Руссо-католики: несварение мозга

В рассмотренном «Втором католическом пришествии в Россию» было отмечено главное отличие от «Первого», когда польские конкистадоры-«миссионеры» 1600-х годов, захватив Москву и треть России, едва не уничтожили её всю... 
Наверно, это связано с глубинными чертами русского национального характера, но во Втором пришествии «с посохом и сумой беженца» все-европейски гонимые католики достигли гораздо больших результатов, чем надменные завоеватели-поляки.

Подходящим названием внутрироссийскому недугу помрачения, забвения национальных инстинктов, интеллектуального раболепия перед Римом представляется следующее: «Несварение мозга». Проглотив от французских гувернеров, учителей, «энциклопедистов-просветителей», эмигрантов — пуды и пуды непонятой непереваренной информации, впервые познакомившись с русским языком лишь в (пере)зрелом возрасте или вовсе избежав этого знакомства, — они и отложились основной массой «русских католиков». Явление уникальное, найдете дворян любой другой страны, в такой мере порвавших со своим языком, религией? И к тому феномену Рим имел отношение лишь косвенное. Как авторы рыцарских романов, начитавшись которых, Дон Кихот сошел с ума. Или как голливудские режиссеры, не имевшие и понятия об аудитории «за железным занавесом», но чьи фильмы, ввезенные в СССР на кассетах. стали для некоторых «библиями», «учебниками жизни».
Все неуклюжие реверансы, начиная с «Мальтийского» безумия, «польского МИДа России» и последовавшие волны перехода в католичество русских аристократов, — это еще не «интриги Рима». Интеллектуальное раболепие элиты от поколения Чаадаева до поколения Владимира Соловьева — еще не «агрессивный прозелитизм Рима», а симптомы тяжелого внутрироссийского духовного недуга. Рассмотреть который правильнее будет не на убогих карикатурных персонажах, а показав наиболее талантливых «руссо-католиков». Разобрав интеллектуальные поединки Пушкин—Чаадаев, Константин Леонтьев—Владимир Соловьев… можно увидеть ближе симптомы того «Несварения мозга».

На фоне Пушкина снимается «философ» 

Долгий, почти двадцатилетний диалог, спор «Чаадаев—Пушкин» бесценен для России не только противостоянием позиций, но и внутренней динамикой, непрерывным духовным, интеллектуальным развитием одного из собеседников. Понятно кого. Пушкин недаром назван образцом, более того: ориентиром развития — для россиян. В 1999 году Пушкинские торжества и прошли под аккомпанемент повторяемой на разные лады формулы Гоголя: «Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа: это русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится чрез двести лет». — Сама дата и отмеренный Николаем Васильевичем срок располагали к подведению итогов. Применительно к теме очерка важнее всего — именно развитие Пушкина, прохождение пути от внимательного, внимающего чаадаевского ученика — к умудренному взгляду настоящего русского мыслителя, у которого пятнадцать лет спустя бывший «учитель» выклянчивает… конечно, не деньги, а что именно — оставим для развязки красивого сюжета.
Из школьных программ России уже никогда не удалить пушкинское «К Чаадаеву… “Пока свободою горим, пока сердца”»... В Царском Селе близ Лицея был расквартирован лейб-гусарский полк, его офицеры — старшие друзья Пушкина, все лицеисты. Искреннее уважение, пиетет пред героями 1812—1814 годов, тут хоть ставь царскосельским шалопаям первый плюс в Характеристики: «Выказал похвальное внимание к ветеранам Отечественной войны». Яков Сабуров, поручик той гусарско-лицеистской компании, свидетельствует: «Чаадаев первый заставил Пушкина мыслить». Павел Анненков, лучший биограф Пушкина, подтверждает: «Чаадаев поворотил Пушкина на мысль». — Так, в «кругу мыслей Чаадаева» в 1817 году Пушкин и выходит из стен Лицея, сочиняет оду «Вольность» и другие стихи (см. «Свободолюбивая лирика Пушкина»)… В 1820 отправляется в ссылку на Юг, затем в деревню Михайловское. А центр круга тех мыслей, т.е. Петр Яковлевич Чаадаев, продав свою долю имения, уезжает в Европу. 

Самое полное на сегодняшний день собрание сочинений Чаадаева, его переписку, воспоминания о нем современников, издал в серии «Русский мир в лицах» в 2006 году известный писатель Борис Тарасов. Просуммировав оценки современников и последующие выводы историков-пушкинистов в своем «Вступлении» и «Последнем слове», Тарасов дает наиболее выверенную диаграмму отношений Пушкин—Чаадаев. В лицейские годы Александр Сергеевич — губка, впитывающая мысли Чаадаева, готовый написать их имена «на обломках самовластья». (Так и представляется выцарапанное на стене Зимнего или цоколе Александрийского столпа: «Петя и Саша были тут.1818 г.».)… 
В 1826-м они синхронно возвращаются в Москву: Чаадаев из-за границы с ворохом впечатлений для «Философических писем», Пушкин — из ссылки — с «Борисом Годуновым». Далее, при всей искренности дружбы, взаимного пиетета, они пошли в разных, да что там — противоположных направлениях. Пушкин заканчивает «Онегина», пишет «Капитанскую дочку»… В общем, выплавляет Золотой век русской литературы. Кроме художественных шедевров он автор, в современных терминах — монографии: «История Пугачевского бунта», серьезный научный труд. А Чаадаев пишет «Философические письма», знакомит с ними в числе первых Александра Сергеевича. Борис Тарасов: 

«Однако надежды его не оправдались… Чаадаев болезненно переживал невозможность сойтись ближе, посылал другу книги с сопроводительными рассуждениями, просил подсказать какие-нибудь мысли из его поэтического мира, стремясь определить точки расхождения… в нём просыпались былые учительские интонации. У Пушкина не хватает терпения следить за событиями (изложенными Чаадаевым, — И.Ш.). Чаадаев пробует внушить Пушкину “одну главную мысль”». 

Мысль Чаадаева заключалась в том, что причина всех отличий («недостатков, бедствий») России от Запада в том, что она христианство взяла из Византии, неправильное. Католицизм двигал прогресс Европы, к нему Россия и должна вернуться. Прочитав «Письма», Пушкин отделался несколькими частными техническими замечаниями и похвалами. Борис Тарасов: «Но за несколько месяцев до смерти в неотправленном письме Чаадаеву сделал возражения, сходные с теми, что делали в салонах славянофилы». — Т.е. опроверг «мысли» Чаадаева. Бывший учитель, интеллектуальный авторитет, досадует на непонимание Пушкина, засыпает его уточнениями, комментариями, косвенно жалуется на бывшего ученика, например, в письме С. Шевыреву вздыхает о временах дружбы с юным Пушкиным: «…когда каждый мыслящий человек питал живое сочувствие ко всему доброму, какого бы цвета оно не было». То есть: я и поныне излагаю «доброе», хотя и другого, западного цвета, но не нахожу «живого сочувствия». И так, перебрав все косвенные намеки, подходы, Чаадаев наконец решается и прямо просит Пушкина… посодействовать публикации «Философических писем». Пушкин уклонился. «Письма» опубликовал журнал «Телескоп» и был за это закрыт. Чаадаев объявлен сумасшедшим — школьный курс «Русская литература» для 8 класса не даст соврать. Но, говоря языком школьников уже 21 века: селфи на фоне Пушкина Чаадаеву все же удалось сделать... 

Перед изложением дальнейшего я должен извиниться перед Борисом Тарасовым, когда-то подписавшим и подарившим мне свой великолепный том «Чаадаев», о котором я опубликовал статью «быстрого реагирования», да и сейчас использую его крайне односторонне. Задача (успешно выполненная!) «Русского мира» и Тарасова была — показать всю сложность наследия Чаадаева, представляемого обычно крайним «западником», или вообще: главным ответственным за разделение на «западников и славянофилов». Но Борис Тарасов и Вадим Кожинов показали многомерность Чаадаева, понимание им и отрицательных сторон западной цивилизации. И что член масонских лож «Соединенные друзья» и «Великая ложа Астрея» — он затем порвал с масонством... 

А если б в России, натурально, сделался бы вдруг… католицизм? 

Конечно, в кратком очерке глупо пытаться «развенчать» «Философические письма» Чаадаева, это было бы сродни известного рода опровержениям на пальцах в пяти абзацах — Теории Относительности Эйнштейна и т.п. Но вполне возможно (а только это здесь и требуется) показать талантливого, искреннего правдоискателя в сочетании с несколькими неделимыми и нефальсифицируемыми «атомами» его философской системы. Чаадаев хвалит католичество — религию прогресса, свободы, — создавшую цивилизацию (европейскую цивилизацию, все прочие он просто отрицает: «нелепости на историческом пути»). Главное обвинение православию: оно не выступило против «рабства», поощряло закрепощение русских крестьян. Далее «Письма» наглядно показывают, как нечаянно искренне увлекшись, можно дойти почти до безумия: 

1. В Древнем Риме было рабство, это очень плохо, но Древний Рим погиб;
2. В пришедшей на смену (католической) феодальной Европе рабства нет, — значит, католичество освободило; 
3. Россия приняла православие, в России рабство есть, — значит, она приняла «неправильное христианство», откололась от освободителя-Рима.

Всякий читавший подтвердит: в первых двух «Письмах» Чаадаев, как в фугах Баха, на все лады повторяет один мотив: «Рабство, рабство, рабство — ужас, ужас, ужас. Православие его одобряет. А католичество освободило Европу от рабства». Главное даже не то, что рабовладельческий Древний Рим сокрушали языческие племена, а защищали после падения императорской власти — именно Римские Папы. Важно другое: и в Европе, и в России имело место закрепощение крестьян, но в Европе его к 18 веку благополучно ликвидировали, а в России запоздали на век-полтора-два (смотря от какой освобожденной страны считать). Но называть крепостничество — «рабством»: это типичный журналистский перехлест, начиная с Радищева. Помните перестроечные СМИ вроде журнала «Огонёк», где постоянно шло: «колхозное рабство, колхозное рабство»? Перехлест, может, даже похвальный, в случае если «перехлестывавший» искренне болел за «освобождение рабов».
Так и в первых двух «Философических письмах» (а потом и во многих тысячах голов!) смешалось: настоящее рабство (древнеримское, с гладиаторами и прочим) и журналистско-обличительный штамп. Да, о «российском рабстве» говорили почти во всех салонах, Английском клубе. Но Чаадаев сказал об этом печатно, публично, первым после Радищева, помня, конечно, судьбу предшественника. Но если тот обличал помещиков, то Чаадаев не мог ограничиться извергами-крепостниками, поискал обще-системного виновника и нашел: православная церковь. Далее можно было лететь без остановок, и сложнейшее событие мировой истории: Разделение Церквей, — он объяснил в пяти просто потрясающих строчках:

— По воле роковой судьбы мы обратились за нравственным учением, которое должно было нас воспитать, к растленной Византии, предмету глубокого презрения народов. Только что перед тем эту семью похитил у вселенского братства один честолюбивый ум, и мы восприняли идею в столь искаженном виде.

Ниже — к словам «честолюбивый ум» Чаадаев бросает лишь краткое примечание: «Фотий»! То есть он считал вину патриарха Константинопольского Фотия очевидной, не нуждающейся в объяснениях. Хотя Фотий справедливо обвинял римских пап в ереси за добавление к Символу веры — filioque (Святой дух «и от Сына»). Что та «испанская новинка» была продавлена императором Карлом Великим общепризнано, но… В глазах Чаадаева католицизм выиграл у Православия гонку «Прогресс», значит он прав. А всемирно значимый поворот истории («похищение у вселенского братства» — половины мира, т.е. у католического Рима похитили Восточную Европу), это получается: дело одного честолюбца, нелепая случайность! А грядущее развитие России… тут чаадаевские тезисы стилистически ложатся в уста уже каких-нибудь гоголевских персонажей. Манилова, или Агафьи Тихоновны из «Женитьбы»: «Ах если б в России, натурально сделался бы вдруг… католицизм? Было бы не в пример изячней». — И это «философическое» обоснование приняли тысячи русских помещиков, перейдя в католичество! Одни, как князь Гагарин, объявляли громогласно: «Это мы под влиянием Чаадаева!», другие умолчали, признания третьих, менее знаковых, непубличных людей — канули в Лету.

Судьба приживальщика

Итак, «Письма» опубликованы, журнал «Телескоп» закрыт, Чаадаев объявлен сумасшедшим. Упомянутые «новобранцы католичества» — отряд серьезный, но самостоятельно думающие люди им возражают, правда… в светских, литературных салонах, в частных письмах. Не в печати. Ибо век, по определению литературоведов: «Золотой», и люди — «золотые». Они после всего обрушившегося на Чаадаева и «Телескоп» стеснялись публично критиковать беспомощные силлогизмы Чаадаева. 
В книге Тарасова собраны свидетельства: «Хомяков готовил громовое опровержение, но, узнав о правительственных мерах (примененных к Чаадаеву, — И.Ш.) отказался». Аналогично — Баратынский. В.Ф. Одоевский в частном письме: «Глупая статья Чаадаева затворяет рот всякому, кто хотел бы вступиться». С. Карамзина—брату: «Письма Чаадаева в “Телескопе” вызвали негодование и удивление». Цензор А. Никитенко: «Ужасная суматоха в цензуре и литературе». В.Ф. Од.оевский: «Такой трезвон по гостиным, что ужас». Надеждин (редактор «Телескопа»): «Нахожусь в большом страхе. Ужас что говорят»…

А в Европе наоборот ожидали массовых публичных откликов. Тургенев—Вяземскому: «Здесь большие толки о статье Чаадаева, ожидают грозы от вас». Иван Гагарин, тот, что католизировался благодаря Чаадаеву, пишет своему учителю: «Великий немец (философ Шеллинг) вами бредит, ловит везде русских и жадно расспрашивает о вас». Но — наш 21 век — точно не «Золотой», и не стоит продолжать паузу деликатного умолчания, мол: «Чаадаеву и так досталось от правительства». — Разброд, внесенный им в умы значительной части общества, и результаты того разброда — вплоть до 1917 года — вынуждают по-отодвинуть деликатность и просуммировать некоторые сопутствующие факты, пусть это даже будет похоже на «Досье», сбор компромата: 

Военная карьера. Трамплин наполеоновских войн выдвинул ровесников Чаадаева. Только из декабристов: Никита Муравьев — капитан, Сергей Муравьев-Апостол — подполковник. Чаадаев, коему благоволили император и великий князь Константин, к 1818 году — всего лишь корнет. Ибо военная карьера кроме личной храбрости (несомненной у Чаадаева) требует еще и некоторых организационных способностей, ответственности.
Незадачливый хозяин. Для путешествий по Европе смог лишь разово продать своих «рабов». Остаток жизни провел приживальщиком в поместье тетушки Щербатовой, в доме у Левашовых. Тут философа извиняет лишь «общий тренд». Все сбежавшие от лицезрения «ужасов рабства» русские католики или революционеры вроде Герцена, Огарева с его тысячью крепостных душ, вполне искренне не замечали противоречия: «Мы против рабства вообще, а наши крепостные — это наше частное имущество. А считать чужие доходы, вообще — не комильфо». 
Вечный девственник? Автор наиболее полных воспоминаний Михаил Жихарев, родственник, которого Чаадаев называл своим племянником и учеником, которому завещал свои бумаги, касается этого пункта предельно деликатно: 

«Его недоброжелатели справедливо указывали, как на тень в общей картине его особы, на некоторую излишнюю изысканность… словом, то, что французы зовут аффектацией… Потом стали говорить, что он во всю свою жизнь не знал женщин. Сам он об этом предмете говорил уклончиво… Так я решился напрямки задать ему вопрос, на который потребовал категорического ответа: “Правда ли, и если правда, то почему: от чистоты ли нравов, или по другой какой причине?”
Ответ я получил немедленно: “Ты всё узнаешь, когда я умру”. Прошло 8 лет после его смерти, и я не узнал ничего. В прошлом годе один достоверный свидетель сказал мне, что ни в первой молодости, ни в возмужалом возрасте Чаадаев не чувствован никакой потребности к совокуплению, что таким он был создан». 

Докучливый графоман? К истории бывшего «авторитета», теперь докучавшего Пушкину просьбами о замечаниях, отзыве о его «Философических письмах», а потом и вовсе попросившего… посодействовать их публикации, — я добавлю лишь один простой, но и ужасный календарный факт. Дело было в октябре 1836 года, Пушкину оставалось жить всего три месяца! Еще хорошо, что «в память о дружбе, юности» он не напечатал «Письма» у себя в «Современнике» — вышла б «штука посильнее» интриги Дантеса-Геккерна. 
Ореол неправедно гонимого? «Почти декабриста», объявленного сумасшедшим. Представьте. Год примерно 1841-й. То есть императорскому «психоневрологическому диагнозу» уже 15 лет. Но век, повторю: «Золотой», никто не травит философа, не гонит с раутов. И на одном приёме Чаадаев вдруг попался на глаза Николаю, разговаривающему с графом Киселёвым… И что, по-вашему, случилось? Император, сощурившись, спросил, как Шурик в комедии Гайдая: «А вас уже выпустили из сумасшедшего дома?» 
Известно, что англичане именно непринуждённость считают вершиной, оценивая стиль королей, аристократов… А тогда император Николай, полуобернувшись, громко сказал: «Здравствуй, Чаадаев!», легко, спокойно кивнул. Чаадаев сделал пару шагов назад, а государь продолжал разговор с Киселёвым (верно, о каких-то московских делах), и будто в доказательство, пару раз указывая рукой, говорил: «Да вот спроси хоть Чаадаева»…

Наверно, в том случае английские «стилеметры» — просто бы зашкалили. По-моему, именно в таких сценах — истинное богатство, глубина нашей истории, литературы, без которых они воспринимались бы плоскими лужами. А Чаадаев с годами переменил взгляды, повторил траекторию Достоевского, правда: в миниатюре своего таланта. Написал «Апологию сумасшедшего», признал правильность принятых к нему мер. Но властители дум эпохи «Перестройки 1860-х годов» Чернышевский с Добролюбовым, готовя издание Чаадаева, выбросили всё это как «излишне верноподданическое». Вадим Кожинов на основе недобросовестно сокращенного доказывал, что Чаадаев все же не западник, а патриот.

«Наше всё» и наш «идейный католик»

При том, что он увлек к католицизму многих, точных сведений о переходе самого Чаадаева в католичество — нет. Возражения Чаадаеву Пушкина и славянофилов убедительны, начиная с первого: сводя всё различие Россия/Запад к: православие/католицизм, Чаадаев забыл о всех других факторах, начиная с наследия Римской империи. Чаадаев: «Уединившись в своих пустынях, мы не вмешивались в великое дело мира». Пушкин: «Нет сомнения, что схизма (раскол церквей) отъединила нас от остальной Европы. Но у нас было свое особое предназначение». И в целом можно сказать: село Михайловское оказалось гораздо более качественной академией, чем Лондон, Париж, Рим, Женева, Берлин, Мюнхен… (перебираю яркие «наклейки на дорожном чемодане» Чаадаева).
Заявив в начале очерка о важности для России долгого диалога «Чаадаев—Пушкин», я старался показать, как талантливый, неравнодушный к порокам России писатель стал апологетом католичества. Это «несварение мозга» — в целом годная модель воздействия инфильтраций и многих других идей, идеек. 
А рядом возрастал гений, усваивая, сверяя с российской жизнью идеи талантливого старшего товарища. Но эпитет «гений» хочется подкрепить не только их спором 1836 года — ведь умудренность «с прожитыми летами» свойственна не только гениям. Тут я и предложу загадку... Возьмем самое со школы известное стихотворение «К Чаадаеву». Самый что ни на есть — 1818-й год. Юность. Апогей влияния адресата стихотворения и всей «свободолюбивой лирики Пушкина»: 

...Но в нас горит еще желанье,
Под гнетом власти роковой
Нетерпеливою душой
Отчизны внемлем призыванье.
Мы ждем с томленьем упованья
Минуты вольности святой,
Как ждет любовник молодой
Минуты верного свиданья.

…И далее — самые, готов поспорить, известные в России строки:

Пока свободою горим,
Пока сердца для чести живы,
Мой друг, отчизне посвятим
Души прекрасные порывы!

Моя «загадка»

Какое слово в указанном стихотворении более других можно счесть за невольное предвиденье Гения? 

• «Вольность»? 
• «Сердца»? 
• «Честь»?

Да тысячи стихотворцев упоминали их — и примерно в таком же контексте. Даю полу-подсказку: искомое слово в этих строках повторено дважды. «Отчизна»? — Но тут уж за века наберутся не тысячи — десятки, если не сотни тысяч, упомянувших её. А по-моему, настоящий ключ, «код гения» — это слово… «пока». Именно в нем сидит и будущая, уже безо всяких моих загадок великая строка: «Блажен, кто смолоду был молод!» — Пушкин гениально-бессознательно угадал, «ну просто само в строку легло»: «свободо-горение» — не вечны! «Пока».
Но ведь рискнувшего сказать, что в зрелые годы Поэт охладел к «свободе, Отчизне, чести» — он вызвал бы на дуэль не менее гневно, чем Дантеса. Все дело в градусе «горения». Именно в молодости он таков, что делает горящего — легкой добычей любого демагога. Неважна, неизвестна степень правоты/неправоты мудреца или направлявшего пламя вождя, или просто пиромана?

«Нас бросала молодость на кронштадский лёд», или, как сто лет до этого, но совсем неподалеку — на лёд Сенатской площади и Невы… Так что… Блажен, кто смолоду был молод. — Но гениален — тот, кто смолоду еще и угадал. Пока!

​