Голос. К 70-летию Владимира Филипповича Смыка

Владимир Смык в современной русской поэзии – имя негромкое. Да и кто в ней сегодня громок? Если уж и Юрий Кузнецов покинул нас под зловещее, но по-своему весьма красноречивое молчании «литературной общественности», то это что-нибудь да значит.

 

Дело вовсе не в том, что поэзия в наши дни потеряла голос. К концу первого десятилетия нового века радостно обнаруживать раз от разу, что она, хотя и стала у себя на родине почти невидимой и неслышной, но, как и в иные времена, живёт своей напряжённо-плодоносной сокровенной жизнью. Настолько сокровенной, что, возьмись кто-нибудь за составление обзора или реестра её нынешних имён и событий, всё получилось бы с промахами, далеко от полноты. Будто само явление не испытывает надобности себя любыми способами обозначать, выставлять на обзор. И даже предпочитает жизнь смиренную, скрытническую. Что, естественно, в свой час вызывает беспокойство у тех, кто его, явление, прозевал по недостатку любознательности. Или по своей спеси.

 

Хочет петь? Обойдётся, – небось, не Карузо, –

Подмигнул обвинитель суду.

Но судья был не строг и свидание с музой

Разрешил мне два раза в году.

 

Но за это и срок намотал мне по полной –

Вплоть до самого смертного дня…

Я с годами смирился, и труд подневольный

Тяготит уже мало меня.

 

И давно полюбил бы я мёртвую воду,

Сросся намертво с серой тюрьмой,

Если б славная дева один раз в полгода

Не вносила кувшин с ключевой.

 

Ну, что, спрашивается, поделать с таким вот смиренным поэтическим исихазмом? А он, между тем, живёт из века в век, переходит из эры в эру. Или совсем просто – от одного современника к другому. От автора – к неизвестному, но, несмотря ни на что, чаемому читателю.

 

Читатель мой... А впрочем, где Вы, мой

читатель? Состоится ль наша встреча?

Мой смутный путь, как вехами, отмечен

безвременьем, пропадом, немотой…

 

Хоть я позвал Вас не затем, чтоб вдруг

разжалобить, но все же... Вашей данью

поэту будет пусть не состраданье,

но понимание того, что всё вокруг –

 

счастливое, несчастное, грехом

терзаемое, праведное, тенью

мелькнувшее, сверкнувшее лучом,

нетленное, подверженное тленью –

 

одно. Мы все – одно. Хоть суета

житейских попечений отдаляет

нас друг от друга, то, что разделяет,

не всемогуще...

 

Впрочем, когда это написано – о «Карузо», о читателе? В каком времени живёт или даже жил автор? Тут ведь у него и дева-муза, и мёртвая вода, и кувшин с чудодейственной живой? И лишь по одному, двум оборотам, словам определяешь: это совсем про нас – «срок намотал мне по полной», «пропад»… И то, что старые, привычные, всегдашние слова вдруг являются в совершенно свежем, напряжённом синтаксическом закруте: «счастливое, несчастное, грехом терзаемое, праведное, тенью мелькнувшее, сверкнувшее лучом, нетленное, подверженное тленью – одно».

 

Владимир Смык не подвёрстывает события своего мира под сиюминутность. Он, как говорил Николай Гумилёв, «вежлив с жизнью современной». Но не более того. Потому что живёт во всегдашнем. В том, что было, бывало, есть и будет. Живёт так и не считает, что эту свою всегдашность нужно декларировать. Ведь  в с е г д а  и есть подлинное местопребывание поэзии. Событие по имени «Выхожу один я на дорогу» было всегда, несмотря на то, что есть его твёрдая дата – 1841 год. «Древо, насажденное при исходищах вод» – это всегда было. И «я встретил вас, и всё былое» всегда происходило на свете. И «ты будешь доволен собой и женой, своей конституцией куцей» тоже, как ни покажется странно, случалось всегда. А «клён ты мой опавший, клён заледенелый» – разве это не всегдашнее?

 

Такое в с е г д а невозможно изобрести, под него нельзя подделаться. Оно или пульсирует или отсутствует. Где оно, там поэзия дышит, такой уж у неё объем лёгких. В любой «современности» (особенно в такой прагматичной, корыстолюбивой, как нынешняя российская) ей тесно, она начинает задыхаться и ищет спасения в родной среде всегдашнего, вечного.

 

Вот почему есть своя логика в том, что Владимир Смык наряду с циклами лирики вечных тем включает громадную по объёму поэму-мистерию «Приключение в библиотеке». Её герой, попав однажды в заглавное книгохранилище страны, волей-неволей отправляется в необычайное везионерское странничество по векам и странам, гостит в неохватном для ума кругу литературных героев, мировых идей, мифологических персонажей, но ближе к концу событий лица и реалии этого  в с е г д а  начинают заметно оттесняться персонажами супер-современными. Среди них – Эксперт, Технолог, Юрист, Экономист, Политтехнолог. О том, насколько актуальны темы этих собеседников, говорит хотя бы монолог Юриста:

 

 

 

Жить, не предав хотя бы раз, нельзя:

Союзника, жену, коллегу, друга…

Предательство – великая стезя!

Кто, кто, скажите, большую заслугу

 

Имеет перед обществом, чем тот,

Кто, не боясь судов и пересудов,

Презрев любви постыдный предрассудок,

Расчетливо и ловко предает?

 

Кто так велик, как он, Искариот?

В тимпанах доброгласных, гласе трубном

Хвалите все его слюнявый рот,

Во тьме кромешной отыскавшей губы

 

Учителя. Хвалите без конца

В органах и кимвалах восклицанья,

Хвалите в лицах – вы для подражанья

Достойней не найдете образца.

 

Как видим, даже и такого пошиба злободневность вынуждена за аргументом обращаться в кладовую мировой поэзии, в том числе евангельской, пародируя, извращая её великие смыслы на свой циничный лад.

 

Автор признаётся, что работал над этим мистерийным действом не одно десятилетие. А читатель, дочитав до конца, вправе предположить: события поэмы и ещё могут быть продолжены – за счёт ближайшего будущего, с его новыми ликами и личинами. Разве такая вероятность противоречит канону поэтического в с е г д а?

 

Верный этому столбовому канону, Владимир Смык в своей лирике снова и снова возвращается к старым и, вроде бы, совершенно немодным сегодня темам русской поэтической традиции: природные стихии, деревья, птицы, звёзды. Так и в названиях: «Тополь», «Роза и гром» «Соловей», (он же «Император»)…

 

Каркнули было вороны, но, черствая, сразу

Буря их крик отшвырнула, и не было с ней

Сладу, казалось, нигде. Вдруг пригоршню алмазов

Бросил в меня из своей купины соловей.

 

В мире, что и пожелай – не придумаешь жестче,

Где не теряет дорогу один лишь из ста,

Пел соловей - билось сердце горячее рощи.

Голос сиял ослепительно, не опаляя куста.

 

В этой одической старомодности тяжеловесных дактилей, безусловно, есть подспудный вызов и упрёк. Он адресован тем, для кого вечные темы, образы и ритмы – давно изжитый хлам. Нет же, не спешите, оглянитесь, та красота и мощь, те природные дары – разве они все исчерпаны? – будто предупреждает поэт. – Они и нас переживут. Как переживёт всех нас старинная дорога, просёлок, привольной лентой своей подсказывающая, что земля по-прежнему не плоска, но выпукла, и что мы – на планете. Что каждый древний путь, шлях – это память, длящееся и для нас предание:

 

Телега

в село свернула. О, село

малороссийское, везло

тебе на лихолетья: следом

 

шли разоренье, мор, война;

иной вдовы убогой хата

такими былями богата,

каких седая старина

 

не помнит; здесь душа иная

идет по мукам столько вёрст,

что хватит ей дойти до звёзд,

а может, и дойдёт – кто знает?

 

С широкое, свободное дыхание, свойственно чувству, мысли и самому речевому строю стиха Владимира Смыка. Может быть, осязаемей всего оно слышно в стихотворениях, обращённых к Чёрному или, как сам автор уточняет напоследок, «К Русскому морю».

 

Ветер кинулся прямо на грудь и лицо облизал,

Встрепенувшись, подняли акации радостный шум.

Взволновалось и море – и двинуло вспененный вал.

И, вздохнув полной грудью, ему я навстречу шагнул.

 

Принимай мой глубокий поклон, осиянная зыбь,

Как ты здравствуешь, сила без меры и ширь без преград?

Всем я сердцем люблю твой могучий свободный язык,

Потому что он нашему русскому – брат.

 

Донесли ведь не зря твое русское имя века.

Чем и волны твои не седые в степях ковыли?

Облака проплывают. Плывут и плывут облака

Над твоею равниной, что русской равнине сродни.

 

 

Здесь, образ, дополняясь, как почти всегда у поэта, обертонами (море – степь – равнина – язык), вырастает до уровня высокого символа. И разве назовёшь такой голос тихим? Да, он прошёл долговременное испытание тишиной. Но прошёл не напрасно. Рано или поздно подобные события нашей поэзии просто обязаны быть расслышаны и по достоинству оценены русским слухом.

5
1
Средняя оценка: 2.70909
Проголосовало: 275