же скверно они на них говорят. Нет ничего более обычного, чем когда в одном высказывании перемешиваются слова трех-четырех языков. Вот, например: Monsiieur, Paschalusa, wil ju nicht en Schalken Vodka trinken, Isvollet, Baduska. Это должно означать: «Мой дорогой господин, не хотите ли выпить стакан водки. Пожалуйста, батюшка!». Говорящий по-русски немец и говорящий по-немецки русский обычно совершают столь много ошибок, что строгими критиками их речь могла бы быть принята за новый иностранный язык. И юный Петербург в этом отношении можно было бы, пожалуй, сравнить с древним Вавилоном» (1).
Надо сказать, что Педер фон Хавен весьма благожелательно оценивал Петра I и его свершения, и, употребляя слово «Вавилон», он менее всего хотел уподобить судьбу города на Неве библейскому примеру тщеты человеческой гордыни.
Это уподобление получилось само собою. Оно само собою осуществилось в действительности, благодаря политике преемников Петра I.
Русским трудом и русской кровью воздвигалась могущественнейшая империя, но в результате этого строительства основная часть населения, сами русские, были обращены в рабство, в своей собственной стране.
Разумеется, начиная с правления императора Павла Петровича, предпринимались попытки исправления общественного устройства, но даже, когда вопреки ожесточенному сопротивлению дворянства крепостное право было отменено, преодолеть раскол русского общества так и не удалось.
И не могло удастся.
Слишком разным стало все.
Язык… Культура…
Какая-то глухота появилась в русской жизни, и уже не докричаться было сквозь нее.
Об этом и написаны лучшие книги Николая Семеновича Лескова.
5.
Хроника «Соборяне» — одно из вершинных достижений Николая Семеновича Лескова…
Кажется, и нет в русской литературе книги, где с такой же пронзительной глубиной и силой было бы рассказано о глухоте русской жизни, пользуясь которой, любой «передовой» мерзавец, вроде либерала-нигилиста Термосесова, может вдохновиться мыслью и положить замечательного русского человека «ступенью для зарекомендования своих «наблюдательных способностей»…
Помню, когда, лет тридцать назад, я читал о мучениях, которым подвергли протоиерея Савелия Туберозова, щемило сердце.
Вот уже умерла, надорвавшись на непосильной работе, смиренная протопопица Наталья Николаевна, уже давно посадили в острог негодяя Термосесова, а оболганный им протопоп всё пребывает в запрещении…
Ещё страшнее этой несправедливой расправы над праведником было то, что правящий архиерей прекрасно знал о невиновности Туберозова и, как говорил дьякон Ахилла, предал его «сему терзанию только для одной политики, чтобы не противоречить за чиновников светской власти»…
И, отрываясь от пропитанной глухой жестокостью русской жизни книги Н.С. Лескова, думалось, что навсегда — это было в семидесятые годы прошлого века! — ушла из русской жизни старгородская поповка, и невозможно ничем заполнить зияющую пустоту, и одно только утешительно, что и ужас, описанный в «Соборянах», тоже ушёл в невозвратное прошлое…
И, конечно, мне тогда и в голову не могло придти, что минует три десятилетия и я сам стану участником схожих событий…
Об этой истории, напоминающей события лесковской хроники, мною был написан очерк «Особенности либерального террора в России», и помню, как я удивился, обнаружив, что цитаты из «Соборян»:
«…Его преосвященство призывал меня к себе и, одобряя мое слово вообще, в частности же указал дабы в проповедях прямого отношения к жизни делать опасался, особливо же насчет чиновников, ибо от них-де чем дальше, тем и освященнее».
«…От слова уже и до дела доходят. На панихиде за воинов, на брани убиенных, подняли (поляки) с городничихой столь непристойный хохот, что отец протоиерей послал причетника попросить их о спокойном стоянии или о выходе, после чего они, улыбаясь, из храма вышли. Но когда мы с причтом, окончив служение, проходили мимо бакалейной лавки братьев Лялиных, то один из поляков вышел со стаканом вина на крыльцо и, подражая дьякону, возгласил «Много ли это!». Я понял, что это посмеяние над многолетием и так и описал, и сего не срамлюсь, и за доносчика себя не почитаю, ибо я русский и деликатность с таковыми людьми должен считать за неуместное».
«Оле же тебе, ляше прокаженный, и ты с твоею прожженною совестию меня сопротивлением царю моему упрекаешь!»
«Из консистории получен запрос: действительно ли я говорил импровизацией проповедь с указанием на живое лицо? Ах, сколь у нас везде, всего живого бояться! Что ж, я так и отвечал, что говорил именно вот как и вот что. Думаю, не повесят же меня за это и головы не снимут… Храбрость сия была охлаждена сначала тридцатишестидневным сидением на ухе без рыбы в ожидании объяснения, а потом приказанием все, что вперед пожелаю сказать, присылать предварительно цензору»…
— довольно точно совпадают с событиями, описанными в очерке…
6.
О глухоте русской жизни, пользуясь которой, любой просвещенный мерзавец может надругаться над русской жизнью и гениальная повесть Николая Семеновича Лескова «Запечатленный ангел».
С барином, который отправился «в жидовский город» расследовать творящиеся там по торговой части нарушения «преудивительная штука совершилась». Вместо взятки, полученной с еврейских торговцев, он еще и должен оказался им 25 000 рублей.
С этим полученным вместо награды долгом и возвращается домой барин, но супруга его, весьма богомольная барынька, объявила мужу, что за его «нерассудительность другие заплатят», и приказала стребовать деньки со староверов, которые работали на строительстве моста.
Денег таких у староверов, разумеется, не нашлось и вот, начинается дикая расправа, превосходящая по своей лютости, жестокость любого иноплеменного нашествия.
Барин, обозленный, что староверы не желают покрыть его долг перед евреями, «накоптивши сургучную палку, прямо как ткнет кипящею смолой с огнем в самый ангельский лик!»
Произведения, о которых я говорю, неисчерпаемы по своему духовному и художественному содержанию, и пересказывать их в статье — пустое и ненужное дело.
Вспоминаю я об этих великих книгах только лишь для того, чтобы понять, что делало Николая Семеновича Лескова «не нашим» не только среди радикалов, но и среди консерваторов, не только у либеральной интеллигенции, но и у славянофилов.
Великий знаток русского языка, составитель «Толкового словаря», Владимир Иванович Даль печалился, что мы перестали понимать смысл народных пословиц, потому что сильные и краткие обороты речи оказались вытесненными из письменного языка, чтобы сблизить его, для большего удобства переводов, с языками западными.
«Со времен Ломоносова, — писал он, — с первой растяжки и натяжки языка нашего по римской и германской колодке, продолжают труд этот с насилием и все более удаляются от истинного духа языка».
Наверное, в этих словах великого знатока русского языка и следует искать объяснение, почему Лесков оставался «не нашим» и для радикалов, и для консерваторов.
Да потому что и те и другие заимствовали свои убеждения с языков европейских и к русской действительности идеи эти оказывались неприменимы.
Но опять-таки это не мешало их деятельности, поскольку устройство Вавилона, построенного Петром I абсолютизма, и не предполагало связи спускаемых сверху идей с интересами народных масс.
Другое дело Н.С. Лесков, которого по словам Д.П. Святополка-Мирского «русские люди признают самым русским из русских писателей и который всех глубже и шире знал русский народ таким, каков он есть».
Он не выдумывал, не конструировал своих положительных героев. Он не изучал их, наблюдая за реальной жизнью.
«Графиня Толстая (2) говорила мне, — пишет Н.С. Лесков 27 ноября 1874 года И.С. Аксакову, — что вы спрашивали: почему я знаю духовенство? Откровенно вам отвечу: я сам этого не знаю»…
Лесков, может быть, и не признавался себе в этом, но, очевидно, что и знание духовенства, и — что еще более важно! — положительных народных характеров, рождалось в нем из глубинного знания и понимания русского языка.
Язык Лескова был предназначен не для переводов с французского, а для выражения собственных национальных мыслей, и то, что в произведениях Лескова столько положительных народных характеров, вполне закономерно.
Лесков создал характеры, которые никто не мог увидеть и услышать до него, потому что эти характеры — прихожане того храма русского языка, в котором и совершал свою молитву он сам, и в который только из любопытства заглядывали его высокопросвещенные современники.
Фундамент этого храма был заложен еще трудами равноапостольных Кирилла и Мефодия. Целое тысячелетие, миновавшее с Крещения Руси, право¬славное мировоззрение перетекало в наш, «истинною правдой Божией» основанный язык, фор¬мируя его лексику, синтаксис и орфографию, и в резуль¬тате возник Храм, оказавшийся прочнее любого каменного строения.
Характеры положительных героев, обретаемые Н.С. Лесковым в этом храме языка, по сути, и являются осуществлением и воплощением русской национальной идеи.
7.
И в этом и заключен ответ на вопрос, почему наступил разлад Н.С. Лескова в отношениях с консерваторами и издателем «Русского вестника» М.Н. Катковым, в этом же ответ, почему не смог сойтись Н.С. Лесков с Н.Я. Данилевским.
Либеральные и радикальные попытки интерпретировать характеры и образы Лескова предпринимались более часто, но и они не имели особого успеха.
Николай Семенович Лесков не вписывается в однолинейность схем, и поэтому не учитывается ими.
К сожалению, ситуация когда великого гения, писателя, составляющего гордость России, «передовому» человеку надо рассматривать в большой телескоп, чтобы различить его, не изменилась за истекшее столетие.
Уже не первый раз повторяю я, что мысль В.И. Даля о русском языке, который стараниями наших классиков оказался более приспособленным для переводов с западных языков, чем для выражения собственных национальных мыслей, особенно актуальна в наши дни, когда объем невыраженных национальных мыслей достиг той критической массы, которая разрушает последние нравственные ориентиры.
Поэтому чрезвычайно актуально современное прочтение Н.С. Лескова.
От того сумеем ли мы увидеть Н.С. Лескова в его подлинную величину, зависит не только судьба его великих книг, но и наша судьба, но и судьба всей России.
Для возрождения нашей страны нам крайне необходимо заново прочесть его книги.
(1) Ю.Н. Беспятых «Петербург Анны Иоанновны в иностранных описаниях» Тексты, комментарии. БЛИЦ, Санкт-Петербург, 1997, стр. 360
(2) Жена поэта А.К. Толстого.
