Gloria Dei – (лат.) Слава Богу

 

 

Этюд на тему «ревность»

 

 

Глава 1

 

 

 

Тук-тук, тук-тук, тук-тук...

 

– Славка, Венерка идет!

 

Они могли бы и не говорить мне этого. Я и так прекрасно знал, что так ходить может только Венерка. Даже поздно вечером, когда я уже лежал в постели и пытался убедить себя , что читаю книгу или штудирую институтские конспекты; когда через открытое окно доносилось призывное и манящее "тук-тук", я всегда угадывал, что это она, подходил к окну и, оставаясь незамеченным, наблюдал за ней. Я никогда не ошибался. В нашем дворе многие носили шпильки, но только ее шпильки выбивали такую особенную, совершенно неповторимую дробь.

 

Впрочем, одна она возвращалась крайне редко: обычно ее привозили; обычно авто, на котором ее привозили, оставалось стоять под ее окнами до утра; чаще всего этим авто была новенькая "семерка" салатного цвета. Раза два или три мне удалось разглядеть хозяина "семеры" - это было лицо кавказской национальности, как теперь принято говорить. Лицо не ахти-какое красивое, но явно в себе уверенное, может быть, даже самодовольное...

 

– Славка, ну, обернись же – момент теряешь! – глумился надо мною Петька Безликий.

 

– Пошел ты..., – порекомендовал я, и обернулся.

 

Обычно она одевалась одинаково. То есть одежда и обувь были разные, но стиль всегда сохранялся один и тот же: шпильки, чулки, юбки и платья, максимально выставляющие ноги на суд широкой общественности. И общественность, я уверен, судила. Такие ноги трудно было оставить без внимания. Все остальное у нее было под стать ногам, но, видно, такая уж мы – мужчины – братия.

 

В этот раз она вышла в том, что мне нравилось у нее больше всего – короткое и легкое шерстяное платье красного цвета, схваченное в талии золотистым пояском, и красные туфли на высоком каблучке, инкрустированные сзади – по шву и шпильке – золотистой вставкой.

 

Так продолжалось уже восемь месяцев – с тех пор, как сдали и заселили новый пятиэтажный кирпичный дом в нашем дворе. Ее окна я знал хорошо: они находились на третьем этаже – почти напротив моих. Иногда, по вечерам, когда она была дома, я пытался разглядеть, что творилось в этой заветной для меня, судя по всему, однокомнатной квартирке, но это было невозможно – Венерка всегда плотно завешивала шторы.

 

Все мы уже знали, что живет она одна, что зовут ее Венера, что работает она в ателье или в Театре моды – не то художником-модельером, не то манекенщицей. Кто и как узнал обо всем этом – я понятия не имею. Ни я, ни, тем более, мои друзья никогда не пытались заговорить или познакомиться с нею – она была недосягаема для нас, она была женщиной из другого мира – из мира автомобилей, ресторанов, денег и красиво одетых людей.

 

Что же касается меня, то мысль о возникновении чего-то общего между мною и ею даже мне самому казалась абсурдной – кроме всего прочего она, похоже, была еще и выше меня ростом. Если б она не носила шпильки! Тогда бы, в принципе, разница в росте была бы не столь уж великой. Однако, если б у меня появилась возможность выбирать, я бы ни под каким предлогом не согласился, чтобы она обходилась без них – этот атрибут женской одежды был наиболее притягательным для меня.

 

Почему-то все называли ее Венеркой, а не Венерой, – между собой, разумеется. Может быть, в этом пренебрежительно-уничижительном суффиксе "ка" была наша маленькая месть за то чувство ущемленности, которое мы поневоле испытывали, глядя на нее. "Мы" – это я и мои друзья во дворе – Кайра, Брюс Ли, Петр Безликий, Ричард Богенбай и Уйгур-Твою мать. Это всего лишь клички.

 

Тук-тук, тук-тук, тук...

 

В эту секунду мир, несомненно, изменился – то, что происходило в нем ежедневно и с безупречной точностью, было самым непостижимым для меня образом нарушено. Его Святейшество и Его Подлейшество Господин Случай – самым бесцеремонным образом вторгся в жизнь сразу двух людей. В мою и Венеркину.

 

Она стояла, едва удерживая равновесие, на одной ноге, морщилась и сверлила взглядом то нас, то свою отломившуюся шпильку – ее подвела образовавшаяся в старом и рассохшемся асфальте щель.

 

Я пользовался моментом, я торжествовал, я любовался. Даже в этой неприятной ситуации, в которой иная женщина, пожалуй, могла бы выглядеть довольно комично, Венерка впечатляла. Ее русые пышные волосы, когда она раздраженно взглядывала себе под ноги, сбивались ей на глаза и она энергично встряхивала головой, чтобы вернуть их на место. Нога, на которой она балансировала, напрягалась и оттого ее линии становились еще выразительнее.

 

– Ну, что уставился? Помоги! – слова были обращены ко мне.

 

Как-то странно вязалось надменное начало фразы с почти умоляющим окончанием.

 

Не совсем понимая происходящее, я приблизился к ней и подобрал каблук. Затем нерешительно, но крепко взял ее за локоть. Она тут же, нимало не смутясь, оперлась ногой, обутой в изуродованную туфельку, на носок моей кроссовки. Наши лица были совсем рядом. Видимо, ей сразу стало легче и она, уже совершенно успокоясь, довольно непринужденно разглядывала меня. Я же смотрел на нее сдержаннее, но разглядел, наверное, не меньше. Вблизи ее лицо казалось не столь свежим, как на расстоянии – пожалуй, она даже была немного старше меня.

 

– Ну, что будете делать, сударь? – почти повелительно спросила она.

 

Я соображал. Иногда я соображаю медленно. Сейчас я соображал как человек, которому в следующей жизни будет позволено родиться только баобабом, или как человек, которого в этой жизни угораздило родиться дебилом.

 

– Может быть, ты посидишь здесь, а я сбегаю через дорогу – там будочка сапожника? – наконец, сообразил я.

 

– Это уже слова мужчины. Действуйте, сударь! – она говорила так, как будто по праву рождения могла распоряжаться и моим временем, и моими действиями. Надо сказать, что я воспринял это как должное.

 

Я подвел ее к скамейке, с которой всю сцену хмуро и молчаливо наблюдала вся компания.

 

– Встань, что расселся?! – обратился я к Петьке Безликому.

 

Он соскочил и мгновенно расплавил свою безобразную белесую рожицу в ехидной улыбочке:

 

– Пожалуйста, мисс!

 

Она, придержав край платья рукой, невозмутимо уселась между Уйгуром-Твою мать и Кайрой и не менее ехидно поблагодарила Безликого:

 

– Вы бесконечно любезны.

 

Я ждал, когда Венерка снимет лодочку, а она, казалось, совсем забыла об этом. Наконец, я не выдержал и напомнил ей сам:

 

– Венера! Ты туфельку сними, пожалуйста.

 

Кайра, а он, конечно, был самым умным и наблюдательным из всех моих друзей, видимо, сразу отметил мое просительное "пожалуйста" и неодобрительно слегка покачал головой.

 

Венерка несколько мгновений в упор разглядывала меня, а затем, изящно вытянув вперед ножку, с улыбкой сказала:

 

– На, возьми.

 

В глазах ее скакали бесенята. Я оторопел.

 

– Тебя что-нибудь смущает? – улыбка все еще блуждала по ее губам: – И, кстати, откуда ты знаешь как меня зовут?

 

– Мы... мы все знаем, – выдавил я из себя. И, чтобы поскорее выпутаться из неловкого положения, присел на корточки и, осторожно взяв ее одной рукой за лодыжку, другой снял лодочку. Она тем временем внимательно смотрела на меня. От ее ног, чулок и от платья так одуряюще пахло – у меня чуть не закружилась голова.

 

– Пожалуйста, если можешь, побыстрее, – уже нормальным, не повелительным тоном попросила она, когда я выпрямился: – Я опаздываю.

 

Я с опаской оглядел своих друзей: можно ли оставлять ее одну с ними?

 

– Вы это... смотрите тут. Чтоб без эксцессов, – почти угрожающе предупредил я их.

 

Надо заметить, что угрожать своим друзьям я не имел никакого права. Какого-либо лидера в нашей компании не было, а что касается физической силы и умения работать кулаками, то тот же самый Брюс мог без особого труда уложить меня двумя-тремя ударами, но в этот момент я почувствовал, что могу немного рисануться, а ребята мне обязательно подыграют. Так и случилось:

 

– Как будет угодно, Поручик! – ответил за всех Уйгур-Твою мать.

 

Я побежал к сапожнику.

 

– Эй, а деньги? – крикнула Венерка мне вдогонку, но я только отрицательно махнул рукой.

 

Когда я вернулся, на скамейке все смачно курили "Мальборо".

 

"Наверное, она угостила, – догадался я. – И не постеснялись же взять, подлецы!"

 

– Вот! – удовлетворенно сказал я и поставил перед Венеркой отремонтированную туфельку.

 

Она быстро обулась.

 

– Пока! – бросила она ребятам и пошла по направлению к арке. Отойдя на несколько шагов, она обернулась и, удивленно посмотрев на меня, сказала:

 

 – Что стоишь? Проводи!

 

Уже усевшись на заднее сидение подвернувшегося такси, она выглянула ко мне и одарила:

 

– Ты мою квартиру знаешь? Да? И все-то вы обо мне знаете! Как-нибудь вечером, если будет время, заходи. Ну, пока, сударь!

 

 

 

Глава 2

 

 

 

В эту ночь я долго не мог заснуть. Отец уже давно спал в своей комнате, уже давно отстучали мне "спокойной ночи" венеркины каблучки, а я все лежал и думал. Мыслям было тесно в моей голове, они наплывали одна на другую, сталкивались и толкались. Иногда мне даже казалось, что я думаю одновременно о совершенно разных, абсолютно не совместимых друг с другом вещах, а иногда все мои мысли вдруг замирали и притаивались и тогда, наверное, я ни о чем не думал. Хотя, быть может, все это мне только казалось.

 

Венерка сегодня вернулась одна. Конечно, это ровным счетом ни о чем не говорило. Но мне почему-то было очень приятно сознавать это.

 

Я снова и снова мысленно возвращался к событиям прошедшего дня; особенно к тому моменту, когда снимал венеркину туфельку.

 

Вдруг вспомнил себя – давнишнего, семилетнего – и свою давнишнюю, полузабытую мать. Вспомнил, как, силясь оторвать мои руки, которыми я прикрывал голову, она в беспамятстве била меня туфелькой, приговаривая: "Портфель, я тебе покажу портфель, сволочь, будешь знать у меня, как беречь то, что для тебя мать покупает!" Туфли были новыми, модельными, с точеными, оканчивающимися металлическими набойками шпильками. Да и уж очень она старалась. Но, видно, и у меня черепушка достаточно крепкая была – выдержала. Вспомнил появившегося тогда, к счастью, вовремя, отца. Как он изумленно, ничего не понимая, мягко выговаривал ей:

 

– Лида, Лида, ну, что ты? Разве так можно?

 

– Да он, паршивец, ручку у портфеля оторвал! – все еще иступленно выкрикивала мать.

 

– Ручку? Какую ручку? Причем здесь ручка?

 

Ручку у моего портфеля оторвал Ричард Богенбай: игра такая у нас в школе была – подобраться сзади и неожиданно выбить портфель из руки приятеля ударом своего портфеля сверху. А я в тот раз на свою беду слишком крепко сжимал рукой эту проклятую ручку. Только и всего.

 

 Хорошо, что она сбежала от нас. Когда мне было десять, после школы я обнаружил на столе записку: "Ухожу от вас к другому человеку. С ним мне будет лучше. Лида." Вечером я молча протянул записку отцу. Он молча прочитал. На эту тему мы с ним вообще не говорили - ни тогда, ни на другой день, ни через месяц, ни через год. И никогда не будем говорить. Я это знаю точно. Потому что я этого не хочу. И он не хочет.

 

Потом я вспомнил лицо кавказской национальности. Самодовольное, но не очень красивое лицо. Нет, совсем некрасивое, просто неприятное, совершенно безобразное лицо. Что их связывает? Быть может, "семерка"? Я поморщился. Конечно, я не любил славянок, которые гуляли с подобными типами. Таких девочек я считал шлюхами. Но она? Сегодня мне совсем не хотелось так думать о ней. Она не такая. Наверное. Нет, точно – она не такая. Она познакомилась с ним случайно, он пристал, а она – по неопытности да по душевной лени – не смогла его отшить. А сейчас он, наверное, терроризирует ее. Она его боится. Ну, конечно, как я раньше об этом не догадывался – она его боится.

 

Если это так, то я его убью!

 

Я попробовал представить себе, как я буду его убивать. Ничего не выходило. Я никого не убивал прежде. Жаль! Во всяком случае, я побью ему морду. Это мне делать приходилось. Последние два-три года у меня это стало неплохо получаться. Спасибо ребятам.

 

Правильно! Пусть она только расскажет мне о его домогательствах или хотя бы намекнет на это.

 

Я с наслаждением представил, как бью его по самодовольному лицу, по противной морде кавказской национальности. В мыслях все было так здорово!

 

"Постой! – сказал я себе: – А справишься ли ты с ним? Ведь, похоже, он гораздо крепче, чем ты. Нет, нет, – убеждал я себя, – справлюсь, обязательно справлюсь, я должен, так надо. А потом, когда я его отошью, она будет мне благодарна, мы подружимся и...Боже! Неужели после этого "и" может случиться то, о чем я ..."

 

Здесь я остановился. Очень трудно было представить, что у меня с Венеркой может быть что-нибудь после "и". С другими это случалось, случается и будет случаться – и после "и", и до "и", и даже над "и".

 

Завтра понедельник. Завтра меня ждет Гульнара – медсестра из больницы ЦК и (по-совместительству) эротичная, сексуально-озабоченная дура. Я с ней познакомился на дне рождения у Уйгура-Твою мать. Она подруга его подружки. Увлекается астрологией. Это оказалось той веской причиной, по которой мы очутились в одной постели. Я пришел к ней поболтать, а она оставила меня ночевать – на соседней кровати. Час мы ворочались с бока на бок, а потом она продекларировала:

 

– Я так больше не могу.

 

Я ее не хотел. Я остался, потому что было очень поздно и я устал за день. Но пришлось смириться. Хранить верность тогда оказалось некому.

 

– Иди ко мне, – сказал я и откинул край одеяла.

 

Потом мы "кувыркались". Мы идеально подходили друг другу. В физическом отношении. Каждую ночь я делал два-три обычных для меня витка. "Долгоиграющих" – это тоже для меня обычно. Она за каждый мой виток "догонялась" по 6-8 раз. Каскад оргазмов, целый фейерверк! – это было забавно. Наверное, во всем этом было больше ее заслуги, нежели моей. Через неделю она обнаружила "спутник". Под утро. Я еще спал, а ей захотелось возбудить меня сонного. И она полезла туда рукой.

 

– Что это? Зачем? Это же... это же садизм!

 

Она смотрела на меня широко открытыми глазами. Взгляд ее был изумленным и в то же время отчуждающим. Казалось, еще немного и они – глаза – вывалятся из орбит.

 

– Тебе что, дурочка, больно было? – с усмешкой спросил я. Потом равнодушно добавил: – Если хочешь, я уйду.

 

Я ведь не дорожил ею. Подумаешь, хорошо в постели. А после постели? После просто было легче заниматься чем-нибудь другим – учебой и прочим.

 

Она думала долго, а я насмешливо наблюдал.

 

– Наверное, будет лучше, если ты уйдешь.

 

Я ушел, не проронив ни слова. Как в романах. Через неделю она мне позвонила: соскучилась. Все вернулось в исходное. Больше она не возникала. Она даже перестала встречаться со своим прежним любовником: каким-то зам.министра – евреем. Дяденьке было уже за пятьдесят. Ей же всего двадцать восемь. Когда-то он ее изнасиловал прямо в больничной палате. Потом, видимо, прикипел. Сейчас персональный автомобиль и министерская зарплата перестали производить на нее впечатление. А белых мальчиков она все еще любила.

 

Увы, Гульнарочка, а ведь, пожалуй, я к тебе завтра и не пойду. Я вообще завтра никуда не пойду. Даже к Венерке – чтобы не подумала, что мне, как мальчику, невтерпеж. Даже к друзьям на скамейку – надоели. Пусть перебьются один вечер без меня.

 

Завтра я буду весь вечер по душам разговаривать с отцом. Мы давно уже этого не делали.

 

 

 

Глава 3

 

 

 

На следующий день мы с отцом "скрестили" наши интеллекты на бранном поле – над кухонным столом. "Скрестили" – это, конечно, довольно лестный оборот для меня. Мой интеллект куда менее остер, чем отцовский. Да и покороче. Он ведь у меня художник. Талантливый, но неудачливый. Неудачник он во всем – в любви, в творческой своей судьбе, в быту. Пожалуй, только с друзьями ему повезло. Ему уже сорок шесть, а у него пятеро друзей. Настоящих. Это уже проверено. Все они художники и у всех точно такие же проблемы, как и у отца. Один Андриалович среди них исключение – у того и семья, и деньги, и квартира в престижном районе, и выставки, и поездки за границу. Но он ничего – умница – не зазнается.

 

Они часто собираются у нас и болтают до посинения. Я люблю их слушать. Мне кажется, что я мудрею в их компании. Хотя, может быть, я опять себе льщу.

 

Раньше (до перестройки) отцу было легче: он разрисовывал холлы и рекреации в школах и детских садах, и мы не так уж и плохо жили. Сейчас стало хуже – художников пруд пруди, а денег детским садам и школам почти не выделяют. Теперь отец вынужден "кантоваться" на алматинском "Арбате" – у гостиницы "Казахстан", подле "Шегиса". Там вся малюющая братия выставляет на продажу свои работы. Покупают, в основном, иностранцы. Правда, в последнее время и местные из "нуворишей" нет-нет, да и купят чего-нибудь. Приобщаются, суки!

 

Отец очень радуется, что я не свихнулся. Свихнуться – это, по его определению, означает начать писать стихи, картины, в общем, стать человеком творческим.

 

Я всего-навсего студент филфака. Я буду обучать детишек словесности. А деньги? Деньги – это дерьмо. Так говорит отец. Ты не прав, папа! Ты, наверное, единственный во всем нашем дворе, кто не заметил появления Венерки. А вот твой сынок заметил. И, причем, одним из первых. Мало того, так еще и она, пусть и через восемь месяцев, но все же заметила твоего отпрыска, папа. И даже позволила снять туфельку со своей уникальной ножки.

 

Всего этого я отцу не сказал. Все это я лишь подумал про себя. И о том, что его сынок комплексует ходить в задрипанных джинсах, я тоже промолчал. Отец и друзья – это единственное, что у меня есть. Значит, их надо беречь. Тяга к дружбе – это у меня, наверное, наследственное. А дружить надо уметь – так говорит отец. Уметь дружить – это значит уметь беречь своих друзей. Может быть, все эти рассуждения и не очень умны, но это мудро. Мудрость – не свойство ума, а свойство души. Это не цитата из "великих". До этого я додумался сам.

 

Когда мать от нас ушла, отец заболел. Ему тогда было тридцать три, наверное, а у него случился инфаркт.

 

Возможно, между этими событиями и нет никакой связи, но я почему-то думаю, что такая связь есть. Месяц я жил у Андриаловичей, а жена Андриаловича почти каждый день вместе со мной носила ему передачи. Почти постоянно у него кто-нибудь был: или Орал, или Марк, а иногда получалось так, что они собирались у его постели все вместе. Марк и Орал – это я их так только за глаза называю. В глаза – дядя Марк, дядя Орал и т.д.

 

Из-за этой болезни у отца тогда сорвалась поездка в Москву на выставку. Я уверен, что эта выставка сыграла бы важную роль в его судьбе.

 

Я ненавижу свою мать. Когда я говорю об этом своим друзьям или знакомым, они смотрят на меня как на недочеловека. Пусть. Их матери не сбегали от них, их отцы не валялись по месяцу в больницах после инфаркта, их никогда не били туфелькой по голове. Им меня не понять.

 

Уже целую неделю отцу не удавалось продать ни одной картины. А в прошлое воскресенье он продал сразу две – за двадцать и двадцать семь долларов.

 

В его комнате на шифоньере лежат прекрасные иллюстрации к "Мастеру и Маргарите". Они бесподобны – черно-белые, в графике. Что-то напоминающее манеру Сальвадора Дали. Но только напоминающее – отец никогда не писал своих работ “под кого-то”. Он выше этого. Я это чувствую.

 

Если бы он снес эти иллюстрации на наш "Арбат", то, я уверен, – их бы расхватали в один день. И не менее чем по 100 долларов за каждую. Но он этого никогда не сделает. Время от времени мы вместе пересматриваем их.

 

За окном уже давно затихли голоса ребят и давно отстучали венеркины каблучки. Отстучали! Значит, она сегодня опять ночует одна.

 

Мы с отцом все еще не спали. Чудные образы "Ста лет одиночества" по-хозяйски заполняли нашу кухню и, будоража наши воображения, делали это неизбалованное женскими руками маленькое пространство совершенно необъятным и волшебным. Они отодвигали обклеенные обоями "под мрамор" стены все дальше и дальше, и вместе с ними все дальше и дальше отодвигались и суверенитет, и парламент, и новые цены, и "Арбат", и институт, и даже Венерка. Казалось, что над столом звучат не наши голоса, а зычный голос полковника Буэндиа; и проблемы маленькой и несчастной страны, населенной удивительными людьми и обреченной на сто лет одиночества, напрочь вытесняли все наши собственные проблемы.

 

К реальности нас вернул звонок телефона. Было уже около часу.

 

– Пап, возьми. Если это меня, спроси кто. Если это Гульнара, скажешь, что меня отправили на стажировку – в сельскую школу на две недели куда-нибудь под Иссык или Талгар.

 

– Это Маркес пробудил у тебя такое буйное воображение?

 

– Ну, пап!

 

– Ладно-ладно, уговорил.

 

Отец взял трубку.

 

– Да. А кто его спрашивает? – он прикрыл ладонью микрофон: – Какая-то Венера. Будешь говорить?

 

Я кивнул, хотя и не очень-то верил, что все это происходит в действительности.

 

– Сейчас я его позову, – сказал отец и протянул мне трубку.

 

Это была она. Это было невероятно, но в трубке звучал ее голос – я сразу узнал его.

 

– Доброй ночи, Поручик!

 

– Здравствуй! – я мучительно соображал, откуда она могла узнать номер моего телефона. Тугодумам лучше задавать вопросы: – Как ты узнала номер моего телефона?

 

Она коротко рассмеялась.

 

– Я во дворе встретила одного из твоих приятелей. Ну, того, помнишь, что с краю, по левую руку от меня, сидел, черненький такой. Впрочем, они там почти все черненькие были. Он мне и подсказал.

 

– А, Уйгур-Твою мать, наверное, – догадался я.

 

– Как?!

 

– Ну, это кличка. Он уйгур и по фене никогда не ругается. Всегда говорит только "Вашу мать". Даже, когда сильно разозлится.

 

– Тогда ясно. Оригинально.

 

Мы помолчали немного.

 

– Вот что, – прервала она молчание, – завтра я не позднее половины десятого дома буду. Забегай, а то скучно.

 

– Хорошо.

 

Когда я положил трубку, отец иронически посмотрел на меня.

 

– Вот уж не думал, что Аполлона воспитываю, – подначил он.

 

– Ладно, пап, завязывай.

 

 

 

Глава 4

 

 

 

 Нельзя сказать, что я вообще никогда не любил свою мать. Напротив. До самого ее побега я обожал ее, не смотря ни на что. Даже удары шпилькой не смогли вышибить этой любви, даже то, что она всегда насмехалась надо мной – и при гостях, и наедине. Хотя я всегда хорошо учился в школе, она относилась ко мне как к какому-нибудь недоумку. Она говорила, что я никогда не поступлю в институт, что на это у меня не хватит "тяму"; что меня не будут любить девушки, потому что я невысок ростом; что когда вырасту, буду таким же олухом, как и отец. Иногда она вдруг бросалась ко мне и судорожно сдавливала в объятьях мои плечи:

 

– Ты мой сын. Мой. Никогда не забывай, чей ты сын! – так она приговаривала при этом.

 

Иногда я замечал, как она смотрит на отца, когда он этого не видел. Взгляд ее был странен. Казалось, он полон ненависти.

 

Но за что? За что она могла ненавидеть отца? Моего безобидного, интеллигентного и умного отца?

 

 

 

Глава 5

 

 

 

На следующий день, после занятий в институте я пристроился с конспектами на кухне и подгонял "хвосты". Раза два или три звонили ребята: спрашивали, отчего я не появляюсь во дворе уже второй день. Я отвирался, как мог – приболел, мол, плохо себя чувствую, упадок духа, в общем, все, что угодно, лишь бы не выходить к ним и не попадаться на их соскучившиеся по свежатине зубоскальные челюсти.

 

К вечеру, уже когда пришел домой отец, я все еще "затворничал" на том же месте, внимательно прислушиваясь к возгласам, залетавшим извне – боялся, что они меня "засекут", когда я отправлюсь к Венерке.

 

К счастью, около девяти они разошлись. У Венерки уже горел свет. Я, сдерживая нетерпение, но все же достаточно бестолково – даже сигареты умудрился забыть – собрался.

 

– Пап, я пойду прогуляюсь, – традиции ради сообщил я отцу.

 

– Кифару не забыл, златокудрый? – крикнул отец мне вслед.

 

Я ничего не ответил. "Подначки" отца никогда не причиняли мне боли, но, тем не менее, я вдруг подумал, что мне будет очень не по себе, если отец случайно встретит где-нибудь на улице меня в обществе Венерки…

 

Ее дверь была без глазка.

 

Она открыла сразу, причем так, что вначале мне показалось, будто дверь приоткрылась сама собой – молча, не спрашивая "кто это?", и как бы прячась за дверью. Несколько секунд я даже не решался войти.

 

– Ну, долго ждать? – неожиданно выглянув из-за кромки двери, спросила она.

 

Я неуклюже протиснулся в образовавшееся пространство, боясь, что задену дверь и тем сделаю ей больно.

 

Она как-то неожиданно проворно после всей предшествующей этому неторопливости прикрыла дверь и, резко обернувшись ко мне, с самой что ни на есть обычной женской улыбкой спросила:

 

– Куда пойдем: на кухню или в комнату?

 

Я, разумеется, выбрал кухню.

 

Обстановка квартиры была вполне заурядной – это даже немного удивило меня. В проеме двери, ведущей в зал, я мельком заметил шкаф с приоткрывшейся дверцей, в котором виднелись беспорядочно развешенные наряды, те самые, которыми Венерка производила впечатление на дворовую публику.

 

– Ты извини за бардак, я здесь только что марафет наводила, – пояснила Венерка, усаживая меня на кухне возле окна, словно отгадав мои мысли. – А "кухню" я скоро новую возьму, от этой уже тошнит..., – опять пояснила она. И опять угадала.

 

Кухонная мебель, и вправду, оставляла желать лучшего. Я сразу же вспомнил, как когда-то развивал перед друзьями теорию, что возможность обольщения женщины зависит только от возможности достаточно долгого общения с нею. Что ж, значит, старая мебель мне на руку. Нужно будет обязательно предложить ей себя в качестве столяра.

 

– Чай, кофе?

 

– Все равно.

 

 Мне действительно было все равно.

 

Постепенно мы разговорились. Надо сказать, что природа наделила ее искренностью не меньше, чем меня. Через час она знала уже почти всю мою не ахти-какую длинную биографию, и – еще через час – сообщила мне свою, тоже не длинную и не сложную.

 

Она родилась в поселке, в Жана-Турмысе. У нее были и отец, и мать, и сестра – дочь матери от первого брака. Все они жили там, и лишь одна Венерка перебралась в город.

 

– Знаешь, он ее любит больше, чем родную дочь, – посетовала она. – Все Леночка да Леночка. А ко мне относится как-то...

 

Тут она остановилась. Я сотворил на своем лице понимание, хотя, честно говоря, ни шиша не понял.

 

– Я его тоже... не очень люблю, – продолжала откровенничать Венерка. – Маме так от него доставалось. Особенно, когда они помоложе были.

 

– Он ее бил? – позволил я себе полюбопытствовать.

 

– Нет. Не это.... Ну, знаешь, гулял там, вел себя по-свински.

 

Мы помолчали. За окном смерклось, и на июньском небе весело перемигивались звездочки.

 

– Я даже "кухню" до сих пор не покупаю из-за него. Когда я дверь задумала обить, он мне неделю обещал, а так и не приехал. Пришлось мастера вызывать. Теперь с мебелью, я уверена, будет то же самое.

 

– Вызови мастера по объявлению, – посоветовал я, всею своей душой надеясь, что совет этот ей не понравится.

 

– Да нет, что ты? Знаешь, как бабе одной жить... Когда в прошлый раз козел один пришел двери обивать, он мне все мозги выполоскал, скотина.

 

В момент, когда она это говорила, она смотрела на меня с таким возмущением и презрением, как будто я и был тем самым козлом.

 

 – Задолбал! - продолжала Венерка. – Я тебе сделаю и даже бесплатно, и даже очень хорошо сделаю. И намеки, намеки.

 

Среднюю фразу она произнесла, переиначив свой голос под голос "козла". Прядки волос наползали ей на глаза, и она поминутно отдувала их.

 

В эти минуты она была так хороша и артистична, что я почти перестал разбирать смысл того, что она говорила, и лишь с наслаждением слушал звуки ее низковатого, но приятного голоса.

 

– Послушай, Венерка, – очнулся я ( момент был наиболее подходящим): – А давай, я тебе соберу кухню?

 

 Она запнулась и с удивлением посмотрела на меня.

 

 – А ты умеешь?

 

 – Почему нет? Я и дома это всегда делал, и друзьям помогал собирать. Как помогал? Я делаю, а они мне лишь мешают, – пояснил я.

 

– Ну, давай. Я прямо завтра возьму кухню. Тебе на сборку много времени нужно?

 

– А ты какую кухню хочешь взять?

 

– Да "Трапезу", наверно.

 

Петьке Безликому я собрал "Трапезу" за восемь часов.

 

 – Ну, не знаю: как пойдет. Дня два, я думаю, хватит, – вдохновенно соврал я.

 

Мы договорились, что я начну в воскресенье. До воскресенья, в принципе, оставалось совсем немного.

 

Я в течение всей нашей беседы все думал: когда же она меня попросит пойти к себе домой? Времени было уже около двенадцати, а она, казалось бы, игнорировала это обстоятельство. А может быть, не попросит?

 

– Славка, а давай, я тебя борщом накормлю? Хочешь есть?

 

Я готов был поклясться, что она не спрашивает, а уговаривает, даже просит меня поесть борща. В это мгновение она была совсем не похожа на ту красивую и вызывающе одетую девушку, которую я привык видеть в ней прежде: ее плечи как-то немного вздернулись и ужались, и она стала походить на беспомощного воробышка, замерзающего и трепещущего на ветру в зимнюю пору.

 

Я встал, изобразил задумчивость и одарил:

 

– Ты знаешь, а я ведь капитально хочу жрать. Ну, просто умираю от голода. Забыл, представляешь, поужинать дома сегодня.

 

Да, да, казалось, что это действительно было для нее даром или, по крайней мере, подарком: ее плечи сразу выпрямились, и она почти торжествующе улыбнулась.

 

Не прошло и пятнадцати минут, как передо мной появилась тарелка роскошного, дымящего ароматным паром, на редкость вкусного борща и блюдце с нарезанным изящными ломтиками деревенским салом.

 

Я ел, я благодушествовал, я ликовал!

 

Венерка умиротворенно и молча слушала мою болтовню. Она явно получала удовольствие от того, что я ем ее борщ. Быть может, она никогда и никого не кормила у себя прежде? Да нет, вряд ли.

 

Меня все подмывало спросить у нее о владельце зеленой "семерки", но я сдерживал свое любопытство и вместо этого с увлечением рассказывал ей о своих друзьях. Я ей рассказал, что Брюс Ли – он и в самом деле Ли, но Станислав – кореец, и что он уже несколько лет занимается каратэ и бесподобно дерется. Еще я рассказал, что Ричард Богенбай был дзюдоистом, что он рожден под знаком Льва и обожает читать книги о рыцарях и батырах, чем и заработал свою странную кличку – Ричард Львиное Сердце плюс Богенбай-батыр; что Петька Безликий самый вредноватый тип среди нас, и кличку ему придумал Кайра – с иронией над его неказистостью и белесой, незапоминающейся физиономией по аналогии с Петром Великим.

 

– А бабки, бабки они – твои друзья – на чем делают? – перебила меня Венерка.

 

С бабками у всех нас было напряженно. Ее вопрос так смутил меня, что дальше я уже ел молча.

 

– Ты извини, у меня завтра дел куча, – мягко сказала Венерка, когда я закончил есть. – Уже час почти. Тебе, наверно, надо идти.

 

"Мне надо идти? Да нет, мне совсем не надо идти. Мне вообще никогда уходить отсюда не хотелось бы". Так я подумал, но сказал совсем другое:

 

– Да, наверное. Только знаешь, так хорошо, интересно, что уходить совсем не хочется.

 

Я намекал, я юлил, я лицемерил, я тянул время.

 

– Нет, нет, Слава, – уже твердо прервала меня Венерка: – Мне тоже было не скучно с тобой. Поболтаем теперь в другой раз. В воскресенье, – напомнила она. – Ты еще не забыл, что грозился прийти и собрать мне кухню?

 

Она вытерла руки и отошла от раковины, в которой мыла посуду. Она стояла почти вплотную ко мне.

 

– Ну, будь умничкой.

 

Умничкой быть совсем не хотелось, но под давлением обстоятельств можно стать кем угодно. Я решил, что стану змеем – тем самым, библейским, коварным Змеем-искусителем – я буду терпелив, как Томмазо Кампанелла, жуликоват, как Калиостро, и предан, как Ланселот. Но когда-нибудь я добьюсь ее. Обязательно.

 

 

 

Глава 6

 

 

 

И все-таки, куда запропастилась морда кавказской национальности?

 

 

 

Глава 7

 

 

 

– Поручик, айда с нами на пиво.

 

Я столкнулся с ними нос к носу в воскресенье, прямо у подъезда. С ними – это с Кайрой, Уйгуром-Твою мать и с Безликим. На плече у меня висела сумка с инструментом. Погода была самая что ни на есть пивная: несмотря на утро, уже здорово припекало, на небесной синеве не замечалось ни единого облачка.

 

– Не могу. Я к Венере иду мебель собирать.

 

– К Вене-е-ере, – передразнил Петька. – Пол года назад ты про нее говорил, что она шлюха и "турчанская" девочка.

 

– Безликий, выпросишь сейчас! – агрессивно придвинулся я к нему.

 

– Кочумарьте, мужики (завязывайте), – впрягся Кайра и, предо­стерегающе глянув на Петьку, едва заметно кивнул в сторону арки.

 

Петька возникать не стал, и они тронулись в свою сторону, сопровождаемые позвякиванием в такт шагам кры­шки от бидона, который нес Аркен.

 

Когда они уже вошли в тень арки, Кайра обернулся и пожелал:

 

– Удачи тебе, Славка.

 

Удачи? Да, удача – это то, чего я хотел бы сейчас больше всего.

 

Неужели, я вправду называл Венерку шлюхой?

 

 

 

Глава 8

 

 

 

Кухню я собирал в воскресенье весь день и по вечерам – в понедельник и вторник. Допоздна! И все три дня был умничкой. Какой дурак придумал это слово?

 

 

 

Глава 9

 

 

 

 – Венерка! А кто этот... на "семере"?

 

Венерка оторвалась от вязания и с любопытством взглянула на меня:

 

– Тебя очень это волнует?

 

– Просто интересно.

 

– Он мой Кавка!

 

И она опять вернулась к вязанию.

 

– Кавка?

 

– Ну да. Это я его так называю. Кавказец же все-таки!

 

Она опять подняла на меня глаза и продекламировала:

 

– А - зер - бут.

 

" Азербут", – это для меня звучало приятней, чем "мой Кавка".

 

– А кто он?

 

– В смысле?

 

– Ну, чем занимается?

 

- А-а. Фирмочка у него небольшая. Объегоривает людей и Республику, тем и кормится.

 

Она сошла с кресла и, отложив вязку, перешла ко мне на диван. Я пялил глаза в телевизор.

 

Венерка закурила и, выпустив колечко дыма, сказала, указав сигаретой на экран:

 

– Мадина. Все никак помыться не может. А манекенщицей так себе была.

 

На экране обнаженная девица рекламировала ванное оборудование какой-то фирмы.

 

– Ты ее знаешь?

 

– У-гу.

 

– А он тебе, этот Кавка, – я попытался повернуть разговор в прежнее русло: – Друг?

 

Венерка повалилась на подушку и засмеялась:

 

– Друг, оказывается, Кавка – мой друг, надо же! И как тебе в голову такое могло прийти?

 

– Что я такого сказал?

 

– Он мой постоянный любовник. Уже три года. Ясно? И вообще, какого черта тебя вдруг заинтересовала эта мразь?

 

– И ты спишь с мразью?

 

– Да, сплю. Я и сама мразь порядочная.

 

Она вдруг прекратила откровенничать и снова села рядом. Минут пять мы молча смотрели телевизор.

 

– Только он все-таки мразь больше, чем я, – неожиданно сообщила она, зло сощурив глаза.

 

Я возобновил свои расспросы.

 

– А «Тойота» – тоже любовник?

 

– Фифти-фифти.

 

– А «Mерседес»?

 

– О-о, это благодетель.

 

– А «Волга»?

 

– С этим дела.

 

Кажется, я перечислил всех. Я помолчал, набираясь духа, а потом хлестнул:

 

– Значит, ты вправду шлюха.

 

Она быстро загасила окурок и пошла в коридор:

 

– Сударь! Ваше время истекло.

 

Я медленно поднялся и прошел к ней. Она стояла у открытой двери. Мы молча смотрели друг на друга.

 

– Ты извини. Я не подумал. Я больше не буду, – уже совсем по-детски пообещал я. – Неужели, ты выгонишь меня без ужина?

 

Она ничуть не смягчилась. Но дверь все же закрыла и, молча пройдя на кухню, загремела посудой.

 

Я поплелся вслед за ней.

 

– Пожрешь и сразу смотаешься, – сказала она, поставив передо мною тарелку.

 

Я не стал перечить.

 

– Можешь здесь покурить пока, – свеликодушничала Венерка, когда я доел.

 

– Венерка, выходи за меня замуж, – я сам не ожидал, что сейчас такое скажу.

 

Она криво усмехнулась.

 

– Что я с тобой делать-то буду? Милостыню по подвалам собирать, а?

 

Взгляд ее был упруг и безотрывен. Было похоже, что она наслаждается ситуацией.

 

– А с Кавкой не собирала б?

 

– С ним – нет. Только я за него замуж-то не собираюсь. И потом: у меня ведь жених есть.

 

– Же-них? Вот еще новость! Какой жених?

 

– Нормальный. О двух руках, о двух ногах, об одной голове и – даже – об одном члене. Впрочем, последнее – это не то, что меня в нем волнует.

 

– А что тебя в нем волнует?

 

– Он у меня мальчик смирненький. Правильный и послушный.

 

– Русский?

 

– Русский.

 

– Какой из себя?

 

Она довольно образно и артистично описала.

 

– А-а, – догадался я, – это который пешком ходит? И ведро выносит?

 

– Во-во, – подтвердила она.

 

– Что же ты так продешевила?

 

– Почему? Это любовник нужен с машиной, а муж должен ходить пешком, иначе может налево уехать.

 

– Как же он все это терпит? Ему не позавидуешь.

 

– Сашка-то? А он не терпит. Он просто ничего не знает. Может быть, и догадывается о чем-нибудь, но – это его проблемы.

 

– Я бы такого не потерпел.

 

– А тебя никто и не заставляет терпеть.

 

– Послушай, а где они все? Ну, эти – любовники, женихи, – пояснил я.

 

– Кавка деньги уехал делать, что-то в Россию повез, а с Сашкой я поругалась.

 

– Из-за чего?

 

– Да не из-за чего. Просто хотела подольше побыть с Кавкой и потому поругалась с Сашкой. А сейчас хочется побыть одной. Надоест – позвоню ему.

 

– А я ?

 

– Что ты?

 

– Ну ты же сейчас не совсем одна – я ведь с тобой.

 

– Ты не в счет. Ты-то как раз друг.

 

– А когда вернется Кавка?

 

– Двадцать пятого.

 

Я задумался. До двадцать пятого оставалось две недели. Значит, у меня еще есть время.

 

Спускаясь по лестнице, я обернулся. Венерка сквозь приоткрытую дверь глядела на меня сверху. С минуту мы смотрели друг на друга.

 

"И все-таки она шлюха, – подумал я про себя и, уже не оглядываясь, побежал дальше: – Надо постараться забыть ее".

 

 

 

Глава 10

 

 

 

Забыть никак не получалось. Я бывал у нее каждый вечер, а время летело все быстрей и быстрей. Как в горячке, я сдал все зачеты и экзамены и, что удивительно, довольно успешно. За все эти дни я почти не виделся с отцом: когда я возвращался от Венерки, он уже спал, когда я с утра бежал в институт, он еще спал, когда я приходил из института, его не было дома. Ребят я тоже практически не встречал.

 

Раза три Венерка оставляла меня ночевать – на полу. Все три раза – среди ночи – я пытался устроиться рядом с нею. Все три раза она меня прогоняла. В последний раз она убежала от меня и закрылась в ванной.

 

Я долго стоял в темном коридоре и тихо разговаривал с ней через дверь. Наконец, она отворила. В полосе света из-за двери показалась ее рука. В руке был импортный презерватив.

 

– Хорошо. Ты получишь то, чего хочешь. Только больше я тебя не впущу, – она вышла и жестко взглянула мне в глаза: – Понял?

 

– Хорошо, – медленно сказал я. – Я воспользуюсь этой возможностью, только вот это, – и я кивнул на пакетик: – Оставь для других своих приятелей.

 

– А без этого,– она сильно нажала на "э": – я не даю.

 

– У меня все в порядке, я уверен.

 

– А, может быть, я не уверена.

 

– Врешь, – оборвал я и сразу взорвался. – Ты дура, ты истеричка, ты злая баба. Ты...

 

Больше мне ничего не приходило в голову. Я сник. Мне было на все плевать. Я покорно пошел к своему матрацу, лег навзничь, лицом в противоположную от дивана сторону.

 

– Славка, Славка! – почти над самым ухом услышал я Венеркин шепот и почувствовал ее руку на моем плече: – Обернись, ну же.

 

Я молчал. Она совсем придвинулась ко мне и, гладя меня по плечу, продолжала шептать:

 

– Понимаешь, у меня когда-то был друг. Это так хорошо было – иметь друга-мужчину. А потом мы переспали. И очень скоро расстались. Нам не нужно начинать, я чувствую. Славка, ну, поверь же!

 

Я молчал.

 

Вдруг я почувствовал прикосновение ее губ к мочке моего уха. Я закрыл глаза. Она продолжала касаться мочки моего уха, шеи и волос неторопливыми, короткими и очень легкими поцелуями.

 

Я молчал.

 

" Что она, с прибабахом, что ли? Говорит, не нужно начинать, а сама уши целует?" – подумалось мне.

 

Неожиданно для нее я обернулся:

 

– Может быть, ты все-таки ляжешь рядом?

 

Она встала, выпрямилась и, глядя на меня, отрицательно покачала головой. Потом медленно поправила рукой волосы и понуро пошла к своему дивану.

 

 

 

 

 

Глава 11

 

 

 

Весь следующий день я болел. Мужчины от "этого" тоже болеют. Мне уже приходилось испытывать нечто подобное, но тогда это было совсем по-другому. На этот раз у меня болело не только то, что должно болеть, но и то, что по моим представлениям о физиологии в данных условиях никакого права на болезнь не имело. Почки, печень, желудок неожиданно, по каким-то неведомым мне законам природы, приобрели вполне осязаемые формы, вес и размеры и, словно подвешенные на цепях внутри меня камни, стукались друг о друга, причиняя мне жестокие, едва переносимые боли.

 

"Это не женщина, это – палач", – решил я.

 

Промаявшись так до вечера и увидев что венеркины окна озарились призывным светом, я унес телефон в свою комнату (благо, шнур позволял сделать это) – чтобы отец случайно не услышал нашего разговора – и набрал ее номер.

 

"Она должна знать об этом, – таким был мой вывод. – В конце концов, женское сострадание – это не миф же, в самом деле?"

 

О, как плохо я еще знал Венерку!

 

Казалось, что она обрадовалась, услышав мой голос. Когда я в общих чертах, как сумел, рассказал ей, что со мной происходит, ее оживление стало еще большим.

 

– А ты полечись, – невинно предложила она.

 

– Как?! – моему раздражению не было предела.

 

Она рассмеялась и пояснила:

 

– Ну, не знаешь, что ли? Сходил бы к кому-нибудь. Или не к кому?

 

– Есть. Но я не хочу. Я хочу только с тобой.

 

– К сожалению, помочь ничем не могу. Нужно, чтобы и я захотела, ясно? – она сделала паузу. – Кстати, ты сегодня придешь или нет?

 

Меня раздирала злоба. "Кто она такая? Почему она позволяет себе издеваться надо мной?"

 

То, что она именно издевается, никаких сомнений у меня уже не вызывало.

 

– Нет. Я не приду к тебе. Я, может быть, вообще больше не приду.

 

– Дело твое, – спокойно оборвала меня Венерка. – Между прочим, есть еще один эффективный способ.

 

– О чем ты?

 

– Полечись кулачком.

 

Я положил трубку. Женское сострадание – это миф. Теперь я это знал с абсолютной точностью.

 

 

 

Глава 12

 

 

 

– Я беременна. Я давно хотела сказать тебе об этом, но ты не давал мне такой возможности, – Гульнарка повернулась ко мне и дышала прямо в ухо.

 

Я все-таки пошел к ней. Лечиться.

 

За открытым окном, плотно завешенным снаружи кронами тополей, уже вовсю шелестела душная и томная ночь. Через стенку, из кухни доносились обрывки хмельного разговора гульнаркиных подружек и их, возбужденных предчувствием легкой поживы, "залетных" дружков.

 

Я медленно повернул голову к ней: почему она до сих пор не спит? Почему она мешает мне думать?

 

Гульнаркины глаза слабо поблескивали в темноте, отражая легкий, рассеянный деревьями лунный свет, проникающий через проем окна.

 

"Врет! – подумалось мне. – Как пить дать, врет!"

 

Я слегка усмехнулся и посоветовал:

 

– Сделай аборт, – и после короткой паузы добавил: – Пока не поздно.

 

– Ты не хочешь, чтобы я родила тебе ребенка? – в ее голосе сквозило уязвленное самолюбие, на которое мне, в общем-то, было начхать.

 

– Нет. Дело в том, что я совсем не хочу иметь детей. Во всяком случае, в ближайшие пять лет.

 

Это была отговорка или гнилая отмазка, как сказал бы Уйгур-Твою мать. Детей я хотел. Я обожал детей. Я скрывал это ото всех, но когда я видел симпатичного малыша или малышку, то испытывал какое-то особое, необъяснимое словами чувство внутреннего обмирания. Иногда в автобусе или где-нибудь на улице, затаив дыхание, я подолгу следил глазами за каким-нибудь милым, совершенно загадочно и вдруг обаявшим меня карапузом. Я заметил это за собой совсем недавно, может быть, не более года назад. И мне было приятно это заметить. Видимо, всему свое время. Видимо, однажды приходит такое время, когда мужчина начинает желать иметь детей. "Но не с ней же, – подумал я, – еще раз посмотрев на Гульнарку. – Вот если бы Венерка родила мне ребенка! Каким бы замечательным он был!"

 

Я встал и, подойдя к трельяжу, зажег бра и уселся на табуретку напротив зеркала. Я разглядывал себя и вспоминал Венерку.

 

Да! Это был бы красивый ребенок – хорошенький русый мальчик или девочка с голубыми или серыми глазами.

 

– Я не буду делать аборт, – прервала мои размышления Гульнарка.

 

– Останешься матерью-одиночкой, – равнодушно бросил я ей через плечо.

 

– Не останусь.

 

– Вот как? Отчего же? – меня забавляла уверенность, вдруг появившаяся в ее тоне.

 

– На всякий случай, я сказала Севке, что это его ребенок.

 

Я повернулся к ней и впился взглядом в ее ненавидящие глаза:

 

– Ты что, дура, что ли?

 

Севка – это тот самый представительный пятидесятилетний жид, который восемь лет назад ее изнасиловал, а теперь, по ее словам, хрюкал подле нее в ожидании непомерного счастья.

 

– Я – умная дура, – парировала Гульнарка. – Вы чем-то похожи друг на друга, и он ни за что не догадается, что это не его ребенок. Когда он вернулся из Бельгии, он пригласил меня в "Самал", и там я ему сказала об этом. Он был такой..., – она остановилась, подыскивая слово: – Гордый!

 

Я задумался и вдруг почувствовал, что мне становится весело. Черт побери! Номенклатурный олух будет кормить и воспитывать моего ребенка! Потрясающе! Это меня вдохновляло.

 

– Послушай, но ведь это же здорово! – ободряюще воскликнул я. – Я тебя поздравляю!

 

Она закрыла лицо ладонями.

 

Утром я встал в хорошем расположении духа. Пока я одевался, Гульнарка пристально меня разглядывала.

 

– Подожди! – остановила она меня, когда я уже был в дверях: – У тебя кто-то есть?

 

Я на секунду задумался: " Есть ли у меня кто-нибудь?" Ответа не находилось, но нужно было что-то ответить.

 

– Есть в моей жизни одна женщина, которая заняла в ней очень много места.

 

По Гульнаркиной щеке медленно скатилась слезинка. Потом другая. Она плакала. Я никогда не видел, чтобы женщина плакала так: молча, почти беззвучно, без рыданий.

 

– Уходи. Не приходи больше, – сказала она и, смахнув ладонью очередную слезу, добавила: – Здесь даже я не могу ничего сделать. Когда-нибудь ты пожалеешь об этом.

 

Я отметил про себя, как она выделила слово "даже". Женщины иногда так переоценивают свои возможности. Но мне не хотелось разубеждать ее в чем бы то ни было. Ведь, в принципе, я ее очень жалел. Но это – только " в принципе".

 

 

 

Глава 13

 

 

 

Домой я пришел около десяти.

 

Отец уже встал и позавтракал, и теперь собирал и паковал картины, которые сегодня хотел взять с собой на "Арбат". Туда он обычно ходил к обеду.

 

– Как дела, Апполон?

 

– Это у прокурора дела, а у меня личная жизнь.

 

Отец заинтересованно посмотрел на меня.

 

– Ну, и как успехи?

 

– Плохо, папа.

 

– Плохо? Судя по твоему внешнему виду, этого не скажешь.

 

– Это я маскируюсь. Как библейский змей.

 

Я "добивал" остатки картошки с яичницей прямо со сковородки. Отец присел напротив.

 

– Может быть, поделишься?

 

Я отрицательно помотал головой.

 

– Не-е, папа. Мои проблемы.

 

– Ну-ну. Кстати, твои друзья уже телефон оборвали. Ты бы сходил к ним – "отметился", как вы выражаетесь.

 

Надо сказать, что, насколько я понимаю, отцу нравились не все мои друзья. Но он никогда не высказывал мне своих суждений по этому поводу, хотя нередко и, казалось бы, с удовольствием слушал, что я ему рассказываю о них и о наших проделках.

 

Я пообещал:

 

– Хорошо, отмечусь.

 

– Это "откорячка"? – отец подтрунивал над моим жаргоном.

 

– Нет, это правда.

 

– Да, – каким-то извинительным тоном добавил отец: – Только что звонила Венера и просила передать, чтобы ты сегодня не приходил, – он сказал это тихо, но его слова, как "разбитые" в начале игры биллиардные шары, застучали у меня в ушах.

 

– Хорошо, папа. Я сегодня обязательно зайду к ней.

 

 

 

 

 

Глава 14

 

 

 

"Семерка" появилась около девяти вечера.

 

Окинув беглым взглядом двор, морда кавказской национальности неспеша направилась к венеркиному подъезду, поигрывая на ходу ключами от машины.

 

Минут через пятнадцать после этого я поднялся со скамейки. Кайра попытался удержать меня за руку:

 

– Стоит ли?

 

– Стоит, – ответил я, твердо посмотрев ему в глаза.

 

Нехотя, он освободил мою руку.

 

– Эй, Поручик, если что – вызывай тяжелую кавалерию. Поможем, – кольнул меня в спину Безликий.

 

– С тебя помощник, как из меня Алла Пугачева, – огрызнулся я в ответ.

 

Венерка долго разглядывала меня в мною же вставленный глазок. Наконец, открыла.

 

– А, это ты, – сказала, будто бы и так не знала, что это я. – Ну, проходи.

 

Я неспеша прошел на кухню. Кавка сидел на том самом месте, на котором привык сидеть я. Он окинул меня внимательным взглядом и сквозь зубы поздоровался. Мне было не по себе.

 

Венерка наскоро нас познакомила. Чувствовалось, что ей тоже не по себе.

 

На столе стояла едва начатая бутылка "Самтреста".

 

"Экономит, гад, – подумалось мне. – Мог бы для Венерки что-нибудь и посолиднее приобрести".

 

Венерка была при полном параде – и в платье, и на шпильках, и при косметике.

 

Кольнула зависть: меня она так не встречала. Все халат да тапочки, и от косметики – ни следа.

 

Она немного подсуетилась. Кавка молча плеснул коньяка в поставленную ею для меня рюмку. Я молча выпил вместе с ними.

 

Разговаривала одна Венерка. Я делал вид, что слушаю ее болтовню, а Кавка все измерял меня глазами. Надо было уходить.

 

Я вежливо попрощался и пошел к выходу.

 

Ребята все еще «тусовались» на прежнем месте. Увидев меня, они замолчали. Брюс встал и уступил мне место.

 

– Мужики, а может, "побуцкаемся" сегодня? – предложил Богенбай.

 

Предложение никто не поддержал, а Безликий – тот даже наоборот – пискнул в ответ:

 

– Пока хватает. У меня еще с прошлого раза бровь не зажила.

 

"Побуцкаться? А что – это идея", – подумалось мне и я вопросительно обвел ребят глазами.

 

– А, может быть, и вправду?

 

– Хорошо, – сказал Кайра. – Петька с Уйгуром пусть остаются здесь, а мы – вчетвером – пойдем.

 

"Мы" – это я, Ричард Богенбай, Брюс Ли и Кайра.

 

Неторопливо, по двое, мы направились к арке.

 

– Может быть, и я с вами, – опомнился Уйгур.

 

– "В бой идут одни старики", – бросил ему шутливо в ответ Богенбай.

 

На проспекте уже было малолюдно, хотя еще не стемнело.

 

Мы тронулись в сторону ближайшего кабака.

 

Дойдя до места, мы "тормознулись" – никого не обнаружив.

 

– Может, пойдем обратно?

 

В этот момент на тротуар вывалила компашка. Их было шестеро – трое мужчин и трое женщин.

 

– Хачики! – не громко воскликнул Кайра.

 

– Мужики, делаем этих. Быстрее, а то уйдут. Вон их тачки припаркованы! – засуетился я, давя ребятам на психику.

 

Все шестеро были навеселе. Особенно "телки". Русские "телки". Смазливые, пошлые, продажные русские "телки".

 

– Поручик, но ведь их трое, да и с бабами они.

 

– Плевать. Кайра пусть постоит на стреме, а мы распорядимся.

 

– Ладно, уболтал.

 

Заводить выпало Брюсу. Он, опустив голову, словно погруженный в свои мысли, прошел между двумя ближними парами и, словно невзначай врезался в третью.

 

– Пардон. Я вас не ушиб? – осведомился он язвительно.

 

Хачик, левой рукой все еще полуобнимая свою потеющую подругу, правой ухватил Брюса за отворот джинсовой рубашки.

 

– Ты че, пацан? Куда прешь?

 

Вступать в словесные "разборки" Брюс не стал. Захватив своею небольшою, но крепкой кистью левой руки руку хачика, он красиво – с полуоборотом и полуприседом – ушел под нее, а затем, перехватив хачика со стороны спины за горло, резко "перекатил" его через себя на асфальт. Подружка хачика едва устояла на ногах.

 

Мы были уже рядом.

 

Девицы визжали, хачики матерились, рычали и плескались кровью, мы дрались молча, может быть, мы даже улыбались.

 

Уже когда почти все закончилось, где-то далеко, вниз по улице, замелькал милицейский маячок.

 

– Мужики, менты! – громко предупредил Кайра.

 

– Слышим, – отозвался Богенбай и напоследок смачно врезал ногой в голову пытавшегося подняться с четверенек хачика. Тот затих.

 

Менты были уже близко. Мы кинулись прочь, но тут одна из девиц ухватила меня за руку.

 

– Вы, вы..., – захлебываясь от ярости, глядя мне в глаза, выкрикивала она, – вы подлецы, вы козлы, вы, вы..., – она не находила слов.

 

– Да, мы подлецы, – наскоро согласился я и мякотью ладони сильно и резко ударил ее в челюсть. Таким ударом, хотя он и не очень пригляден внешне, можно запросто "вырубить" крепкого мужика. Ее ноги оторвались от земли и она звучно плюхнулась с тротуара на газон. Не вырубилась. Молча, растирая и смешивая с тушью слезы, она растерянно смотрела на меня.

 

– Пойдем же, ты, вляпаемся, – дернул меня Кайра.

 

Мы едва успели "уйти" с места нашей забавы.

 

– Ну, как? – встретили нас вопросами Безликий с Уйгуром.

 

Кайра отмахнулся от них. Мы присели. Разговор не клеился.

 

– Ладно, я пошел, – поднялся я.

 

Время было позднее, к тому же у моего подъезда стояла "Волга" Андриаловичей.

 

"Гости", – понял я.

 

– Подожди, Славка,– Кайра и Богенбай поднялись и подошли ко мне сами.

 

– Ты, это, Поручик, – тихо сказал мне Богенбай: – Некрасиво сегодня вышло. Это из-за нее ты так разошелся? – и он кивнул в сторону венеркиных окон.

 

Я промолчал. У Венерки было темно, а у подъезда мирно подремывала в ожидании своего хозяина "семера".

 

– Быть может, мы ему здесь "пятый угол" сделаем, – предложил Кайра.

 

Я испугался:

 

– Нет. Что вы, не надо. Мне ее тогда век не видать. И, тем более, он, наверное, тоже не один – с командой. Приедут потом на разборку, начнут вычислять, а мы все здесь живем.

 

– Да это ерунда. Мы со стороны других ребят подтянем, – пояснил Богенбай: – Ты только скажи.

 

Я отрицательно покачал головой:

 

– Нет. Не надо.

 

– Ну, смотри, как знаешь.

 

На том мы и расстались.

 

Дома, на кухне сидели дядя Марк с тетей Кларой и дядя Марат с какой-то рафинированной девицей. Отец, как всегда, был один.

 

Я прошел к ним поздороваться. Они с любопытством меня разглядывали. Вскоре, я понял, почему. Кость под левым глазом вдруг напомнила о своем существовании: очевидно там была ссадина.

 

– А, молодежь, как поживаешь? – радушно приветствовала меня тетя Клара: – Давай, присаживайся с нами. Петь, коньячку плеснем Славке, ты не против? – обратилась она к отцу.

 

Тот только махнул рукой.

 

На столе у них стояли две бутылки "Самтреста".

 

"Что ж, по крайней мере, не смешаю", – подумалось мне.

 

Я немного посидел с ними приличия ради. Да и как-то стало немного легче.

 

Потом прошел в свою комнату и, оставив дверь приоткрытой, так, чтобы ко мне доносился их говорок, улегся в постель. Обстановка понемногу успокаивала меня.

 

Когда Кайра встречался с русской девочкой, я только приветствовал это: он любил ее, а она, казалось бы, отвечала ему взаимностью. Потом они расстались: она нашла другого – побогаче. И тоже казаха. Будь прокляты эти деньги!

 

Теперь я психовал. Я чувствовал, что если б Венерка предпочла мне русского парня, то отнесся к этому куда спокойнее. Почему?

 

 

 

 

 

Глава 15

 

 

 

Межнациональные отношения! Чего только не измыслили о них досужие умы. Удавить бы этих фарисеев.

 

Все гораздо проще: мужики разных рас никак не могут поделить между собою смазливых "телок"!

 

Я сам до этого додумался: шерше ля фам. Французы правы.

 

Все "хачики" лишь только блудят с русскими "телками". И тем это нравится. Если б было иначе, все воспринималось бы по-другому.

 

 

 

 

 

Глава 16

 

 

 

Кажется, я уже спал. Перед моими глазами плавали цветные картинки.

 

Я шел по какому-то огромному полю, вымощенному большими бетонными плитами. Это могло бы сойти за аэродром, но вокруг не было ни души, ни предмета.

 

Впереди – почему-то именно впереди, а не надо мною, висело голубое небо, по краям размытое охрой. Эта охра меня совсем не удивляла. И то, что я был один – тоже.

 

Вдруг я почувствовал, что по правую руку от меня кто-то стоит. Очень медленно я повернул голову. Это была Венерка – я сразу понял, что это она. Но как странно она выглядела!

 

Она была одета в школьную форму того времени, когда я учился в школе. Пышные волосы заплетены в две косички, увенчанные красивыми разноцветными бантами. Она держала в руке мутное и желтое, чем-то напоминающее янтарь, стеклышко и через него разглядывала меня. По ее лицу порхала легкая, такая детская и невинная улыбка. Казалось, что это ребенок, заглядывающий в калейдоскоп.

 

Вдруг она убрала стеклышко от глаз – неожиданно весь ее облик стал меняться: школьный наряд внезапно превратился в роскошную, соблазнительно обтягивающую грудь блузку – цветастую и искристую, – оттененную снизу черной короткой юбкой строгих линий, ее девчачьи башмачки, плавно изменив свой цвет и форму, превратились в шикарные туфли на шпильках – под цвет блузки, а чудные, украшенные бантами косички сами собой расплелись и превратились в обычные Венеркины волосы – непостижимо пышные и притягательные.

 

Она, виновато посмотрев, сделала едва заметное движение плечами в мою сторону – как бы потянулась ко мне. Я уже совсем было хотел подойти к ней и обнять, но вдруг почувствовал, что есть что-то, мешающее мне.

 

Я повернул голову в сторону неба. Далеко – наверное, метрах в двухстах от нас стояла красивая женщина. Она держала на руках двухгодовалую хорошенькую девочку и смотрела на нас долгим, глубоким и очень спокойным взглядом. Подле ее ног стоял пятилетний, тоже очень хорошенький мальчик. Я внимательно смотрел на эту красивую женщину, изо всех сил стараясь узнать ее, но у меня ничего не получалось. Однако я совершенно отчетливо понял, даже не понял, а почувствовал, что она появилась здесь не случайно, что она имеет ко мне самое непосредственное отношение. Я вдруг понял, что должен идти в ту сторону – в сторону этих троих, – что там мне будет лучше, и нерешительно повернулся.

 

Женщина, взяв мальчика за руку, тоже повернулась и пошла. Она шла уверенно и спокойно, ни разу не оглянувшись.

 

Я пошел за ними, издали любуясь этой замечательной троицей и особенно тем, как шла женщина – немного вскинув голову, окаймленную каштановыми прядями волос, слегка покачивая бедрами и ставя свои крепкие ноги на одну линию, как будто бы на бетоне специально для этого кем-то предупредительно была проведена черта.

 

Отойдя на несколько шагов, я вспомнил о Венерке и оглянулся. Она смотрела мне вслед. Кисти ее рук были сложены в замок и прижаты к подбородку, а плечи вздернуты кверху. Она опять походила на замерзшего воробышка – как тогда на кухне, когда она предлагала мне поесть борща.

 

Я чуть было не вернулся к ней, но, глянув опять на удаляющуюся троицу, все же сдержал себя и, сделав над собой усилие, продолжил начатый путь. И тут я сразу забыл о Венерке.

 

С каждым последующим шагом я все более и более чувствовал уверенность в себе, меня окатывали почти физически ощутимые волны радости, и я все ускорял шаг, пока не поравнялся с троицей. Женщина приветливо и спокойно улыбнулась мне и мы пошли дальше.

 

Мы шли в сторону неба.

 

 

 

 

 

Глава 17

 

 

 

Венерку я встретил только через два дня после того злополучного вечера. Во дворе. Мы уже давно не встречались с ней так – вне дома.

 

Я постарался пройти мимо, но не смог – остановился прямо перед ней, загородив ей путь.

 

Она была растеряна. Но, видимо, это не оттого, что встретилась со мною. Мы неловко поздоровались. Она разговаривала со мной, почему-то повернув голову куда-то в бок, в сторону моего подъезда, а глазами, как-то странно закосив их, смотрела на меня.

 

Чуть погодя, когда она, все-таки не выдержав, повернула шею и вернула свою, на этот раз с гладко зачесанными волосами, голову в нормальное положение, я понял в чем дело. Под левым глазом Венерки был виден, хотя и плохо различимый, умело заретушированный гримом, фонарь.

 

– Да разговаривай ты по-человечески, – почти приказным тоном сказал я ей: – Все равно я уже заметил.

 

– Да, ну и как? – придя в себя, осведомилась Венерка. – Как тебе битая баба?

 

– Так же, как и битый мужик, – отшутился я, ткнув пальцем на свою уже покрывшуюся темной корочкой ссадинку.

 

– Где это? Можно узнать?

 

– Пускай не лезут.

 

Она, наконец, улыбнулась и сказала:

 

– Мне на работу сейчас нужно. Ненадолго. Зайдешь вечером?

 

Передо мною опять стоял безобидный воробышек. "Кто же все-таки она: воробышек или палач?"

 

Я оставил ее вопрос без ответа.

 

– Это он тебя?

 

Она потупилась, а потом, быстро вскинув глаза на меня, бросила:

 

– Об этом после. Ну, до вечера?

 

– До вечера.

 

Тук-тук, тук-тук, тук-тук...

 

– Венера! – позвал я.

 

Она остановилась и оглянулась:

 

– Что?

 

Я подумал, стоит ли ей задавать подобный вопрос, и, решив, что можно задать, спросил:

 

– Послушай, если он такой крутой, почему он ездит на "семере"?

 

– Вон ты о чем, – усмехнулась Венерка: – Ты за него не волнуйся. Иномарку он себе еще возьмет. У таких, как он, – это в программе, – и, махнув мне рукой, она застучала каблучками дальше.

 

А я за него и не волновался. Я волновался за себя. И за нее.

 

 

 

 

 

Глава 18

 

 

 

– Славка!

 

– Да, папа.

 

– Я бы не хотел носить тебе передачи в СИЗО, – отец выразительно смотрел на мою ссадину.

 

– Хорошо, папа.

 

 

 

 

 

Глава 19

 

 

 

За окном было лето и Казахстан, а на холсте – Россия и ее зима.

 

Я уже и прежде замечал, что у отца часто происходит именно так – казалось, что всю свою жизнь он находится в тихой, молчаливой оппозиции всему на свете – даже погоде. Зимою он также вдохновенно будет писать летние и весенние пейзажи. И, скорее всего, они будут российскими. Может быть, если б нам удалось переехать в Россию, в его работах исподволь стал появляться Казахстан. Пожалуй, я не не ошибаюсь в этой догадке.

 

Это была первая картина отца, которую я у него выпросил. Мне почему-то кажется, что она же будет и последней. На ней почти не замечалось других красок, кроме белой. Издалека можно было подумать, что это не картина, а всего-навсего приготовленный к работе, загрунтованный белилами холст.

 

Это удивительно, но разобрать изображение на ней удавалось только лишь с одной точки – приблизительно на расстоянии одного метра – не ближе, не дальше.

 

На переднем плане лежала обильно занесенная снегом маленькая деревенька. Несмотря на то, что ни на ее улицах, ни в окрестностях не виделось ни души, можно было догадаться, что в деревеньке все-таки живут. Легкий печной дымок угадывался только над одним небольшим и неказистым строеньицем – очевидно, над банькой. Надо полагать, что дело шло к вечеру. За весь день солнце так ни разу и не показывалось – небо закрывалось хоть и светлыми, но довольно густыми снеговыми облаками. Только благодаря тому, что практически все пространство было белым и открытым, наступающим сумеркам все никак не удавалось одолеть эту забытую Богом местность.

 

Печи в домах, наверное, от утренней растопки уже остыли, а к вечерней еще никто не приступал.

 

Почти сразу за околицей угадывалось укрытое толщей снега русло реки. От околицы, прямо по-над рекой вился наезженный за день санный путь – единственная ниточка, связывающая деревеньку с окружающим миром. В самом дальнем уголке картины он упирался в небольшой, с трудом различимый перелесок, и, обогнув его со стороны, обратной выбранному ракурсу, прятался в неизвестности.

 

От всего этого веяло столбовым покоем.

 

Вначале я долго не мог понять, чем меня так поразило это, в общем-то непритязательное полотно. А потом вдруг догадался: отсутствием времени. Я имею в виду конкретное историческое время.

 

Можно было воображать себе все, что угодно. Допустим, что вот-вот из-за перелеска покажется небольшой отряд всадников одетых в кафтаны и смушковые шапки, с притороченными к седлам собачьими головами и метлами – дерзких и наглых в своей безнаказанности опричников.

 

Можно было представить себе себя самого, стоящим у окна в коридоре вагона и курящим папиросу, в кителе, увенчанном на плечах золотыми погонами. Поезд безостановочно несется вперед, быть может, в Петербург или в Москву, все более удаляясь от какого-нибудь военного гарнизона где-нибудь в Ярославской губернии, откуда счастливо удалось смотаться, исхлопотав себе отпуск после года хоть и не очень блестящей, но все же безупречной службы; а там – в Москве или Петербурге – ждут друзья, знакомые, родственники и еще совсем юная, но уже такая очаровательная невеста; а за окном все проносятся и проносятся десятки неотличимо похожих друг на друга вот таких же маленьких, затерянных в необъятных российских глубинах деревенек; и ты чувствуешь их, не замечая их самих, ты чувствуешь, что это – Россия, что это – надолго, что это – незыблемо, что это – навсегда.

 

А можно было представить снова себя и снова в поезде, но уже в это – текущее, неимоверно тяжелое время, в которое угораздило-таки жить. И, значит, надо жить. Хотя бы только лишь из-за того, что они все еще стоят – деревеньки.

 

"Россия Вечная" – так я для себя "окрестил" эту картину отца.

 

Самое странное, что я только теперь понял, что он не просто талантлив, а гениален. И еще я понял, что до своей гениальности нужно доползти, а иначе так и умрешь гением и никто не будет об этом знать, разве что только твой собственный сын.

 

 

 

 

 

Глава 20

 

 

 

К вечеру у меня оказалось целых 20 долларов – отец молча запихнул их мне в карман рубашки.

 

По-моему, самое умное, что я мог сейчас сделать – это отправиться поскорее за розами, пока цветочники не разбежались со своих насиженных мест по домам. Впрочем, мои опасения были напрасными – в летнее время цветочная братия дежурит допоздна.

 

Вообще, я обожаю покупать и дарить девушкам цветы, причем, только розы. Ничего другого я попросту не признаю. Не могу точно объяснить, откуда у меня взялась подобная привычка, но зато точно знаю, что при этом испытываю ничуть не меньшее, а может быть, даже и большее удовольствие, чем сами девушки.

 

Делая покупку, я обыкновенно интересуюсь названием сорта роз, и потому к нынешнему времени стал уже немного разбираться в тех сортах, которые встречаются у нас в Казахстане.

 

Выбор роз всегда превращался у меня в целую проблему. Иногда я по целому часу слонялся в цветочных рядах, не в силах понять, чего же именно хочу. Вообще, меня прельщают несколько сортов – это и невинно-белый "Паскаль", и почти черная, с ворсистым, словно бархатным бутоном, "Норита", и рубиновая, с рельефными, словно аккуратно вырезанными ножницами лепестками, "Баккара". Но больше всего мне самому нравится "Глория Дей". Ее желтые, всегда напоенные живительной влагой бутоны так бесстыдно красивы, что я всегда с великим трудом удерживал себя от того, чтобы не купить именно их. Дело в том, что с этими цветами у меня были связаны очень неприятные воспоминания.

 

Когда я служил в армии, однажды у нас на дискотеке в авиагородке познакомился со сногсшибательно привлекательной девчонкой. В каких-нибудь две недели она окончательно заморочила мне голову. На последние копейки, добывать которые мне иногда приходилось самыми невероятными способами, я покупал для нее розы и дарил ей – эти розы всегда оказывались желтыми. А в конце этих двух недель наши отношения вдруг резко изменились – она явно не хотела со мной больше встречаться. Я не понимал ничего в том, что тогда происходило. Это ведь очень страшно, когда то, что еще вчера казалось таким безусловно хорошим и неизбывным, вдруг меняется, а ты не знаешь отчего. Все выяснилось неделей позже. "Просветил" меня мой друг Гарик. Он был бойким и довольно смазливым армянином. Когда она вечером ждала меня возле ГСМ, а я задерживался в казарме, он случайно встретил ее и, наскоро загрузив ее не особо тонкое и слишком уж девичье воображение своим кавказским красноречием, увлек с собой на СКП, а там сделал с ней все, что хотел. О том, что он обычно хочет от женщин, я уже знал и прежде – из его же красочных рассказов. Он хотел всего и сразу. Он не дарил ей роз, но он получил все и сразу. И сам же оживленно поведал мне об этом – мол, не переживай, братан, – не стоит из-за нее.

 

С тех пор я больше никогда не покупал желтых роз. Позже мне кто-то сказал, что желтый цвет – это цвет измены. Быть может, это и верно – не знаю.

 

У Булгакова Маргарита, в предчувствии встречи с Мастером вышедшая на улицу, несет в руках желтые цветы – правда, не розы. У него желтый – это цвет надежды. Почему он выбрал именно желтые цветы?

 

Тут я понял, что уже не менее получаса болтаюсь между цветочниками, а они на все голоса расхваливают мне свой товар. Черт возьми! Почему я должен делать не то, чего желаю?! Будь что будет!

 

Я выбрал семь желтых роз.

 

Нужно было торопиться, потому что на улице уже стемнело, и я забеспокоился, что Венерка, не дождавшись меня, ляжет спать или куда-нибудь уедет.

 

По дороге я опять вспомнил армию.

 

Закрывшись изнутри, выставив снаружи молодого "на стремя" и плотно завесив одеялами окна, четыре кретина, словно заговорщики, собрались в каптерке – с тем, чтобы совершить одну знаменательную глупость.

 

На столе лежали растертые в порошок таблетки стрептоцида, йод, бинты, молоток и выточенный из армейской алюминиевой ложки пробойник.

 

В самом центре стола на полотенце гордо красовались четыре небольших, с полсантиметра диаметром, вырезанных из оргстекла и до блеска отполированных пастой Гойя, шарика. Они торжественно переливали в себе свет, идущий от ламп накаливания, отражая на своих сферах всю, многократно уменьшенную, незатейливую обстановку каптерки – висящие рядком шинели и парадки, и наши возбужденные и почти счастливые морды.

 

Эти шарики – это "спутники". Это то, что отныне нам предстояло носить с собой всегда, то, что вживляется кустарным хирургическим способом в самую интимную часть мужского тела.

 

Кто первый?

 

Первым был Гарик. Он стойко вытерпел всю экзекуцию. Впрочем, у него все прошло довольно удачно.

 

Для меня все вышло намного хуже: осел Гарик так неуверенно стукнул молотком по пробойнику, что лишь разодрал мне кожу, так и не пробившись в нужное место. Во второй раз я стукнул сам себя: пробойник прошил кожу насквозь. Было очень больно, но все-таки это был результат.

 

Я очнулся от своих воспоминаний. Я опять стоял перед Венеркиной дверью. Стоял с розами. И со "спутником".

 

 

 

 

 

Глава 21

 

 

 

Она открыла опять неожиданно, не разглядывая меня в "глазок". Роз она не заметила; во-первых, потому что я старательно прятал их за спиной; а во-вторых, потому, что энергично распахнув дверь, она сразу же и не менее энергично вернулась на кухню, где, судя по всему, и находилась до моего звонка.

 

Пепельница была полна окурков.

 

– Венера!

 

Она, задержав сигарету между красиво отставленными пальцами, медленно подняла глаза на меня.

 

– Это мне?!

 

В ее голосе отразилось самое неподдельное изумление. Можно было подумать, что ей никогда не дарили цветов прежде.

 

– Ну, конечно. Мы же здесь только вдвоем. Не для себя же я их принес.

 

Венерка встала и, подойдя ко мне, приняла букет.

 

– Ты дверь закрыл?

 

Я оглянулся: дверь действительно оказалась не запертой.

 

Я вернулся, закрыл дверь, а заодно и разулся. Венерка тем временем водворила цветы в вазу.

 

– Какие они красивые! Сашка и Кавка дарят мне цветы два раза в год – на восьмое марта и на день рождения.

 

 У меня стрельнуло в ушах: опять Сашка, опять Кавка! Неужели, хотя бы сейчас нельзя о них не вспоминать?! Но зацепило: сам ухватился за тему.

 

– Тебе Кавка "фонарь" поставил?

 

– Он.

 

– Его побить?

 

Она насмешливо посмотрела на меня.

 

– Я, сударь, между прочим, с такими мужиками, которых можно запросто побить, не встречаюсь.

 

Я явно не производил на нее никакого впечатления. Даже насчет "побить".

 

– Ты думаешь, я не справлюсь?

 

Венерка задумчиво пожала плечами.

 

– Причем здесь это? Когда мне нужно, я его так же, как и Сашку, прогоняю. Он теперь долго не будет приходить, пока я сама его не позову.

 

– А ты что, можешь еще его сама позвать?

 

– Да, конечно, я иногда ему так и говорю: "Ты мне нужен". Это тебе или Сашке я так сказать не могу, а ему говорю.

 

– Даже после "фонаря" можешь сказать?

 

Она прямо посмотрела мне в глаза и отчетливо сказала:

 

– Да, могу.

 

Я вздохнул. Может быть, все-таки лучше мне уйти и не приходить больше к ней?

 

Венерка, помолчав, продолжила:

 

– Иногда в таких случаях он и сам приходит. Чувствует, что я его жду, и приходит. И никогда не ошибается. В общем, все хорошо, пока я его не увижу, а потом все начинается сначала.

 

Мы уже сидели за чаем и за конфетами. Времени было около двенадцати. Интересно: оставит она меня сегодня у себя или прогонит?

 

Венерка все никак не могла остановиться: она все рассказывала и рассказывала о Кавке – о том, какой он замечательный партнер, о том, какая он замечательная мразь и, наконец, о том, как она не может обходиться без этой мрази.

 

Мне становилось скучно. Не выдержав, я прервал ее:

 

– Знаешь, уже поздно, я , наверное, домой пойду.

 

Такого еще не было. Она удивленно уставилась на меня, а затем уязвленно сказала:

 

– Ну, ладно, иди, если хочешь.

 

Я уже спускался по лестнице, когда она окликнула меня:

 

– Подожди, Славка, останься.... Я тебя прошу.

 

Она просила! Такого еще не было тоже. И тут я вспомнил один из тезисов пошлого Гарика: женщина – что дверь с пружиной: ты ее к себе, а она от тебя, ты ее от себя, а она к тебе. Быть может, он прав?

 

Я все еще стоял на лестнице, а Венерка выжидательно смотрела на меня. Ну, опять воробышек! А пять минут назад была палачом.

 

Меня распирала веселая злоба. Ладно, ладно, еще посмотрим.

 

После того, как я вернулся, сумерничали мы недолго.

 

Венерка постелила мне на обычном месте, а сама собралась в ванну. Она опять олицетворяла недосягаемость.

 

– Послушай, – остановил я ее. – А если бы мне удалось переплюнуть Кавку? Я имею в виду во всех этих делах?

 

Я назвал это "всеми этими делами". Венерка меня поняла. Она взглянула на меня насмешливо. Так же, как и тогда, когда разговор зашел насчет "побить".

 

Слушая плеск в ванной, я старался добросовестно заснуть. Это лучшее, что я мог сделать. Временами мне казалось, что это удается. Шум из ванной вдруг словно превращался в шум водопада и мне становилось легко и приятно.

 

Из этого состояния меня вывел яркий свет, словно нарочно включенный вернувшейся Венеркой. Какого черта! Как будто бы она не могла обойтись без света!

 

Наконец, все стихло.Теперь я, естественно, заснуть не мог. Но зато я мог делать вид, что сплю. И я делал. Так длилось около часа.

 

Вот она заворочалась.

 

"Ага! Ворочаешься? Так тебе и надо. Сексуалка! Истеричка! Питекантроп в короткой юбке и на высоких каблуках. Палач при затупившейся гильотине времен Робеспьера", – все это я, разумеется, лишь подумал.

 

– Славка! Сла-а-вка! – раздался ее шепот.

 

Я молчал.

 

– Ты спишь?

 

Я молчал.

 

– Я ведь знаю, что ты притворяешься.

 

– Ничего ты не знаешь, – отозвался я раздраженно: – Я пытаюсь заснуть, мне почти удалось это, а ты мне мешаешь.

 

– Мне холодно. Я даже балконную дверь прикрыла. И не спится.

 

"У-гу! Клюет или врет? – подумал я и подозрительно взглянул на Венерку. – Подвох это или не подвох?"

 

– Иди ко мне, – сказал я вслух и выжидательно посмотрел ей в глаза.

 

В лунном свете ее лицо стало матовым, а глаза поблескивали, словно она только что плакала. Но она улыбалась:

 

– Это что, шутка?

 

– Шутка, – сразу согласился я и уже хотел отвернуться от нее.

 

– А если я ее неправильно пойму?

 

"Черт, неужели Гарик прав? Неужели, он всегда был прав?"

 

Я молча откинул край одеяла и Венерка, быстро нырнув ко мне, задрожала рядом. Она была в ночной сорочке. Она всегда предпочитала на ночь надевать сорочку – всегда свежевыстиранную и дурманяще пахнущую.

 

Я слегка приобнял ее за плечи и потянул к себе. Она подалась. И тогда, как можно легче, я начал ласкать, гладить и целовать ее совсем невесомыми, неощутимыми поцелуями. Я разглядывал ее лицо и оно казалось мне совершенно необыкновенным, и, словно что-то предчувствуя, на беду себе или на счастье, я старался его запомнить, словно эта ночь могла оказаться последней в моей жизни.

 

Я старался как можно дольше себя сдерживать, а Венерка же – напротив, казалось, будто ей хочется ускорить события.

 

Так раздался первый гром.

 

– Ты что, пальцем меня хочешь трахнуть?

 

Я тогда не понял, что это был гром, но все же меня всего передернуло и я чуть не остановился совсем.

 

Более я не сдерживался.

 

Я взял ее, так и не сняв с нее сорочки. Так мне нравилось больше: в женщине, которая обнажена полностью, слишком уж все откровенно, хотя и это может быть красивым. Но сорочка, совсем не мешая ощущению близости, словно оберегала от меня одну из венеркиных загадок, и это было заманчиво.

 

Я с любопытством смотрел на то, что происходило в это время на ее лице. Чувствовалось, что она отдавалась полностью, ни о чем и ни о ком не думая, взгляд ее стал совершенно бессмыслен, как у впервые раскрывшего глаза грудного ребенка, и, казалось, что она видит какую-то несуществующую, лишь ей одной различимую в пространстве точку за моей спиной, в которую вдруг стянулись непостижимые для меня сути – Венерки и Вселенной.

 

Вскоре у нее случилась обильная и взрывная разрядка, следом, немного погодя, – вторая.

 

И тут, словно бы ничего и не происходило только что – исчезла несуществующая точка, и сути – Венеркина и Вселенной – вернулись туда, где им и полагалось быть. Туда, куда мне заглянуть уже было не дано.

 

Венерка смотрела на меня абсолютно трезвым и взыскующим взглядом.

 

– Ну, скоро ты? Я устала.

 

"А не задушить ли мне ее?", – подумалось мельком, но, преодолев себя, я все же сделал то, что она просила.

 

Венерка с низкого старта сорвалась в ванную, а после начала копошиться на кухне.

 

– Ты курить идешь? - крикнула она оттуда.

 

Я вышел к ней. Если б не память, никто не смог бы меня сейчас убедить, что несколько минут назад я был с женщиной. Я чувствовал себя так, как будто только что сходил на Зеленый базар за картошкой, а теперь вернулся домой и перевожу дыхание.

 

По Венерке тоже ничего не замечалось.

 

– Ты есть хочешь? – вдруг спросила она, и внезапно я понял, что есть действительно хочу.

 

Она быстро разогрела свинину и, поставив ее передо мной, сказала:

 

– Ешь. Заслужил! – и погладила меня ладонью по голове словно маленького мальчика.

 

"Хоть так отозвалась, – думал я, отправляя свинину в звенящую и алчущую пустоту желудка. – Почему так? Гульнарка обзывала меня Наполеоном. Она говорила, что я способен заниматься любовью на письменном столе, не отстегивая шпаги; она просила, чтобы я хотя бы недолго ласкал ее в конце, а не тянулся сразу за сигаретой . А здесь все наоборот".

 

– Ну, поел? – перебила мои мысли Венерка. – Пойдем обратно?

 

Она смотрела на меня ожидающим, зовущим и требующим взглядом.

 

"Елки-палки! Прошло не более двадцати минут после того, как мы встали с постели. Мало того, что по ее милости все оказалось так скомкано в конце, так теперь она еще требует от меня какой-то, на мой взгляд, крольчачьей сексуальности".

 

Ничего не сказав ей, я подчинился.

 

Потом мы просто лежали рядом. Я, конечно же, не возбуждался, а Венерка презрительно молчала. Моя спина потихоньку покрывалась испариной. "Боже, какой стыд!" – думал я.

 

– А Кавка делал это по шесть-семь раз за ночь, – назидательно сказала Венерка.

 

– И хватало ночи? – попытался сыронизировать я. – Мне бы для этого сутки понадобились.

 

– Это тебе, – ехидно заметила она и, чуть помолчав, мечтательно добавила: – Он все со мной делал, даже минет и даже..., – тут она остановилась и вдруг быстро произнесла: – Нет. Это уж слишком!

 

Я понял, что она имела в виду.

 

Постепенно я начал засыпать. И заснул.

 

– Ну, вот, ты начал возбуждаться, – услышал я над самым ухом ласковый венеркин шепот.

 

Видно, прошло совсем немного времени после того, как я уснул. Может быть, с полчаса, а может быть, и меньше. Вдруг я понял, что она ласкает меня, что ее рука уже почти на "спутнике", что.... А может быть, она уже все ощупала?

 

Я грубо оттолкнул ее и сел в постели. Венерка как-то странно на меня посмотрела. Знает она или нет?

 

Я не знал, что делать дальше. Наверное, будет лучше, если я уйду.

 

За окном еще не рассвело.

 

Венерка исподлобья наблюдала, как я одеваюсь.

 

– Сигареты свои не забудь, – холоднющим тоном напомнила она.

 

Одевшись, я встал в проеме двери и прислонился к косяку. Венерка все еще сидела на полу, на нашем матрасе.

 

– Венера! – обратился я к ней. – Ты понимаешь...

 

Она перебила:

 

– Что?

 

– Ну.... Ну, в общем, как тебе сказать...

 

Она опять перебила:

 

– Как есть, так и говори.

 

– Я разволновался сегодня. Поэтому все так. Давай, я вечером опять приду?

 

– А зачем? – осведомилась она.

 

– Я уверен, что во второй раз будет лучше.

 

– А зачем?..

 

Она ехидно улыбалась, она медленно вытягивала из меня жилы раскаленными сапожными крючками, она стучала слесарным молотком по моему копчику, а я тем временем растворялся в атмосфере этой прокуренной квартиры и превращался в ничто.

 

Наполеон на острове Святой Елены чувствовал себя намного лучше.

 

 

 

 

 

Глава 22

 

 

 

"Спутник" – это миф. "Спутник" – это дурь.

 

Ты дурак, Гарик!

 

 

 

 

 

Глава 23

 

 

 

Домой я зайти не смог – это было выше моих сил.

 

Я ушел к городу – к тому верному, молчаливому и всепонимающему другу, который появился у меня когда-то давно, в уже забытые мною времена, едва я только начал осознавать, что рожден и живу и что вокруг меня есть жизнь.

 

На улицах уже посветлело и появились первые, с остатками сна на озабоченных лицах, пешеходы.

 

Бессознательно я бродил от фонтана к фонтану, о чем-то думая и даже кое-что замечая.

 

Фонтаны тоже, казалось, еще спали, никем не пробужденные и не подготовленные к встрече со мною. Раньше десяти утра их обычно не включали. На их спокойных, словно задумчивых гладях, плавали редкие, убитые жадным августовским солнцем листья деревьев.

 

Я пытался навести хоть какой-то приблизительный порядок в своей голове, но мысли – порою самые дикие и невероятные – не слушались, а галдели и скандалили, словно базарная толпа, и вместо желаемого облегчения вносили своим гвалтом все большую сумятицу и панику в мою и без того мятущуюся душу.

 

Что делать?

 

Возле Академии наук, близ Знаков Зодиака, я присел на скамейку и провел там наедине с самим собой, наверное, более часа.

 

Я вспоминал отца, друзей и даже самых отдаленных знакомых, пытаясь выбрать из всех них хоть одного человека, беседа с которым могла бы как-то поддержать меня, но каждый раз, вызвав из памяти очередной образ, говорил себе "нет". Нет, нет, нет.

 

Наконец, я поднялся. Наконец, я пришел к определенному решению. Оно казалось мне единственным. Почти гениальным.

 

 

 

 

 

Глава 24

 

 

 

Около 11 часов утра я стоял на углу улиц Дзержинского и Горького, и незаметно оглядывался по сторонам.

 

Решив, что все в порядке и что из прохожих меня никто не знает, я шагнул к дверям, сбоку которых висела табличка "Брак и семья".

 

Посетителей внутри находилось мало.Я немного послонялся, разглядывая таблички на дверях и мучительно соображая, что же мне нужно.

 

Дверь, на которой висела табличка "Сексопатолог" была прикрыта неплотно. В образовавшуюся щель я разглядел стол и склонившегося над ним темноволосого и полного мужчину.

 

Постучавшись, я вошел. Мужчина не обратил на меня ни малейшего внимания – он что-то писал.

 

Я кашлянул.

 

– Минуточку.

 

Я подождал еще пять минут, пока он не закончил писать.

 

– Я вас слушаю, – наконец, сказал он, не глядя на меня.

 

– Доктор, у меня проблемы.

 

– У всех проблемы.

 

– Доктор, у меня сексуальные проблемы.

 

– У всех сексуальные проблемы.

 

Он поднял на меня глаза и заулыбался.

 

– Садитесь и рассказывайте, – предложил он почти радостно и, положив свои с волосатыми пальцами руки на живот, сцепил их в замок.

 

Я рассказал. Обо всем. Даже о желтых розах. Только о "спутнике" я умолчал.

 

– Что же вы хотите, в такой ситуации любой нормальный мужчина мог бы стать импотентом. Даже я. А я, между прочим, армянин.

 

– Вы армянин? – удивился я.

 

На армянина он похож не был. Он был похож на идиота.

 

– Да, я армянин, – гордо подтвердил он. – И я вам советую сменить партнершу.

 

– Сменить?! Я не могу ее сменить. Это она может меня сменить.

 

Доктор поморщился и распорядился:

 

– Ладно, ложись на кушетку. Сними штаны, вернее – приспусти, ляг на бок и подогни ноги в коленях.

 

Я сделал все, что он требовал.

 

– Доктор, а что вы собираетесь делать? – спросил я, услышав за своей спиной подозрительные звуки.

 

– А сейчас узнаешь, – пообещал он мне и, придавив меня левой рукой к кушетке, наклонился надо мной.

 

– Ой, доктор, больно же!

 

– Терпи!

 

– Доктор, что вы делаете?

 

– Терпи!

 

Я повернул голову и посмотрел на него. Его взгляд был устремлен куда-то на окно, глаза блестели, а лицо выражало предельное сосредоточение и внимание. На губах скользила легкая улыбка. Казалось, что это не доктор, а меломан, слушающий сонату Бетховена. Да, это могло бы выглядеть именно так, если б не обутый в резиновую перчатку палец, которым он ковырялся в моей, попавшей впросак, заднице.

 

Второй раз за день я ощутил, как покрываюсь испариной. Это было уже слишком.

 

Оставив меня в покое, разув свою каверзную руку, он снова сел за стол и, быстро расспросив мои данные, замолчал и начал что-то быстро писать. Я встал у него за спиной, ожидая приговора.

 

– Доктор!

 

Он раздраженно повернулся ко мне:

 

– Вы еще здесь? Идите же. Все у вас нормально, черт побери!

 

Я разочарованно пошел к выходу.

 

– Да, можете еще посетить психотерапевта, – крикнул он мне вдогонку.

 

В коридоре я опять задумался. Идти или не идти к психотерапевту? Нет, но ведь он же советовал! Хорошо, может быть, это то, что мне нужно.

 

Дверь в кабинет психотерапевта была приоткрыта тоже.

 

"Видимо, у них здесь мода такая" – ехидно подумал я.

 

– Я буду долго гнать велосипед,

 

 Та-та-та-та, та-тати-тати-та,

 

 Нарву цветов и подарю букет

 

 Той девушке, которую люблю, – послышалось из-за двери.

 

" Так, здесь еще и поют", – решил я про себя и решительно вошел.

 

– Вы ко мне? – удивленно спросил меня рыжий тонкошеий тип оглоблеобразной наружности. – Присаживайтесь.

 

Пока я ему рассказывал, он все напевал себе под нос. И опять про велосипед.

 

– Доктор, чему вы радуетесь?

 

Он пояснил:

 

– Жизни, дорогой, жизни.

 

Я пробыл у него около сорока минут, и все это время он вдохновенно "гнал". Из вежливости я не решался остановить его.

 

– Вы должны найти себе другую девушку. Такую, в отношениях с которой вы бы чувствовали себя лидером. Это мой вам совет. Да, кстати, по средам и пятницам я устраиваю сеансы гипноза. Приходите. В шесть часов. Я буду вас ждать.

 

Он сделал передышку и я решил ею воспользоваться – пока не поздно:

 

– Хорошо, доктор, благодарю вас. Я обязательно приду, – пообещал я и поскорее "вымелся" из кабинета.

 

– Я буду долго гнать велосипед..., – снова послышалось оттуда.

 

На улице я перевел дыхание. "Сменить партнершу! Отказаться от Венерки? Да дулю вам, меломаны чертовы! От чего заболел, тем и лечись. Я считаю так".

 

И, внезапно почувствовав какое-то облегчение, я энергично зашагал вверх по улице. Кстати, я не знаю как для кого, а для меня – с этого дня – слово "меломан" стало ругательным.

 

 

 

 

 

Глава 25

 

 

 

Несколько дней я валялся в своей комнате на кровати и смотрел в потолок. Когда не знаешь, чем себя занять – можно просто смотреть в потолок. До одури. До тех пор, пока не начнешь различать на потолке новые миры, пока не привидится оттуда невесть как образовавшийся отвратительный лик спившегося Бога, пока не придешь вдруг к простому и естественному выводу, что самоубийцы – тоже люди – и это не вызовет у тебя ни малейшего удивления.

 

В субботу и воскресенье венеркины окна встречали мои взгляды равнодушно зияющей темнотой. Наверное, Венерка укатила в свой Жана-Турмыс к родителям.

 

В конце выходных, вечером отец постучался в мою комнату.

 

– Можно? – в его голосе слышалась неуверенность.

 

Я отвлек свое внимание от опустившегося Бога, который в этот момент, трагически ерничая, выпрашивал у меня милостыню – на пузырь, а я ему говорил, что я студент и денег у меня нет.

 

– Конечно, папа.

 

Отец присел возле меня на кровать и неспеша обвел задумчивым взглядом комнату.

 

– Я только что с твоими приятелями перекуривал внизу, – сообщил он.

 

– Ну?

 

– Что «ну»? Поговорили. О тебе.

 

Отец редко заходил ко мне, но если так случалось, то это означало, что предстоит душеспасительная беседа. "Давай, давай, папа, спасай мою тонущую в венеркином презрении душу. Может быть, у тебя что-нибудь да получится".

 

– Кто такая – эта Венера? Если не секрет?

 

– Ты и сам знаешь, папа, Венера – это та самая богиня, которая компостировала мозги Аполлону и блудила со всеми олимпийцами без разбора, – медленно доложил ему я.

 

– И что же Аполлон?

 

– А Аполлон, папа, сквозь пальцы смотрел на то, как она блудит с богами, но негодовал, когда эта смазливая и похотливая стерва стелилась под кого-нибудь из простых смертных.

 

– Почему же он так негодовал?

 

Отец внимательно смотрел мне в глаза. Взаимно.

 

– Это потому, папа, что когда тебя меняют на подобного тебе, это вызывает меньшую ревность, чем когда твой соперник, по твоему мнению, ниже тебя – это вызывает бешенство.

 

– А если твое мнение ошибочно?

 

Я задумался. Многие взгляды отца будили во мне смутный и глухой протест. Я бы не хотел жить так, как живет он. Но я любил и уважал, а иногда даже жалел отца, и потому никогда не спорил с ним. Сейчас он задевал за живое. За раздробленный Венеркою копчик.

 

– Ты ведь и по себе знаешь, что это не так, – выпалил я ему раздраженно, и, осекшись, отвернулся от него к стене.

 

Это было подло. Первый раз в жизни я позволил себе сделать отцу больно – я намекнул ему на мать – она поменяла отца на дешевку.

 

Отец немного помолчал и, положив руку на мое плечо, заметил:

 

– Насколько я знаю, от таких связей рождались герои.

 

Я опять повернулся к нему.

 

– Ты путаешь, папа. Когда Бог спит со смертной, тогда получаются герои. А когда наоборот – получаются метисы.

 

– Но ведь метисы – такие же люди, как все.

 

– Может быть. Только я их не люблю. Среди моих друзей нет ни одного метиса. И их дети не будут метисами. И мои – тоже не будут.

 

– Какими же будут твои дети?

 

Я сел на кровати и взглянул на отца. Он уже стоял в дверях и, обернувшись, вопросительно смотрел на меня оттуда.

 

– Они будут похожими на меня и на тебя, папа. Они будут такими же сероглазыми и светловолосыми, как мы.

 

– Дай-то Бог, – улыбнулся отец и, уже выходя, добавил: – И все-таки ты прав не во всем.

 

– К черту Бога, папа, – крикнул я ему в спину.

 

Он ничего не ответил.

 

Я опять смотрел в потолок и думал. Бога уже не было – он куда-то исчез. Может быть, его сдали в Дом престарелых? И он валяется там так же, как и я, в койке и, покрываясь вонючими струпьями и старческими пролежнями, думает о неблагодарном человечестве? А, может быть, его "зачикали" и свезли в лечебно-трудовой профилакторий уставшие от борьбы с организованной преступностью менты? Бороться с алкоголиками и бездомными им гораздо приятнее и безопаснее, чем с преступниками. Это у них получается лучше.

 

Впрочем, какая разница? Какое мне дело до Бога!

 

Интересно, кто из ребят "заложил" меня отцу? Что они ему наговорили? Надо будет обзвонить их по очереди и всех подряд обматерить. Распустили языки.

 

Я опять подумал об отце. Как ни крути, а мне здорово с ним повезло. Хорошо, что он у меня есть. Он всегда был мне старшим товарищем и другом. Беда только, что он не всегда меня понимает. Хотя, кто меня вообще понимает?

 

Постепенно с этими и какими-то еще мыслями, так и не раздевшись, я уснул.

 

Странно, но в эту ночь мне приснилась армия. Я уже забыл, когда в последний раз видел сны на эту тему. Они перестали мне сниться недели через две после того, как я вернулся домой. Надо же! Отчего так?

 

Я шел в строю. Как обычно – с правого края, ближе к хвосту. Строй вел старшина роты – старшина сверхсрочной службы Дубский.

 

– Товарищ старшина, товарищ старшина, – зачем-то дважды позвал я его.

 

Он недоуменно посмотрел на меня и, вдруг приблизившись ко мне, левой рукой ухватился за мою фуражку и, оборвав меня на полуслове, сделал мне замечание:

 

– Почему у тебя головной убор неуставного образца?

 

Я возмутился: да что он несет, в самом деле, да как он смеет хвататься руками за мою фуражку? Меня распирала досада и – почему-то – чудовищный стыд.

 

И тут я с удивлением заметил, что на голове у меня не фуражка, а странная помятая кепка с дурацким помпончиком на макушке, и сразу осекся.

 

Затем рота зашла в какое-то незнакомое мне помещение, все разошлись кто-куда и закурили. Я курил тоже. Вдруг я понял, что у некоторых моих товарищей головы покрыты такими же чудными кепками.

 

Я опять почувствовал возмущение: почему Дубский сделал замечание именно мне? Мне захотелось подойти к нему и поусерднее его "облаять". Но я не смог этого сделать: все-таки Дубский был неплохим мужиком и вреда солдатам никогда не делал. Напротив – мы видели от него только хорошее. Я так и остался стоять в нерешительности.

 

Проснулся я рано утром: намного раньше обычного. За окном шел ливень и под его шум я "прокручивал" в голове свои невеселые мысли. Мне стало страшно. Этот сон, на мой взгляд, был совершенно особым. Я тщетно пытался понять, чем он меня так поразил. Тщетно.

 

 

 

 

 

Глава 26

 

 

 

Вечером я опять направился к Венерке. И опять с желтыми розами.

 

Под аркой я столкнулся с Уйгуром-Твою мать. Он бесстрастно скосил глаза на цветы. Мы поздоровались:

 

– Салам!

 

– Салам! Калай?

 

– Ничего, помаленьку. Слушай, Аркен, какого черта вы наболтали отцу про Венерку?

 

– А что, проблемы?

 

– А что, нет?

 

– Ладно, братан, извини.

 

Я сплюнул и, не прощаясь, тронулся с места.

 

– Погоди, Славка. Гульнарка просила тебе передать, что...

 

– Что?

 

– Она сделала аборт.

 

Я хмыкнул.

 

– Вот как! А что же Сева?

 

– Какой Сева?

 

Тут я понял, что, скорее всего, про Севу он действительно ничего не знает. Значит, быть папой этот дядя не захотел. Ну и флаг ему в руки.

 

– Ладно, Аркен, пока. Пацанам привет передай. Добро?

 

Он кивнул. Я с внутренней дрожью отправился дальше.

 

Венерка оказалась дома. Широко раскрыв двери, она саркастически оглядела мою фигуру – сверху донизу и обратно.

 

– Ну, ты меня просто осчастливливаешь.

 

Было видно, что она в настроении.

 

Мы, как всегда, устроились на кухне. Венерка была в розовом махровом халате чуть выше колена и сушила волосы.

 

– Куда-нибудь собираешься?

 

– Ага, собираюсь.

 

– Куда?

 

– Собираюсь тебя соблазнить и улечься с тобой в кроватку. Что ты по этому поводу скажешь?

 

Я пристально посмотрел на нее. "Издевается? А может быть, нет? Черт! С нее все станется. Им – Венеркам – не привыкать".

 

– Послушай, – вторглась она в мои мысли: – Вынеси ведро. А то я из ванной только что вылезла.

 

Я оторопел. Я строго и долго смотрел на нее, а она в ответ мне тем временем улыбалась.

 

– Извини, Венера, но – нет.

 

– Славка, ты чего такой строптивый? У меня Сашка все время ведро выносит.

 

– Придурок он – твой Сашка.

 

– Да не придурок он, а хороший покладистый мужик..

 

– И где же этот покладистый мужик?

 

– Я же тебе говорила: у него долгосрочный отпуск.

 

Венерка с наслаждением обхаживала свою головку расческой и, не глядя на меня, улыбалась. Закончив, она состроила на лице манерно-строгое выражение и спросила:

 

– Покушаем, сударь?

 

"До чего же соблазнительна!", – подумал я, и кивнул ей в ответ.

 

Она с видимым удовольствием принялась хозяйничать. Холодильник стоял у меня за спиной и, каждый раз проходя к нему, она касалась моего плеча рукой – своей безукоризненно красивой, с длинными, эффектно наманикюренными пальцами рукой.

 

Дважды она нарочно провела этой рукой по моим волосам.

 

– Славка, а давай я тебя в черный цвет перекрашу, – увлеченно предложила она.

 

Я испытующе посмотрел на нее. Она аккуратно, стараясь не испортить лак на ногтях, мыла посуду.

 

– Перебьешься. Тебе что, нравятся только черные мужики?

 

Она, продолжая мыть посуду, с улыбкой обернулась ко мне:

 

– Если честно, то – да. Я ведь, сударь, в Жана-Турмысе выросла. Вы уж не забывайте об этом, – она опять повернулась к раковине и, прервав мытье, продолжила: – А у нас там русских – раз, два и обчелся. А какие были..., – Венерка сделала паузу: – Те были так себе: пьяницы и анашисты. Не мужики – рабы.

 

– А кто же там был за мужиков?

 

– Курды. Все наши девчонки с курдами гуляли. И у меня первым был курд. С ним я и пролетела, – Венерка вздохнула и, вытерев руки рушничком, опять повернулась ко мне.

 

– Ну, и что же? – подначил ее я. – Хорошо тебе с ним было?

 

Венерка усмехнулась:

 

– Как тебе сказать? Любила! А если ты насчет постели, так я в то время еще не втыкалась: лежала бревно бревном.

 

– Ну, а дальше?

 

– Дальше?

 

Венерка уселась напротив и, полуобняв свое лицо ладонями, оперлась локтями на стол.

 

– Дальше, Славочка, он меня бросил. Я долго плакала, а мама меня жалела. А отец курил "Беломор" во дворе на лавочке и зло сплевывал себе под ноги. Только я, Славочка, каждый год отмечаю тот день, когда я первый раз пролетела: привожу себя в порядок, убираю квартиру, нарядно одеваюсь, сажусь за стол и пью коньяк.

 

– Одна? – перебил я.

 

– Ну почему же одна: с мужчиной. Этого добра у меня под рукой всегда хватало.

 

Я представил себе ситуацию. Мне стало весело:

 

– Ну, а мужчину ты ставишь в известность, по какому поводу праздник?

 

– Ну зачем же? – ехидно улыбнулась Венерка и, опять поднявшись, подошла к холодильнику и, что-то достав оттуда, подошла ко мне со спины.

 

Я не оборачивался. Венеркина рука мягко легла на мою голову – и я почувствовал, как она медленно и нежно перебирает мои волосы.

 

– Нет, Славочка, мужчины тупы, самодовольны и невежественны. Разве им можно говорить о таких вещах?

 

– И в этот день ты спишь с этим мужчиной? – поинтересовался я, все еще вдыхая те очаровательные ощущения, которыми меня одаривала ее рука.

 

– Обязательно, сударь! Иначе из-за чего весь сыр-бор?

 

И, быстро выйдя из-за моей спины, Венерка поставила на стол бутылку "Камю":

 

– И сегодня, Слава, этим мужчиной будешь ты. Нынче именно тот самый день.

 

Я опешил. Только тут я заметил, что у дверей висит невесть откуда взявшийся отрывной календарь – 29 августа! В прошлые разы календаря здесь не было. Я это помнил точно.

 

"Черт! Скоро занятия в институте", – невпопад подумалось мне и, встряхнув головой – чтобы отогнать эти нелепые мысли, – я спросил:

 

– Почему же ты мне сообщаешь об этом?

 

– А потому, сударь, что с вами у меня возникли совершенно особые и непривычные для меня отношения. И потому что я, сама того не желая, в последнее время обзавелась совершенно дикой и недопустимой – для уважающей себя женщины – привычкой выкладывать вам о себе все, что нужно и не нужно, и даже то, что я бы нигде и никогда больше не рассказала. Даже под угрозой расстрела...

 

– Короче говоря, – резко оборвал я ее, – я для тебя – нечто вроде свалки для мусора. Только кто чистить-то будет эту свалку, ты об этом подумала?

 

Венерка приблизилась ко мне и, приобняв меня за шею, возразила:

 

– Дурачок ты. Ну зачем ты так плохо о себе думаешь? И обо мне, между прочим, – тоже. Я не до такой степени дрянь, поверь мне. – И она отошла от меня. – Вот что, ты сиди здесь, а я пойду переоденусь. И не подглядывай. И не вздумай сбежать. Сегодня – ты мой пленник, – уже будучи в коридоре, она привлекла мое внимание к себе коротким смешком: – Я даже ключ из двери выну. Да, да. На всякий пожарный случай.

 

Пока она была в комнате, я курил и любовался сервированным столом, коньяком и розами. "Камю" я еще не пил.

 

И все-таки она – Венерка – сумасшедшая. Можно подумать, что не она родилась в этом мире, а весь этот мир рожден ею для себя. И она в нем – Бог. А ведь, в сущности, так оно и есть. Во всяком случае, для меня она была Богом – вместо того потолочного омерзительного старика, который приставал ко мне вчера.

 

– Ну, и как я? – позвала Венерка.

 

Она стояла в проходе, театрально подбоченясь и слегка выпятив грудь. Одета она была во все то, что я любил у нее больше всего – в то же самое легкое шерстяное коротенькое платье, перехваченное золотым пояском, и в те же самые красные туфли на шпильках, инкрустированные сзади по шву золотой же вставкой.

 

– Ты похожа на Лушку, наступающую на Давыдова, из "Поднятой целины".

 

– Дурак! – нарочито обиделась Венерка и села напротив, предварительно снарядив свечами принесенный с собой бронзовый канделябр.

 

Поставив его на подоконник и показав мне глазами, чтобы я поджег свечи, она обратилась ко мне:

 

– Я жду, сударь, с вашей стороны трогательного обхождения.

 

Я разлил коньяк.

 

– За мою загубленную девственность, – торжественно провозгласила Венерка и заразительно рассмеялась.

 

За окном уже стемнело, и наши освещенные свечами лица вместе с канделябром и сервированным столом отражались в стеклах. Чуть выше этой красивой картинки можно было различить освещенную светом полной луны верхушку того самого дуба, который мне всегда закрывал обзор, когда я подглядывал за венеркиными окнами – особенно, в летнее время. В приоткрытую форточку, казалось, доносились шум листвы и позванивание желудей этого бывшего врага. Сейчас он стал мне старым и добрым другом, единственным и безопасным свидетелем наших с Венеркой посиделок.

 

Венеркино лицо, освещенное светом лишь с одной стороны, состояло, казалось, словно бы из двух разных половин: одной – светлой – той самой, которую я хотел увидеть в ней, а другой – темной – той самой, которую я так часто находил в ней и которая представлялась мне так пугающе непонятной.

 

Венерка, словно отгадав мои мысли, быстро сходила в комнату и принесла оттуда второй канделябр, который поставила на сервант. И теперь ее лицо освещалось почти равномерно – к его возбужденным и вдохновенным чертам плавно ластились блики, отбрасываемые язычками свечного пламени; и оно – это незабываемое лицо, – окончательно заворожив меня, уже чудилось мне не лицом, а ликом вдруг явившейся передо мной богини Венеры – и не из пены морской, а из бушующего непредсказуемого пламени; и явилась она не той возвышенной воздушной Венерой Уранией, а такою близкой и земной – сладострастной Венерой Пандемос.

 

Убывал коньяк, плавились свечи, мы хмелели и дурачились. Венерка чуть ли ни поминутно вскакивала и, приподнявшись на цыпочках, прижав руки к бедрам, игриво трепетала ладонями – изображая крылья – а затем вдруг быстро приземлялась ко мне на колени и, крепко обняв мою голову, со всею страстью обрушивалась на мои губы, а когда я, увлекшись этим зовом, откликался и жадно вторгался своими губами в ее рот, да так, что иногда мы чувствовали и слышали как стукаются друг о друга наши зубы, она неожиданно поднималась и, вновь помахав крылышками, упархивала от меня на другой конец стола и опять заразительно смеялась оттуда.

 

На миг мне вспомнилась холодная и ходульная "Венера в мехах" Захер-Мазоха – непонятно зачем и довольно бестолково описанная им – и я засмеялся, вторя Венерке и своей нелепой мысли.

 

А потом мне представилось, что опять поднявшаяся Венерка вместо того, чтобы сесть в очередной раз мне на колени, положит свои ладони на мои плечи и скажет:

 

– А ты знаешь, я вдруг поняла, что люблю тебя, – и я засмеялся вновь, на этот раз этой – последней мысли; потому что я уже прекрасно понимал – такие, как Венерка, именно эти слова никогда не говорят; потому что они этих слов – боятся; потому что эти слова – всегда лишь у них внутри. Но только такие женщины способны дарить мужчинам пусть и непродолжительную, но все-таки сказку, и, значит, только они способны делать мужчин – пусть ненадолго – счастливыми.

 

И насколько же все то, что происходило сейчас, отличалось от того, что я знал прежде: когда смазливая, но жалкая и плаксивая, не умеющая и не желающая быть красивой дура, вскормленная с пеленок прагматичным молочком из расползшегося вымени своей ложкомойной мамаши, говорит тебе эти слова.... Да разве смеет она их говорить? Эти прекрасные вечные слова, затасканные, залапанные и опошленные сентиментальными и жестокими суками и кобелями, превратившими весь этот мир в теккереевскую "Ярмарку тщеславия"?

 

Я задумчиво посмотрел на Венерку. Она, отодвинув от себя тарелку, положив сложенные локти на стол и уронив на них свою, с уже растрепавшейся прической, головку, курила. Казалось, она совсем забыла обо мне.

 

– Венера! – тихо позвал я. – А дети?

 

– Что дети? – отозвалась она, не поднимая головы.

 

– Ты детей любишь? Ты ребенка хотела бы иметь?

 

Венерка выпрямилась, словно ее разогнула мощная, находящаяся внутри ее, кем-то предварительно взведенная, пружина.

 

– Ребенка? Для чего? Родить, а потом головой об стенку его? Так, чтоб мозги во все стороны разлетелись!?

 

Ее глаза сверкали. Она смотрела на меня с невесть откуда взявшейся в ней ненавистью.

 

– Да ты.... Ты что говоришь? – вздрогнул я. – Ты что, с ума сошла?

 

Венерка повернулась и, сев ко мне боком, закрыла глаза, слегка приподняв свое лицо – словно молилась.

 

– С ума, с ума, с ума..., – тихо-тихо повторяла она мои последние слова, как будто пыталась найти в них какой-то ускользающий от нее и неподдающийся ей смысл.

 

На ее пушистых ресницах, словно первые дождевые капли, засверкали слезинки, преломляющие проходящие сквозь них лучи света – как маленькие алмазики.

 

– Я раньше все время "залетала": то с Сашкой, то с Кавкой, – пояснила она, повернув ко мне свое лицо с уже обозначившимися на нем слезными дорожками: – А потом однажды мы с Сашкой решили оставить ребенка, но на работе мне сказали: "Хочешь рожать – рожай. Но квартиру ты не получишь. Что-нибудь одно выбирай – либо квартира, либо ребенок". И я выбрала квартиру. Аборт уже поздновато было делать, и после него у меня все изменилось. Вот уже год, как впустую трахаюсь. Никакого эффекта.

 

Я подошел к Венерке и, обняв ее, прижал к себе. Она подалась. Я гладил ее волосы – так, словно это были волосы пятилетнего ребенка, – и говорил ей все нежные, успокаивающие слова, какие знал.

 

– А сегодня ты обязательно забеременеешь, – убежденно пообещал я.

 

Она запрокинула голову и, взглянув на меня, слегка улыбнулась:

 

– С чего ты взял?

 

– А я просто знаю. Я мужик плодовитый. Бабы после меня все время на аборты бегают.

 

– Размечтался, глупенький! – ласково возразила мне Венерка.

 

Я наклонился к ней и стал понемногу целовать ее подсыхающее лицо. Она не отвечала на мои поцелуи, а лишь молча, закрыв глаза, подставляла под мои губы то одну, то другую часть лица по очереди.

 

Я взял ее за руку и потянул за собой. Она, все так же молча, подчинилась.

 

В комнате мы остановились возле дивана и долго, и не спеша целовались там стоя, пока, наконец, Венерка не отстранилась от меня и, опустив руки, захлестнув их одна на другую – крест накрест, – взялась ими за краешек платья, намереваясь снять его с себя через голову.

 

– Не надо, – шепнул я и добавил: – И туфли – тоже не надо.

 

Она поняла. Мы улеглись на диван, и я с большой осторожностью – чтобы не порвать – извлек из-под ее платья то легкое и воздушное чудо, которое на жаргоне местных производителей и торгашей почему-то называется дурацким словом "трусики".

 

– Извращенец, – выдохнула на меня Венерка: – Испортишь платье – я тебе счет предъявлю.

 

И она отдалась мне легко и свободно, как когда-то, очень давно отдавалась соблазненному Адаму непосредственная, жаждущая поиска Ева.

 

И мы с Венеркой искали так же, наверное, как когда-то искали и они.

 

Ведь это так замечательно, когда ты можешь создавать свои впечатления – то вдруг почувствовать себя ничтожным, жалким рабом женщины, которая, уложив тебя на спину, восседает на тебе, словно на троне, и ты видишь ее искаженное наслаждением, вскинутое к небу лицо, ее руки с белеющей в полумраке на изогнутых локтях кожей, которыми она придерживает увлажнившиеся, лезущие на глаза волосы; то вдруг наоборот – возвыситься самому – и, стоя на коленях, ощутить под своими ладонями, словно вылепленные гениальным ваятелем из белой глины, изогнутые бедра и таз, ее словно переломленную в пояснице спину, и почувствовать себя неким восточным владыкой, на днях заполучившим в свой гарем дивную, привезенную из дальних-дальних краев наложницу; или же тираном-императором, властно увлекшим в свои императорские покои первую красавицу своего трепещущего от животного страха двора; или же, обессилев и слившись с нею воедино, застыть и превратиться в совершенное подобие роденовской "Вечной весны".

 

Устав, мы, почти засыпая, просто лежали в постели. Венерка на этот раз никуда не срывалась. Наконец, она освободилась от моих рук и ушла в ванную. Когда она вернулась, я уже спал.

 

– Ты в ванную идешь? – спросила она, разбудив меня прикосновением руки.

 

– Не хочу. Лень, – закапризничал я.

 

– Обломов! – бросила мне Венерка и, быстро сходив в ванную еще раз, вернулась оттуда с намоченным полотенцем. Откинув одеяло, она тщательно меня обтерла и, аккуратно развесив полотенце на спинке стула, легла рядом.

 

– Фу, а мокро-то как! – воскликнула Венерка, похлопав ладошкой по постели. – Этим пол Алматы оплодотворить можно. Ты что, год ни с кем не был, да?

 

Я притянул ее к себе и шутливо ответил:

 

– А я вообще никогда, ни с кем до тебя не был.

 

– Свежо предание..., – съязвила Венерка и предложила: – Пойдем на кухню – покурим. Да там еще коньяк остался.

 

Я замотался полотенцем, а Венерка накинула на плечи свой розовый халат, не застегивая, и в таком виде мы пошли на кухню – допивать коньяк и дожигать свечи. Так продолжалась эта удивительная ночь, которую предварял вечер, начавшийся у меня с внутренней дрожи. А теперь мне казалось, что это не обычная предосенняя ночь, а новогодняя, даже рождественская, и вместо елки на ней был дуб со звенящими на нем от ветра желудями – вместо игрушек.

 

Потом мы вернулись в комнату и начали все сначала. Когда я бывал сзади, а Венерка изгибалась, стоя на коленях, ей было немного больно – мешал "спутник" – и тогда она ложилась ничком и все становилось нормальным.

 

– Так я тебя далеко не впущу, – пояснила она.

 

В этот раз я разрядится не смог.

 

– Ты что? – подозрительно осведомилась у меня Венерка: – Что-нибудь не так?

 

– Да нет. Что ты! – успокоил ее я и пояснил: – Коньяк.

 

– А-а! – понимающе протянула Венерка: – Я теперь его все время для тебя покупать буду.

 

– Хорошо, – согласился я. – Только, знаешь, ты на эти деньги лучше б пеленками запаслась. А то, неровен час...

 

– У-гу, – прервала меня Венерка. – Самонадеянный ты тип, однако.

 

Затем мы уснули. У меня сновидений не было. По временам я просыпался, разбуженный Венеркой: она то смеялась, то бормотала что-то во сне – совсем по-детски.

 

С утра я проснулся от странных ощущений. Венерка, освободив меня от одеяла, сидела рядом, повернувшись ко мне спиной и облокотясь на меня.

 

"Вот черт! – воскликнул я про себя. – Забавляется!"

 

– Ты что там делаешь? – обратился я к ней. – Дите малое, что ли?

 

– Не твое дело, – отрезала она.

 

Я сел. Она левой рукой поддерживая мое возбужденное "достоинство", пальчиком правой руки перекатывала "спутник" с места на место и улыбалась.

 

– Как здорово! Слушай, а как это делается? Это больно? – пытала она.

 

– Больно, – подтвердил я и вкратце рассказал ей историю этой "штучки".

 

– Вот дураки-то! И зачем? – поражалась она. – Разве женщины к этому привыкают? Была бы потенция хорошая да запах от мужика приличный. А то от некоторых, как от козлов, воняет.

 

– Ты права, конечно, – согласился я. – Если хочешь, я схожу к хирургу и вырежу эту "штуку".

 

– Да нет, что ты, – опешила Венерка и, загадочно улыбнувшись, добавила: – Пускай стоит. А не то ты опять себе больно сделаешь.

 

Я притянул ее к себе и мы, уже при свете дня, снова занялись тем, чем занимались пол ночи.

 

Потом я долго "барахтался" в ванне.

 

– Мне в институт сегодня нужно сбегать, – сообщил я Венерке, когда помылся.

 

– Иди, – словно давая мне на то разрешение, согласилась она. – Я еще посплю.

 

– Мне совсем не хочется уходить.

 

– А думаешь, мне хочется, чтобы ты шел в свой институт?

 

Она поднялась, чтобы закрыть за мной дверь – ее глаза слипались и, казалось, она почти засыпает на ходу.

 

– Погоди, – сказала она в коридоре: – Я сегодня днем в деревню уеду. Надо маме помочь консервировать. Приеду только через неделю.

 

– А работа?

 

– А я, милый, в отпуске, – как-то снисходительно пояснила она мне, и следом за этим уже совсем другим тоном – просительным и нежным – тихо добавила: – Ты когда придешь?

 

Такою я еще ее не видел.

 

– Как только свет в твоих окнах гореть будет, – пообещал я и, чуть замявшись, задал ей мучивший меня вопрос: – Венерка! А с тех пор, как мы с тобою в первый раз были – за прошедшее время – ты была с Кавкой?

 

Она медленно отрицательно покачала головой. Ее глаза были закрыты, а руками она запахивала халат, словно разговаривала не со мною, а с кем-то другим.

 

– Это... правда?

 

Она подняла веки и прямо посмотрела мне в глаза:

 

– Правда, Славка, правда. Я ведь никогда не лгу – мне это не нужно.

 

Успокоенный, я чмокнул ее в щеку и понесся вниз.

 

Во дворе я – сразу на выходе из венеркиного подъезда – встретил Кайру.

 

– Калай? – спросил он, после того как мы поздоровались за руку.

 

Я лишь улыбнулся в ответ.

 

– А-га, – понимающе протянул он: – Поздравляю. Значит, все жаксы? Катал на "спутнике"?

 

Я кивнул...

 

Отца дома не было.

 

 

 

 

 

Глава 27

 

 

 

Неделя пролетела быстро. Днем я ходил в институт, а вечера коротал в беседах с друзьями или отцом.

 

Город желтел, и дворники каждое утро чертыхались, выметая с тротуаров сухую опавшую листву. Заметно похолодало, а ночи совсем уж стали холодными. Дождей еще не было.

 

Венерка вернулась на восьмой день, а я ее возвращение проглядел.

 

Около десяти вечера раздался звонок телефона, к которому, как всегда, подошел отец.

 

– Славка – тебя, – позвал он.

 

Я, не торопясь, взял трубку.

 

– Тебя долго ждать? Свет, между прочим, уже давно горит, – сообщила мне трубка капризным венеркиным голосом.

 

– Венерка, я минут через сорок буду у тебя.

 

– Сорок минут?!

 

– Да. Только одно важное дело сделаю и приду, – убедительно сказал я ей.

 

– Ну, если такое важное, тогда ладно, – смилостивилась она. – Пока.

 

Я положил трубку и обернулся к отцу:

 

– Пап! – окликнул я его и, состроив просительную физиономию, многозначительно потер большим и указательным пальцами друг о друга.

 

– Сколько?

 

Я раздвинул пальцы сантиметров на пять, желая показать отцу толщину пачки денег, которая – якобы – была мне необходима. Как в анекдоте.

 

– Не борзей, – шутливо отозвался отец: – А не-то вообще ничего не получишь.

 

– Тогда – двести.

 

Отец молча принес и положил передо мной деньги.

 

Я сорвался по направлению к цветочникам.

 

Их уже оставалось мало. "Глория" нашлась только у одной – невысокой, крашенной хною и с печатью забот на лице – женщины.

 

В букет из девяти роз почему-то были "сброшюрованны", помимо желтых, еще и две бледно-красных розы – "Суперстар"-ки. Видимо, по мнению женщины, – это было особенно красивым. По-моему мнению, – это красивым не было.

 

– Почем розы? – обратился я к женщине.

 

– Прошу сто пятьдесят, но за сто тридцать отдам. Возьми, милый, а? – взгляд ее почти умолял. Наверное, настоялась тут за день, бедная, и очень хочела поскорее уйти.

 

– Но мне нужны только желтые.

 

– Милый, – запричитала она: – Ну куда же я с остатними-то двумя денусь?

 

– Ладно, уболтали. Нате вам деньги, а красные – извлеките оттуда и сделайте с ними, что хотите.

 

Она проворно выполнила мои требования, и я скорым шагом отправился назад.

 

Венерка опять была в розовом халате.

 

– Опять розы и опять желтые, – констатировала она, подставляя мне щеку: – С чего бы это? У тебя что, с этим цветом что-нибудь связано?

 

Я излишне энергично запротестовал. Она, подозрительно взглянув на меня, усмехнулась.

 

Когда она поставила вазу с розами на стол в комнате и стала поправлять стебли, располагая цветы так, как ей нравилось, я ощутил физически, что не видел ее целых восемь дней.

 

Я подошел к ней и, обняв ее сзади, поцеловал в шею.

 

– Ну, не мешай же, – попыталась уклониться она.

 

Это лишь сильней меня разогрело и, повернув ее силою к себе, я стал неистово целовать ее лицо и прижимать ее тело к своему со всем пылом, на который был способен.

 

– Ну, пусти же, дурной, – слабо попыталась вырваться Венерка, но я, обняв за талию, приподнял ее над полом, а затем взял на руки. И ей ничего не оставалось, как обнять меня за шею и покориться.

 

Я отнес ее на диван и взял ее прямо на распахнутом халате.

 

Когда мы закончили, Венерка погладила меня по голове и сказала:

 

– Ты как с голодного края. За всю неделю, что ли, ни разу ни с кем не был?

 

– Не пошли, – оборвал я ее.

 

– Ладно, – согласилась она. – Не буду больше.

 

Наскоро перекусив, мы легли спать и, что удивительно, сразу уснули: видимо, сильно устали в течение дня – и она, и я.

 

Проснувшись, я сходу решил, что на занятия в институт не пойду. К черту занятия – у меня личная жизнь.

 

Венерка спала, полуоткрыв рот. Видимо, ей было жарко и на ее увлажнившийся лоб налипли прядки волос. Почти все одеяло она с себя скинула – и сбившаяся ночная сорочка полностью обнажила ноги.

 

Я приподнялся, опершись на локоть, внимательно разглядывал в ней все, что можно было рассмотреть.

 

Вдруг она заулыбалась во сне и, неожиданно взмахнув рукой, чуть не "съездила" мне по носу, а потом отвернулась от меня к стене. Осторожно рукой я убрал пряди волос с ее шеи и различил там маленькую, едва заметную светло-коричневую родинку.

 

Я придвинулся к ней и, поцеловав ее в родинку, правой рукой стал ласкать ее бедро. От сорочки исходил легкий запах хорошего стирального порошка и венеркиной кожи.

 

Она негромко застонала и, повернувшись, потянулась ко мне. Нежно поцеловав ее зовущий полуоткрытый рот, я укрыл ее сверху своим телом и она обняла меня руками и ногами, все еще не отрешаясь ото сна. Постепенно войдя во вкус, она все же проснулась.Я целовал ее все еще заспанное, лишенное косметики, но как всегда влекущее меня лицо, а она все чувственней и чувственней отвечала на мои поцелуи.

 

– Подожди. Давай сзади, – попросила она и я молча отстранился, давая ей возможность перевернуться.

 

Венерка начинала постанывать все громче и громче, и временами мне казалось, что я делаю ей больно, и тогда я спрашивал ее об этом.

 

– Нет. Мне хорошо, – отвечала она мне негромко.

 

Вдруг она резко передернула плечами:

 

– Пусти. Ну, быстрее же.

 

Я, ничего не понимая, уступил ей и, встав на колени, освободил ее. Она быстро вскочила с кровати и направилась в коридор.

 

– Венерка! Что случилось? – возмущенно окликнул я ее.

 

Она обернулась ко мне и рассмеялась.

 

Вид у меня, наверное, действительно был комичным – я все еще стоял на коленях, воздевая обе руки к небу.

 

– Дурачок, я же в туалет – по-маленькому. Сейчас вернусь и продолжим.

 

Я негодовал, я злился, я скрежетал зубами.

 

Опять она думает только о себе. Ей нужен не мужчина, а трахательный комбайн, работающий от розетки: надо – включил, не надо – выключил.

 

И рухнул в постель, все еще скрежеща зубами.

 

Вернувшись, Венерка немного постояла в изголовье кровати.

 

– Ну, ладно, извини, чего ты в самом-то деле, – сказала она мне, улыбаясь: – Ну захотела женщина в туалет. Бывает же. Подвинься.

 

– А ты предупредить меня перед тем не могла, что ли?– яростно сказал я, отодвигаясь к стенке.

 

Она устроилась рядом и принялась меня ласкать. Но все было напрасным. Она недоуменно посмотрела на меня.

 

– Ты что, не хочешь меня? – спросила она удивленно.

 

– Да, не хочу, – отрезал я.

 

Она пожала плечами и сказала:

 

– Ну, хорошо. Тогда пойдем на кухню. Курить.

 

Она ушла вперед, а я задержался в комнате, для того чтобы полностью одеться.

 

Когда я пришел к ней, она мне ничего не сказала, хотя было видно, что сразу же обратила внимание на то, как я одет. Я передвинул табуретку и сел поближе к ней и к пепельнице.

 

Венерка подняла ногу и оперлась ступней на перекладину моего табурета. Плохо запахнутый халат открыл мне то, что находилось под ним. Она явно сделала это нарочно, но на меня уже ничего не действовало.

 

"А волосы у нее на треугольнике – рыжие, – с бухты-барахты подумалось мне. – Фу ты, черт, какая дребедень в голову лезет", – оборвал я сам себя.

 

– Я пойду, – заявил я ей. – Мне в институт надо.

 

Я поднялся, но она, крепко взяв меня за руку, спросила:

 

– А, может быть, останешься?

 

– Нет, – замотал я головой: – Не могу. Надо идти.

 

Черты ее лица стали жесткими. Она освободила мою руку и, не глядя на меня, сказала:

 

– Ладно. Иди, если хочешь.

 

Я пошел к двери.

 

– Подожди, – окликнула Венерка: – Я от тебя устала. Приходи через неделю. Не раньше.

 

– Почему?

 

– Потому что я от тебя ус-та-ла, – повторила она по слогам.

 

– Я приду завтра, – упрямо сказал я .

 

– Нет. Я тебя не впущу. Только через неделю. Понял?

 

Ничего ей больше не сказав, я выскочил.

 

В институт я в этот день так и не пошел. Я пошел с отцом на "Арбат".

 

 

 

 

 

Глава 28

 

 

 

Я выдержал четыре дня. Все это время я – по возможности – наблюдал за венеркиным подъездом и ее окнами.

 

В понедельник у подъезда остановился "Мерс".

 

– Благодетель чертов! – прошептал я, затаив дыхание, вспомнив венеркины слова.

 

Но мои опасения оказались напрасными: мужчина – солидный, ухоженный тип лет пятидесяти – пробыл у нее не долго. Не более пятнадцати минут. Свет все это время не выключался. А когда у Венерки бывал мужчина, она гасила свет везде, оставляя включенным лишь ночничок в коридоре – чтобы удавалось без проблем найти выключатель лампочки в ванной. Так бывало, когда у нее оставался Кавка. Так бывало, когда у нее оставался я.

 

Венерка даже вышла проводить этот "денежный мешок". В вечернем сумраке я хорошо различил, как придерживая одной рукой накинутый на плечи плащ, она помахала ему другой на прощание.

 

Я успокоился. Хотя, быть может, зря? Кто знает, на что способна эта сумасшедшая женщина?

 

Во вторник я едва усидел на занятиях: меня все подмывало сорваться оттуда и, невзирая на запрет, прийти к Венерке.

 

После института, уже когда я добрался до самого своего подъезда, я остановился, раздумывая. Венерка, видимо, была дома: форточка на кухне оставалась открытой, а она имела обыкновение плотно закрывать ее, когда уходила. Но я все-таки сдержал себя и пошел домой.

 

Какое-то смутное беспокойство, которое я ощутил еще утром, когда проснулся, – так и не покидало меня до самого вечера.

 

Около десяти часов я опять пошел на кухню взглянуть на ее окна. В коридоре горел ночник!

 

Когда она оставалась дома одна, то спать ложилась не раньше двенадцати и – до этого – свет у нее нигде не выключался. Она не экономила на свете.

 

Я думал. Что делать?

 

Зеленой "семеры" у подъезда не замечалось – там стояла лишь какая-то иномарка.

 

"Была - не была! – решил я. – Что я теряю? Схожу к ней. К чему себя терзать понапрасну? Может, ее и дома нет – просто ночник забыла потушить".

 

На мой звонок долго не отзывались. Я позвонил еще и еще, и даже постучал кулаком.

 

– Кто? – раздался Венеркин голос.

 

Как будто бы она и сама не видела – кто.

 

– Да я это, Венерка, я.

 

– Уходи. Я же тебе сказала, чтобы ты не приходил.

 

– Да я ненадолго. Мне просто увидеть тебя надо. Впусти.

 

– Нет. Если что-нибудь важное – приходи завтра.

 

– Но мне сегодня надо. Открой.

 

– Я не одна, – сообщила Венерка как о чем-то само собой разумеющемся после непродолжительной паузы.

 

– Врешь.

 

– Да не вру, не вру.

 

– Хорошо, тогда скажи, с кем ты.

 

За дверью послышались негромкие голоса. Слов разобрать было нельзя. Я вздрогнул: "Неужели, не врет?"

 

– Тебе очень интересно знать? – едко спросила Венерка.

 

Я на секунду задумался – быть может, лучше уйти? – и все же твердо ответил:

 

– Да. Очень.

 

Дверь отворилась. Самой Венерки в коридоре уже не было. Там стоял Кавка, глядя на меня сверху и исподлобья.

 

"В шортах. Он в шортах", – отметил я про себя, как будто ничего важнее этого не было на свете.

 

– Ну, зайди! – угрюмо пробурчал Кавка и сделал жест ладонью – приглашающий.

 

Я вошел и зачем-то посмотрел невидящими глазами в сторону комнаты – там было темно. Затем взглянул на Кавку: он выжидательно смотрел на меня.

 

"Что делать? Что мне делать, – искал я лихорадочно ответ в своей замутненной голове. – Ничего. Ничего я не могу сделать. Разве сейчас можно что-нибудь сделать?"

 

– Все. Больше мне ничего не нужно, – сказал я, не глядя на Кавку, и для чего-то протянув ему руку на прощание – свою вялую, безвольную, словно бы уже лишнюю для меня руку, – потом вышел.

 

С этого дня жизнь разделилась для меня на две неравные половины. Собственно говоря, то, что происходило после этого дня, я – еще долгое время и не считал жизнью.

 

 

 

 

 

Глава 29

 

 

 

Со звонницы, оглашая окрестность, разносился перезвон колоколов. Звонаря видно не было, и потому мне казалось, что колокола раскачивают не человеческие руки, а порывы ветра, который там – наверху – видимо, намного сильнее, чем здесь – внизу, в скверике возле Никольской. Опавшая листва, встревоженная ветром, лохматилась и, словно рябь на озерной глади, перекатывалась куда-то в даль – туда же, куда бежали встревоженные звоном люди. Некоторые листики, оторвавшиеся от общей массы, приподнимались над землей и летели так быстро, что даже обгоняли людей. И все это походило на поземку – только вместо снега были листва и люди.

 

"Куда это они, куда?" – подумалось мне и, вдруг заразившись этим всеобщим стремлением, я побежал вслед за всеми, смутно предчувствуя что-то важное там – впереди.

 

На самой окраине парка стояла толпа. Они стояли молча, и я заметил, как ветер шевелит пряди волос на макушках людей. Я протиснулся между ними в самый центр и – замер: на срезе пня лежали аккуратно разложенные человеческие уши, губы и нос. Все это располагалось так, как располагается на человеческом лице, а глаза были нарисованы окурком, который валялся тут же – подле пня. Крови не замечалась. Рядом, в нелепой позе – лицом к земле – лежала женщина, одетая в длинный осенний плащ светло-красного цвета. Полы плаща сбились набок, почти полностью открывая взглядам толпы ее ноги. Разглядеть лицо женщины было нельзя – его надежно хранили от взглядов пышные разметавшиеся волосы.

 

Я ощутил, как во мне постепенно закипает ужас и капельки холодного пота покрывают все мое тело.

 

Вдруг я вспомнил о Венерке. Где она? Мы же только что ехали с нею в трамвае на заднем сиденьи и целовались там исступленно. Куда она делась после того, как мы вышли?

 

Я хотел что-то у кого-то спросить, закричать, побежать куда-нибудь, но ни губы, ни все мое тело не слушались меня, и я стоял как спеленутый, а ужас все сильнее кипел и кипел во мне.

 

И неожиданно я различил то, чего не сумел разглядеть сразу, когда прибежал: рука женщины сжимала завернутый в целлофан букетик желтых роз.

 

Я проснулся и краем одеяла отер влагу, выжатую из меня сновидением. Ощущение пережитого ужаса еще долго колыхалось во мне, не желая отступать перед окружавшим покоем.

 

В тот вечер отец, ни о чем не расспрашивая, отпаивал меня крепко заваренным чаем с малиновым вареньем, которым заботливо снабжала нас жена Андриаловича. Силы, казалось, навсегда покинули меня: пятнадцатилетний пацан мог бы запросто поломать мне шею. Три дня подряд я пропускал занятия в институте. С того времени прошло уже около двух недель.

 

Почти каждый вечер и каждую ночь у венеркиного подъезда оставалась та самая иномарка, на которую я обратил внимание, когда в последний раз ходил к ней. Иномаркой оказалось новенькое БМВ седьмой серии. Это был новый автомобиль Кавки.

 

Я даже не знаю, что чувствовал все эти дни. Ревность? Нет, я бы не назвал это так. Скорее всего, – я ничего не чувствовал. Мне хотелось быть только дома, и только одному, и только в постели. Отец едва уговорил меня начать вновь посещать занятия и, отсиживая в институте положенные часы, не слушая преподавателей, я думал только об одном: как бы быстрее попасть домой.

 

Несколько раз по очереди заходили ребята и, посидев у меня – приличия ради – несколько минут, уходили, так как говорить со мною об эту пору было совершенно невозможно.

 

А Кавка словно прописался у Венерки.

 

 

 

 

 

Глава 30

 

 

 

Я верю в Бога, но Ему я – не верю. Тем не менее, я иногда посещаю Никольскую церковь: я хожу туда к Варваре. Говорят, что она – Святая Великомученница; что отец-язычник отрубил ей голову – за то, что уверовала в Христа. Не знаю, быть может, это и правда, но я хожу туда к живой Варваре. Я не молюсь, я просто смотрю на нее, а иногда даже прошу ее о чем-нибудь. За всю свою предыдущую жизнь я просил у нее дважды: один раз – когда отец лежал в больнице, другой – перед самым призывом в армию. Я почему-то боялся службы. Оба раза – я считаю – она мне помогла, потому что – я знаю – у меня с нею особые доверительные отношения.

 

Варварин придел расположен в левом от входа крыле церкви. На стенах придела развешано очень много ее ликов, но я всегда смотрю только на один – на тот, что находится в центре придела на наклонном киоте, установленном на дубовой подставке.

 

В правой руке Варвара держит кубок, словно приглашая к причастию, левая – опущена вниз, вдоль платья. Ее голова немного повернута влево и слегка наклонена, взгляд потуплен.

 

Когда я прихожу к ней, я становлюсь вплотную к иконе и, положив пальцы рук на край киота – едва касаясь его, словно лаская – долго смотрю на ее лицо и руки. Руки у нее совершенно особые – я никогда и нигде больше не видел таких красивых, даже у Венерки. Лицо, если долго на него смотреть, становится совсем живым, а нимб, который художник зачем-то изобразил вокруг ее головы, начинает выглядеть чем-то неуместным и лишним.

 

В субботу, во время вечерни я пришел в Никольскую. Я всегда предпочитал именно это время – когда верующие заняты службой и поет хор.

 

В приделе почти никого не было. Я подошел к Варваре и, как всегда, положил кончики пальцев на край киота. Так мы стояли долго, обволакиваемые звуками то хорового пения, то напевного голоса батюшки, старательно читающего требу.

 

Я пристально всматривался в варварино лицо и, когда оно совсем ожило, очень тихо – в третий раз в своей жизни – попросил:

 

– Помоги. Помоги мне, милая. Ведь ты же всегда помогаешь мне. Ведь ты же не сможешь отказать мне?

 

И тут мне почудилось – а, может быть, это было и в самом деле так? – нимб над головой Варвары начал "мигать": он то исчезал, то появлялся снова, а ее лицо – в момент исчезновения нимба – вдруг меняло свои черты и становилось очень похожим на лицо Венерки. Эти "мигания" длились не менее пяти минут.

 

Что она – Варвара – хотела сообщить мне?

 

Следом за мною, когда я вышел за ограду церкви, вышла какая-то блаженная – на вид лет шестнадцати от роду. Хотя, кто знает, сколько ей было в действительности – у блаженных, наверное, нет возраста. Она шла метрах в шести позади меня – не отставая и не обгоняя – словно нарочно. Ее ноги были обуты в старые стоптанные туфли на каблучках, размера на три-четыре больше, чем следовало б. Она шла очень странно: смачно пристукивая об асфальт каблучком и волоча за собою ноги.

 

– Тук-т-ррр, тук-т-ррр, тук-т-ррр...

 

Эти звуки отчего-то раздражали меня. Чтобы отвлечься, я стал негромко напевать что-то, но даже это не помогало.

 

Я обогнул кинотеатр и, круто взяв вправо, попытался оторваться от юродивой, но она, словно привязанная, повернула следом.

 

И тогда я понял, что ненавижу эту блаженную и что, в сущности, я очень злой человек; что я не чувствую к ней ни капельки участия и сострадания; и что я не могу быть другим, потому что рожден именно таким.

 

Наконец, она отстала. Я шел вверх по Масанчи и думал. О чем же все-таки хотела сказать мне Варвара?

 

И я решил опять пойти к Венерке.

 

 

 

 

 

Глава 31

 

 

 

Мой приход, казалось, ее ничуть не удивил. Отворив, она оставила дверь открытой – предоставляя мне право закрыть ее самому – и прошла на кухню.

 

На кухне сидели Кавка и Галка – Венеркина соседка с четвертого этажа.

 

Венерка и Галка пили коньяк "Казахстанский", закусывая его отбивными с картофелем и салатом из помидоров в сметане, Кавка же только ел. Судя по тому, как был одет, он собирался куда-то уезжать.

 

– Посидишь за компанию? – поинтересовалась Венерка и, когда я, кивнув, уже собирался было занять четвертую табуретку, она повелительно скомандовала:

 

– В ванную сходи вначале – руки вымой!

 

Я хмыкнул и отправился в ванную и – почти сразу вслед за мною – туда же вошла и она.

 

– Вот, это полотенце возьми, – нарочито громко, так чтобы можно было расслышать на кухне, сказала она, а затем тихо добавила: – Я его убедила, что у нас с тобой духовные отношения. Смотри, не проболтайся.

 

– Это у нас-то с тобой духовные отношения? – насмешливо поинтересовался я, глядя ей прямо в глаза.

 

Венерка сверкнула взглядом в ответ и, так ничего и не сказав, пошла на кухню.

 

Вскоре Кавка поднялся.

 

– Я к десяти подъеду, – заявил он от двери внушительно – непонятно для кого: то ли для Венерки, то ли для меня.

 

"Да хоть к девяти подъезжай, морда кавказская", – зло подумал я.

 

С пол часа мы сумерничали втроем, болтая о всякой всячине. Собственно говоря, болтала одна Галка – мы с Венеркой отделывались лишь односложными восклицаниями.

 

Затем Галка собралась домой, а Венерка попыталась удержать ее, но она все же ушла.

 

Вот уже чего не ожидал, так это того, что в этот вечер останусь с глазу на глаз с Венеркой.

 

– Ты знаешь, – обратился я к ней после того, как мы закурили: – А ведь, на мой взгляд, ничего страшного не случилось. Пожалуй, ты даже права.

 

Я старался придать своему голосу как можно больше естественности.

 

– В конце концов, – продолжал я: – Вы с ним даже очень друг к другу подходите, а я..., – Я немного замялся, подыскивая нужные слова. – Ну, в общем, со мною все в порядке.

 

Венерка недоверчиво посмотрела на меня.

 

– Врешь, – жестко сказала она.

 

– Да нет, правду говорю, – я все более входил в роль.

 

Венерка отвела глаза.

 

С этого дня я стал бывать у нее часто. Это было мучительно для меня, но я чувствовал, что для нее – это тоже мучительно. И мне оказалось приятно сознавать это.

 

Моему приятелю по институту – Даурену – богатенькие родители подарили новенькую "Хонду" и двухкомнатную квартиру, и мы с ним с удовольствием погрузились в теплое болото разврата.

 

Шныряя по вечерам на "Хонде" по алматинским проспектам, мы цепляли молоденьких, остервененных временем "телочек" и везли их к нему, и там, предварительно разогрев их легоньким видеопорно и коньячком, "упражнялись" с ними от "А" до "Я".

 

Почти после каждого такого случая я забегал к Венерке и – в присутствии Кавки и Галки – рассказывал ей обо всем в красках. Видимо, эти "упражнения" впечатляли настолько, что даже Венерка морщилась. Кавка же слушал с заметным интересом. Иногда я – забавы ради – вставлял в рассказ что-нибудь из того, что было у нас с Венеркой, естественно так, что понять это могла только она. Например, рассказик о том, как одна из глупеньких телочек сорвалась из-под меня в туалет справить между делом малую нужду – и как я воздевал в этот момент руки к самому небу. Однажды Венерка все-таки не выдержала и попросила меня уйти и больше не приходить.

 

А мне было уже все равно.

 

 

 

 

 

Глава 32

 

 

 

Довольно долго после этого мы даже случайно с Венеркой не встречались. Казалось, что мы с нею жили на разных планетах. И хотя по вечерам я по привычке часто обращал внимание на свет в ее окнах – ни во дворе, ни где-нибудь в городе мы так ни разу и не столкнулись.

 

Другой женщины, которая бы смогла так же, как Венерка, заполнить собою мою жизнь, у меня не появилось.

 

Я полностью отдался учебе и книгам, словно ничего, кроме этого, в мире не существовало. Даже на "культпоходы" с Дауреном соглашался все реже и реже.

 

Где-то перед Новым годом я вдруг заметил, что "БМВ" перестало бывать в нашем дворе, но даже это обстоятельство никак на меня не подействовало – тем более, что истинных причин этого я не знал. Мало ли что – может, поссорились: милые бранятся – только тешатся.

 

Однажды, в одно из февральских воскресений за мной заехал Даурен: позвал за компанию с ним проветриться на барахолку.

 

Немного – ради удовольствия, – покружив по городу "на рысях", мы осторожно припарковались в самом однообразном и взбаломошном месте города.

 

Подхваченные людскими потоками, мы с Дауреном долго и безвольно кружили по всем углам рынка, пока, наконец, водоворот не притиснул нас – нос к носу – к Венерке и Галке. Обтекаемые галдящими волнами, попеременно дергаемые в разные стороны куда-то торопящимися Галкой и Дауреном, мы с Венеркой, сцепившись за руки, чтобы толпа не разлучила нас раньше времени – смогли поговорить.

 

– Ты чего так плохо выглядишь? – как всегда, бестактно задал я ей свой первый пришедший на ум вопрос: – Ты что, больна, что ли?

 

– Да, больна, – спокойно отреагировала на это Венерка: – У меня грипп совсем недавно был.

 

Она действительно выглядела плохо: без косметики и словно невыспавшаяся.

 

– Ты почему ко мне не заходишь? – спросила Венерка, вопросительно глядя мне в глаза.

 

Можно подумать, что это вовсе не она выгнала меня когда-то. Я хотел было нагрубить ей как-нибудь, но , уже открыв для этого рот, все же остановился – мне стало ее жалко – и вместо грубости я сказал совсем другое:

 

– Да, понимаешь, занятия в институте. Завалили нас по самое горло.

 

– Понимаю, – согласилась она. – Но ты все же зайдешь ко мне?

 

Последний вопрос она задала, отведя глаза в сторону.

 

– Хорошо. А когда зайти лучше? – мне вовсе не хотелось ее расстраивать.

 

– А когда хочешь. Хоть сегодня.

 

– Ладно, я постараюсь, – пообещал я, и чуть было не спросил ее о Кавке, но удержался.

 

На этом мы попрощались и разошлись в разные стороны.

 

Вечером мы долго разговаривали с отцом. Точнее – говорил он, а я лишь слушал. Я любил слушать отца, когда он бывал в ударе, а на этот раз дело обстояло именно так.

 

 Отец рассказывал мне о Дали, а такая тема вполне могла вызвать у него вдохновение. Временами, вспоминая о Венерке, я отвлекался и, не прерывая отца, лишь делал вид, что внимательно слушаю. Идти или не идти к Венерке? Сколько раз мне уже приходилось решать этот – почти гамлетовский – вопрос, но сейчас он не вызывал у меня ни волнения, ни содрогания, а только одно любопытство. Я пытался понять: что же все-таки произошло с ней, что изменилось в ней за прошедшее время – а она ведь изменилась! – это я заметил сразу, как только увидел ее вновь. Так все-таки, что же в ней изменилось?

 

– Пап, ты извини: мне из дома ненадолго уйти надо, – перебил я отца: – Потом дорасскажешь, ладно?

 

– Ну, если надо, значит, надо, – ответил мне отец, нисколько не обижаясь. – Ты ведь человек у меня взрослый, самостоятельный.

 

Свет у Венерки уже давно горел, и я не спеша собрался и пошел к ней.

 

Она распахнула дверь – в буквальном смысле – радостно и приветливо. Я не улыбнулся ей в ответ, а просто поздоровался и молча прошел на кухню. Она перестала улыбаться и уселась напротив. Разговор не клеился. Я с любопытством оглядывал обстановку квартиры, но каких-либо видимых изменений так и не обнаружил. Как будто побывал у нее в последний раз накануне.

 

– Покормишь? – спросил я Венерку, чтобы хоть как-то разогнать молчание.

 

– Так и знала: пожрать пришел! – словно самой себе сказала она, вставая, и спросила: – У меня борщ. Будешь?

 

– Буду, – утвердительно сказал я, и подумал о том, что борщ уже не ел с того самого раза, когда был здесь впервые.

 

Венерка разогрела борщ и, поставив передо мной тарелку, сказала:

 

– Ты ешь пока, а я в комнату пойду.

 

Я, недоуменно пожав плечами, начал есть, а она ушла в комнату.

 

– Венерка! – позвал я минут через пять: – Ты что там делаешь?

 

– Ничего, – отозвалась она: – Жду, когда ты поешь.

 

Доев, я пошел к ней. Она сидела, положив голову на согнутые колени на раскрытом диване, подложив под спину подушку и прикрыв ноги одеялом. Постель была разобрана и приготовлена ко сну.

 

Я сел на пол – на ковер, облокотясь спиной о диван – с противоположной от Венерки стороны и уставился в телевизор. Венерка пристально смотрела на меня и молчала. Ее взгляды удивляли и оттого я несколько раз поворачивал голову и, силясь понять, чего она хочет, коротко взглядывал на нее. И, в конце концов, понял: она приглашала меня к себе. Сейчас я мог сделать с ней все, что хотел – и даже то, что слишком. Но мне уже ничего не хотелось.

 

– Ты знаешь, я домой, наверное, пойду. Меня там отец ждет, – соврал я и, поднявшись, пошел к выходу.

 

Венерка поднялась следом за мною. Она стояла рядом и молча смотрела, как я обувался. Когда я выпрямился, то встретил ее взгляд. Он был тоскливым, просящим и жалким. И тут я понял, что изменилось в ней: Венерка перестала быть Венерой. Угас – и, наверное, навсегда – тот влекущий огонь, который пылал в ее глазах прежде, тот огонь, который необъяснимо притягивал к ней многих мужчин, которые же его и погасили. И больше всех приложил к этому руки Кавка. И вот теперь стоит она передо мною такая жалкая, похожая даже не на замерзшего воробышка, а на выброшенную на улицу бессердечным хозяином нерадивую кошку, и смотрит на меня кошачьим жалобным взглядом, словно на случайного, приглянувшегося по каким-то неведомым признакам прохожего и просит:

 

– Возьми меня к себе. Я – хорошая.

 

Но нет. Не возьму я тебя, Венерка. Уж слишком крупные камни запазуху ты мне положила. И рад бы был растопить их, да не смогу.

 

И еще я понял, что вот так, наверное, получаются многие русские семьи: расплескивает женщина свое женское – направо и налево; и наслаждается, что кому-то от этого очень больно, а когда до полушечки все выплещет, тогда ей того – кому больно было – жалко становится и любить его хочется, а он – бедолага – прощает. Совсем, как у Достоевского – Митенька да Грушенька. Только наврал ты, Федор Михайлович: не мог твой Митенька твою Грушеньку – уж с его-то характером – простить. Другие – прощают, а он – не мог. И я – не могу.

 

Когда я взялся за ручку двери, Венерка вздрогнула. Кажется, она до последней секунды не верила, что я действительно ухожу.

 

– Пока! – выдохнула она мне вслед.

 

– Пока, – как эхо, отозвался я.

 

 

 

 

 

Глава 33

 

 

 

Когда я вернулся домой, отец еще не спал. Мирно и по-домашнему он сидел на кухне и курил. На шахматной доске был поставлен какой-то замысловатый этюд.

 

Я вытянул сигарету из его пачки и уселся напротив

 

– Спать... будем? – поинтересовался отец.

 

Я лениво качнул головой в знак согласия.

 

Несколько минут мы молчали

 

– Что у тебя с той женщиной? – спокойным и равнодушным тоном, как бы нехотя, спросил он: – Вы что, больше не встречаетесь?

 

Вопрос задавался явно неспроста – это я раскусил сразу. Видимо, предстоял один из тех редких в нашем быту разговоров, когда отец считал, что его родительский долг настоятельно требует провести с массами (то есть со мной) широкую разъяснительную работу, а массы считали, что им все и так ясно.

 

– Ты про кого, папа? – с невинной улыбкой “под дурачка” отозвался я.

 

– Не прикидывайся. Ты прекрасно знаешь, кого я имею в виду.

 

Да. Конечно, я знал, о ком идет речь. Странно: почему он затеял этот разговор именно сегодня?

 

Я чуть помедлил, а потом, решив, что с меня не убудет, начал рассказывать. Отец слушал молча, не отрывая глаз от шахматной доски. Некоторыми деталями в своем повествовании я, разумеется, пренебрег.

 

– Ты, часом, не у нее был только что? – спросил отец, когда я закончил.

 

– У нее, у нее, – подтвердил я.

 

– Ну, и?..

 

Я усмехнулся, пожал плечами и, немного манерничая, пояснил:

 

– Посидели, помолчали и разошлись.

 

Мне никак не удавалось сбить отца с той серьезной тональности, в которой он приступил к разговору.

 

– Что же она? – продолжил отец свои выпытывания.

 

– Она? – я вздохнул: – Она, папа, славная. И, наверное, чего-то от меня хочет.

 

– Славка, – отец отбарабанил паузу кончиками пальцев по столу: – А не пойти ли тебе к ней снова?

 

– Не-а, папа. Ни в коем случае. Я уже ничего не хочу.

 

Отец встал и опять закурил.

 

– Послушай, – немного походив, опять обратился он ко мне: – А ты понимаешь, что рискуешь прожить всю жизнь в одиночестве?

 

Я откинулся на спинку стула и любовно посмотрел на отца. Вон, оказывается, что его волнует.

 

– Во-первых: я не один. Во-вторых: я думаю, что то, чего ты боишься, не случится. А в-третьих: ты ведь тоже живешь один, – и поправился: – Я хотел сказать: только со мною...

 

– Ты не путай, Славка, – перебил отец: – Меня воспитала женщина, а тебя – мужчина. Ты хоть чувствуешь разницу? Да и сам я – не вечен. Это ты понимаешь?

 

– Пап, ну, давай, сменим пластинку, – взмолился я: – Давай, лучше в шахматишки сгоняем, а?

 

Отец в сердцах чертыхнулся и, усевшись за стол, стал молча расставлять фигуры.

 

– Сколько форы, папа? – напомнил я ему, на всякий случай.

 

– Офицер? – предложил он.

 

– Не-а.

 

Отец пожал плечами.

 

– Тогда ладья?

 

– Не-а.

 

– Ну, ты, брат, наглеешь, – возмутился отец: – Не жирно будет?

 

– Не жирно, – парировал я и, подумав секунду, с ехидством добавил: – Ведь ты же привык играть без королевы.

 

Отец мой намек понял.

 

Ночью, ворочаясь в постели, я, как мог, материл себя.

 

Я уже и раньше замечал за собой, что периодически говорю отцу мелкие, но очень колкие гадости, на которые он никогда не отвечает, но только сегодня я понял, что это начинает перерастать в привычку. В очень дурную привычку.

 

Да женюсь я, папа, женюсь. Все будет, как ты хочешь. Все будет, как у людей.

 

 

 

 

 

Глава 34

 

 

 

Вскоре в нашем дворе опять появился наконец-то отозванный из затянувшегося отпуска Сашенька. Он, как тень, прошмыгивал в Венеркин подъезд и через несколько минут вновь появлялся оттуда – уже с мусорным ведром.

 

Весной они с Венеркой – без особого шика и помпы – поженились, а в конце весны – поменяли квартиру и переехали жить в другой район.

 

Весной же была свадьба и у Кайры. Он женился самым первым из всех моих друзей на очень молоденькой и милой казашке – Алме. Свидетелем с его стороны был я, а свидетельницей со стороны Алмы – ее подружка и моя будущая жена Нина. Только я тогда об этом, конечно, еще не знал. Я закончил институт и мы еще долго после этого встречались с Ниной.

 

Быть красивой Нинка, конечно, не умела, но зато умела быть очень симпатичной и обаятельной и, что самое главное, – сумела обезоружить меня.

 

Первое время меня это очень смущало: почему-то все мои доспехи и оружие, выкованные в течение всей моей предыдущей жизни и отточенные всем моим общением с предыдущими женщинами, с нею оказывались совершенно ненужными и даже мешали мне. Позже я к этому постепенно привык.

 

О Венерке я почти не вспоминал и был уверен, что никогда больше ее не встречу, но, тем не менее, нам пришлось встретиться еще один раз – последний.

 

Это случилось спустя три года. Я забегал к знакомым в "Орбиту" и на обратном пути увидел ее возле кинотеатра "Байконур". Она стояла одетая в легкое летнее платье, – быть может, ситцевое – и разглядывала киноафишу. Рядом с нею была детская коляска, которую она покачивала левой рукой.

 

– Венерка! – окликнул я.

 

Она оглянулась и, узнав, повернулась ко мне. Ни удивления, ни радости на ее лице не было.

 

– Здавствуй, – сказала просто.

 

Мы немного поговорили о разных мелочах и об общих знакомых.

 

– Твое? – спросил я, кивая на коляску.

 

– Мое, – подтвердила она.

 

– Ты же говорила, что у тебя с этим проблемы.

 

– Говорила, – согласилась Венерка: – Но только видишь, как получилось.

 

– Мальчик, девочка? – поинтересовался я ради приличия.

 

– Девочка, – пояснила она: – Нам уже полгода.

 

Она извинилась и, сказав, что ей надо идти, покатила коляску.

 

Я задумчиво смотрел ей в спину. Она так и не стала больше Венерой, но по-прежнему была еще довольно красивой женщиной.

 

И тут я почувствовал, что благодарен ей; что она – эта женщина, быть может, сама того не зная, – многому меня научила; что, может быть, за все, что я сейчас знаю, я обязан ей; что она каким-то своим – непостижимым для меня образом – помогла мне понять многие тайны и загадки жизни, быть может, даже все, кроме одной-единственной – загадки желтых роз.

 

– Венера! – крикнул я. – Подожди.

 

Она послушно остановилась.

 

– Ты постой здесь пять минут, – попросил я: – Я кое-что хочу сделать. Я быстро.

 

– Хорошо. Я обожду, – сказала она, так и не спросив, чего мне от нее нужно.

 

Я сбегал на базарчик и, вернувшись, протянул ей небольшой букет из трех желтых роз.

 

Она приняла букет и, покрутив его в руках, спросила:

 

– Что я Сашке-то про цветы скажу?

 

Действительно – что? Что она могла сказать ему? Врать ведь – она не умела.

 

– А ты погуляй с ним немного, а потом – выкини, – посоветовал я.

 

– Ладно. Я так и сделаю, – сказала Венерка и положила подаренный мною букет к ногам Сашиной дочери.

 

Она сделала это просто – без бережности, но и без небрежности.

 

На этот раз, когда она удалялась, я уже не смотрел ей в спину: я торопился домой – к Нинке и к отцу.

 

 

 

 

 

Глава 35

 

 

 

Отец умер через полгода после той последней встречи с Венеркой. От инфаркта, неожиданно и в одночасье.

 

Это случилось воскресным утром, за завтраком. Всполошившаяся Нинка, ничего не соображая, пыталась отпаивать отца чаем, а я, тем временем, как-то сразу догадавшись что к чему, оцепенев, сидел с другого края стола, не мешая ей, и молча смотрел, как бурая жидкость, старательно вливаемая Нинкой в рот отца, стекала по его сведенным судорогой, потемневшим губам.

 

– Прекрати, – наконец, смог выдавить я из себя: – Он умер.

 

– У-умер? – Нинка поставила чашку на стол и недоверчиво посмотрела на меня.

 

Потом были хлопоты и апатия. Апатия и хлопоты. Вперемешку.

 

Кладбищенская волокита отняла у нас четыре дня: таковы времена, таковы порядки. Умирать и то – лучше по блату.

 

Хотя зима и выдалась холодной, в квартире было довольно тепло, и от тела отца на третий день пошел запах. Пришлось оставлять окна открытыми.

 

Намаявшись за день, мы с Нинкой уходили ночевать к Кайре и Алме.

 

Все-таки хлопоты миновали, а апатия осталась. Справив сороковой день, вечером, когда все разошлись, я, неожиданно для самого себя, предложил Нинке развестись и она сразу согласилась.

 

Не знаю: переживала ли она.... Внешних признаков этого я не заметил. Да я и не хотел их замечать.

 

Буквально в какие-то считанные мгновения со смерти отца, я понял, что вся наша семейная идиллия держалась только на нем. И только ради него, ради его покоя я женился на Нинке. Детей у нас с нею не было. Да, по-видимому, это и к лучшему.

 

Вскоре, после развода я поменял квартиру на другой район. Удрал. От воспоминаний и от друзей. Они все переженились и нарожали детей. Все чаще и чаще – при наших встречах – они и их жены задавали мне один и тот же, унижающий и отчуждающий меня от них вопрос: когда ты женишься. Они ведь у меня все простодушные, и тем трогательным тактом, которым так отличались все друзья отца, не обладали.

 

Пожалуй, этот чертов вопрос стал единственной причиной, по которой я перестал с ними общаться.

 

Тоска, порою едва слышная и вкрадчивая, а порою наглая и нахрапистая, все более и более одолевала меня. Постепенно я становился холодным, равнодушным, одиноким и ожесточенным эстетом.

 

Хорошо, что отец ничего этого не видел. Хотя как знать: а вдруг отрицаемое мною Иное действительно существует? Нет. Не должно так быть. Потому что, если Оно есть, значит отец все видел оттуда и страдал за меня. А много ли жило людей на Земле, которые столь же заслуживали рая в Иной жизни, как и мой чистый, безгрешный отец? Но разве в раю страдают?

 

Со временем со мною стали происходить странные явления: день ото дня я стал ощущать вроде бы беспричинный, но очень могучий прилив сил, которым долго не мог найти применения.

 

Это очень не просто: быть сильным. Сильных никто не любит, потому что они никому не причиняют боли и ни у кого не вызывают жалости к себе. В лучшем случае, такими людьми только восхищаются. А любят других.

 

Не знаю: к чему бы все это привело, если б не случившееся со мною забавное обстоятельство – я свихнулся. Я начал писать. Оказывается, – это тоже один из способов жизни.

 

Глава 36

 

И все-таки ты дурак, Гарик.