Голос. К 70-летию Владимира Филипповича Смыка
Голос. К 70-летию Владимира Филипповича Смыка
Владимир Смык в современной русской поэзии – имя негромкое. Да и кто в ней сегодня громок? Если уж и Юрий Кузнецов покинул нас под зловещее, но по-своему весьма красноречивое молчании «литературной общественности», то это что-нибудь да значит.
Дело вовсе не в том, что поэзия в наши дни потеряла голос. К концу первого десятилетия нового века радостно обнаруживать раз от разу, что она, хотя и стала у себя на родине почти невидимой и неслышной, но, как и в иные времена, живёт своей напряжённо-плодоносной сокровенной жизнью. Настолько сокровенной, что, возьмись кто-нибудь за составление обзора или реестра её нынешних имён и событий, всё получилось бы с промахами, далеко от полноты. Будто само явление не испытывает надобности себя любыми способами обозначать, выставлять на обзор. И даже предпочитает жизнь смиренную, скрытническую. Что, естественно, в свой час вызывает беспокойство у тех, кто его, явление, прозевал по недостатку любознательности. Или по своей спеси.
– Хочет петь? Обойдётся, – небось, не Карузо, –
Подмигнул обвинитель суду.
Но судья был не строг и свидание с музой
Разрешил мне два раза в году.
Но за это и срок намотал мне по полной –
Вплоть до самого смертного дня…
Я с годами смирился, и труд подневольный
Тяготит уже мало меня.
И давно полюбил бы я мёртвую воду,
Сросся намертво с серой тюрьмой,
Если б славная дева один раз в полгода
Не вносила кувшин с ключевой.
Ну, что, спрашивается, поделать с таким вот смиренным поэтическим исихазмом? А он, между тем, живёт из века в век, переходит из эры в эру. Или совсем просто – от одного современника к другому. От автора – к неизвестному, но, несмотря ни на что, чаемому читателю.
Читатель мой... А впрочем, где Вы, мой
читатель? Состоится ль наша встреча?
Мой смутный путь, как вехами, отмечен
безвременьем, пропадом, немотой…
Хоть я позвал Вас не затем, чтоб вдруг
разжалобить, но все же... Вашей данью
поэту будет пусть не состраданье,
но понимание того, что всё вокруг –
счастливое, несчастное, грехом
терзаемое, праведное, тенью
мелькнувшее, сверкнувшее лучом,
нетленное, подверженное тленью –
одно. Мы все – одно. Хоть суета
житейских попечений отдаляет
нас друг от друга, то, что разделяет,
не всемогуще...
Впрочем, когда это написано – о «Карузо», о читателе? В каком времени живёт или даже жил автор? Тут ведь у него и дева-муза, и мёртвая вода, и кувшин с чудодейственной живой? И лишь по одному, двум оборотам, словам определяешь: это совсем про нас – «срок намотал мне по полной», «пропад»… И то, что старые, привычные, всегдашние слова вдруг являются в совершенно свежем, напряжённом синтаксическом закруте: «счастливое, несчастное, грехом терзаемое, праведное, тенью мелькнувшее, сверкнувшее лучом, нетленное, подверженное тленью – одно».
Владимир Смык не подвёрстывает события своего мира под сиюминутность. Он, как говорил Николай Гумилёв, «вежлив с жизнью современной». Но не более того. Потому что живёт во всегдашнем. В том, что было, бывало, есть и будет. Живёт так и не считает, что эту свою всегдашность нужно декларировать. Ведь в с е г д а и есть подлинное местопребывание поэзии. Событие по имени «Выхожу один я на дорогу» было всегда, несмотря на то, что есть его твёрдая дата – 1841 год. «Древо, насажденное при исходищах вод» – это всегда было. И «я встретил вас, и всё былое» всегда происходило на свете. И «ты будешь доволен собой и женой, своей конституцией куцей» тоже, как ни покажется странно, случалось всегда. А «клён ты мой опавший, клён заледенелый» – разве это не всегдашнее?
Такое в с е г д а невозможно изобрести, под него нельзя подделаться. Оно или пульсирует или отсутствует. Где оно, там поэзия дышит, такой уж у неё объем лёгких. В любой «современности» (особенно в такой прагматичной, корыстолюбивой, как нынешняя российская) ей тесно, она начинает задыхаться и ищет спасения в родной среде всегдашнего, вечного.
Вот почему есть своя логика в том, что Владимир Смык наряду с циклами лирики вечных тем включает громадную по объёму поэму-мистерию «Приключение в библиотеке». Её герой, попав однажды в заглавное книгохранилище страны, волей-неволей отправляется в необычайное везионерское странничество по векам и странам, гостит в неохватном для ума кругу литературных героев, мировых идей, мифологических персонажей, но ближе к концу событий лица и реалии этого в с е г д а начинают заметно оттесняться персонажами супер-современными. Среди них – Эксперт, Технолог, Юрист, Экономист, Политтехнолог. О том, насколько актуальны темы этих собеседников, говорит хотя бы монолог Юриста:
Жить, не предав хотя бы раз, нельзя:
Союзника, жену, коллегу, друга…
Предательство – великая стезя!
Кто, кто, скажите, большую заслугу
Имеет перед обществом, чем тот,
Кто, не боясь судов и пересудов,
Презрев любви постыдный предрассудок,
Расчетливо и ловко предает?
Кто так велик, как он, Искариот?
В тимпанах доброгласных, гласе трубном
Хвалите все его слюнявый рот,
Во тьме кромешной отыскавшей губы
Учителя. Хвалите без конца
В органах и кимвалах восклицанья,
Хвалите в лицах – вы для подражанья
Достойней не найдете образца.
Как видим, даже и такого пошиба злободневность вынуждена за аргументом обращаться в кладовую мировой поэзии, в том числе евангельской, пародируя, извращая её великие смыслы на свой циничный лад.
Автор признаётся, что работал над этим мистерийным действом не одно десятилетие. А читатель, дочитав до конца, вправе предположить: события поэмы и ещё могут быть продолжены – за счёт ближайшего будущего, с его новыми ликами и личинами. Разве такая вероятность противоречит канону поэтического в с е г д а?
Верный этому столбовому канону, Владимир Смык в своей лирике снова и снова возвращается к старым и, вроде бы, совершенно немодным сегодня темам русской поэтической традиции: природные стихии, деревья, птицы, звёзды. Так и в названиях: «Тополь», «Роза и гром» «Соловей», (он же «Император»)…
Каркнули было вороны, но, черствая, сразу
Буря их крик отшвырнула, и не было с ней
Сладу, казалось, нигде. Вдруг пригоршню алмазов
Бросил в меня из своей купины соловей.
В мире, что и пожелай – не придумаешь жестче,
Где не теряет дорогу один лишь из ста,
Пел соловей - билось сердце горячее рощи.
Голос сиял ослепительно, не опаляя куста.
В этой одической старомодности тяжеловесных дактилей, безусловно, есть подспудный вызов и упрёк. Он адресован тем, для кого вечные темы, образы и ритмы – давно изжитый хлам. Нет же, не спешите, оглянитесь, та красота и мощь, те природные дары – разве они все исчерпаны? – будто предупреждает поэт. – Они и нас переживут. Как переживёт всех нас старинная дорога, просёлок, привольной лентой своей подсказывающая, что земля по-прежнему не плоска, но выпукла, и что мы – на планете. Что каждый древний путь, шлях – это память, длящееся и для нас предание:
… Телега
в село свернула. О, село
малороссийское, везло
тебе на лихолетья: следом
шли разоренье, мор, война;
иной вдовы убогой хата
такими былями богата,
каких седая старина
не помнит; здесь душа иная
идет по мукам столько вёрст,
что хватит ей дойти до звёзд,
а может, и дойдёт – кто знает?
С широкое, свободное дыхание, свойственно чувству, мысли и самому речевому строю стиха Владимира Смыка. Может быть, осязаемей всего оно слышно в стихотворениях, обращённых к Чёрному или, как сам автор уточняет напоследок, «К Русскому морю».
Ветер кинулся прямо на грудь и лицо облизал,
Встрепенувшись, подняли акации радостный шум.
Взволновалось и море – и двинуло вспененный вал.
И, вздохнув полной грудью, ему я навстречу шагнул.
Принимай мой глубокий поклон, осиянная зыбь,
Как ты здравствуешь, сила без меры и ширь без преград?
Всем я сердцем люблю твой могучий свободный язык,
Потому что он нашему русскому – брат.
Донесли ведь не зря твое русское имя века.
Чем и волны твои не седые в степях ковыли?
Облака проплывают. Плывут и плывут облака
Над твоею равниной, что русской равнине сродни.
Здесь, образ, дополняясь, как почти всегда у поэта, обертонами (море – степь – равнина – язык), вырастает до уровня высокого символа. И разве назовёшь такой голос тихим? Да, он прошёл долговременное испытание тишиной. Но прошёл не напрасно. Рано или поздно подобные события нашей поэзии просто обязаны быть расслышаны и по достоинству оценены русским слухом.
