Восстань, Пророк! Или сорок лет без Паруйра Севака (26 января 1924 — 17 июня 1971)

Так уж заведено, что любая статья, любая публикация «притягивается за уши» к информационному поводу. Приносишь редактору эссе о каком-либо деятеле культуры, и он тебя первым делом спрашивает: «А что, какой-то юбилей? Нет? В таком случае с какой стати вы о нем вспомнили?». За примером далеко идти не приходится. Года два или три назад я отдал редактору одной из газет статью о выдающемся армянском литературном критике и общественном деятеле Николе Агбаляне. Статья понравилась, ее подготовили к публикации. Каждый день мог стать днем ее выхода в свет. Но – примета времени – ежедневно значительную часть газетной площади «поедала» реклама: понятное дело – конец года. А реклама – это живые деньги, для газеты это – что-то вроде кислородной подушки. Так что если кто-то из нашей пишущей братии серьезно считает, что его статьи важнее для газеты, нежели реклама, то дела его действительно очень плохи и ему нужно лечиться от самомнения. Словом, день за днем прошел декабрь с его рождественскими и новогодними хлопотами, и в редакции газеты, виновато выразив сожаление, сказали, что статья опубликована не будет, поскольку «юбилейное» время упущено. То есть в январе этот материал уже «не звучит», он уже безнадежно устарел, почерствел.

Возможно, во всем этом и есть какой-то резон, но ведь, с другой стороны, нельзя приноравливать нашу память к случаю, к той или иной дате. Память сама выбирает - что, когда и на какой срок сохранить в своей «базе данных». Но это так, к слову.

17 июня 2011 года исполнится ровно сорок лет со дня трагической и до сих пор покрытой флером таинственности гибели Паруйр Севака. Чем не информационный повод для того, чтобы поговорить о том, кем был для нас наш национальный поэт?

Паруйр Севак был для нас самоочищающимся и очищающим нас океаном. Был – воспользуюсь его же поэтическим образом – одиноким деревом-громоотводом. Был камертоном, лакмусовой бумагой, мерилом нравственного здоровья нашего общества, был той планкой самооценки, самосознания и чистоты межчеловеческих отношений, к которой мы тщетно тянулись тогда и о которой продолжаем безнадежно мечтать сегодня.

Есть афоризм, пришедший к нам из средневековья: «Люди, ненавидящие правду, ненавидят и тех, кто говорит правду». Боже, как сильно должна была ненавидеть и страшиться Паруйра Севака монопольно правившая страной партократия, чтобы даже бездыханное тело его сослать для захоронения подальше от столицы. Ведь все те досужие разговоры о том, что так распорядился сам Севак, ни тогда, ни, тем более, сегодня никому не кажутся хотя бы мало-мальски обоснованными и убедительными. И если все было именно так, то почему вопрос о месте захоронения погибшего поэта решался не где-нибудь, а на Бюро Компартии Армении? Вдумаемся в это обстоятельство.

Я часто задавался вопросом, что же такого крамольного и опасного нашли главлитовские цензоры-идеологи в книге Паруйра Севака «Да будет свет!». Почему она была снята с производства в самый последний момент? Почему при посмертном издании, когда поэт уже не представлял опасности и не мог «подрывать устоев государства», она, тем не менее, была искорежена, обезображена цензурными ножницами? Да и к первому сборнику поэта – «Человеку на ладони» – бдительные партаппаратчики отнеслись более чем настороженно. А ведь ни во втором, ни, тем более, первом сборнике поэта не было никакого инакомыслия, не было никакого «антисоциального бунта». В любом выступлении, скажем, Аркадия Райкина было больше целенаправленной и убийственной критики, чем во всем сборнике Севака. Не говорю уже о том, что под спудом оказалась книга не какого-то там второроразрядного поэта, а живого классика, доктора филологии, депутата Верховного Совета республики, лауреата республиканской Государственной премии, автора поэмы «Неумолкающая колокольня», которая к тому времени уже стала настольной книгой для каждого армянина. Ведь по логике вещей он должен был оказаться не по зубам пусть даже всемогущему по тем временам КГБ и его «наместнику» и «исполнительному органу» в сфере литературы – Главлиту.

Режимные временщики республиканского масштаба тешили и услаждали свое тщеславие и самоутверждались демонстрацией своих неограниченных возможностей, беспредельной власти. Севак не наступал им на больную мозоль, не представлял для них сколько-нибудь реальной угрозы, но само его физическое присутствие было им неугодно. Так же, как не опасны, а скорее неугодны были Чаренц, Булгаков, Мандельштам, Зощенко, Пастернак, Бродский, Шираз... Вспомним Пастернака: «Оставлена вакансия поэта: она опасна, если не пуста». Иосиф Сталин решал, жить или не жить на свете Булгакову и Мандельштаму, Никита Хрущев решал, может ли Пастернак получить Нобелевскую премию или должен от нее отказаться, Леонид Брежнев решал, жить или не жить Бродскому в России, Антон Кочинян решал, печатать или не печатать книгу Паруйра Севака.

И во всех случаях расправа с неугодными, дерзающими «свое суждение иметь» деятелями литературы и культуры не заставляла себя долго ждать.

И все-таки, почему, за что ждановско-сусловская Административная Система так ненавидела и боялась ершистых, неуправляемых, непредсказуемых талантов-одиночек, которые не делали, в сущности, ничего антигосударственного, антисоциального, которые просто-напросто говорили правду, отстаивало свое право говорить правду, иметь своя суждения и взгляды и быть услышанными своим народом? Почему, за что лес, представляющий собой сплошную серую массу напыщенных номенклатурных чиновников, приспособленцев, конъюнктурщиков так люто и откровенно ненавидит стоящее поодаль и возвышающееся над ним одинокое дерево, могучий дуб?

За то, что не может
Гигант подчиниться
Закону пигмеев,
Ничтожеству их.
За то, что не могут,
Не в силах пигмеи
Гиганта
В свою тесноту заточить.

Отдельное дерево,
Что оно значит –
Никак недогадливый лес не поймет.

А дуб на холме –
Громоотвод.

(Перевод Олега Чухонцева)

Эти заметки – не о творческом наследии Паруйра Севака, не о его вкладе в армянскую литературу. Это – попытка осмыслить, какую роль он мог бы сыграть в нашей действительности, в нашем обществе, если бы жестокая судьба (или все-таки партократия, Административная Система?) не оборвала его жизнь в самом расцвете сил.

Не знаю, найдется ли человек, который располагает абсолютно достоверной информацией о подлинных причинах гибели Севака и станет ли он со стропроцентной убежденностью утверждать, что это было запланированное убийство, а не дорожное происшествие, случайный трагический случай, но совершенно несомненно, что у «отцов» и главных идеологов нации были довольно веские мотивы, причины для устранения поэта. Ведь слава и признание Севака росли стремительными темпами, приобрели всенародный характер. Все шло к тому, что он мог и должен был стать для армянского народа Пророком, консолидирующим началом. Он вполне мог достойно представлять интересы и чаяния армянского народа перед союзной и мировой общественностью – так, как представляли свои народы Габриель Гарсия Маркес или Чингиз Айтматов… Его поистине безграничный, поистине всенародный авторитет вкупе с поэтическим свободомыслием и неуправляемостью стали реальной угрозой для тех, кто мечтал о подобной миссии, но никак на нее не тянул.

И еще эта статья – попытка бросить ретроспективный взгляд на те долгие сорок лет, которые мы прожили без Севака. С его уходом из жизни и из нашей действительности мы внезапно ощутили, что мы – тот самый лес, оказавшийся беззащитным перед молнией, потому что уже нет того одинокого дуба-громоотвода. В мире сразу стало меньше добра и света. И еще мы ощутили, что живем не в большом и самоочищающемся океане, а в небольшом аквариуме, в котором, кстати сказать, давно уже было бы весьма кстати поменять воду.

О чем, в сущности, говорил Паруйр Севак в стихотворениях зрелого периода, в сборниках «Человек на ладони» и «Да будет свет»? В его представлении Поэт является «Секретарем Бога» и в этом своем качестве доводит до сознания людей все те же очень простые и понятные библейские, новозаветные истины: нельзя убивать, нельзя обманывать и красть, нужно быть достойным своего звания и назначения. Он говорил о том, что современный ему человек исключительно прост, он руководствуется всего лишь пятью органами чувств... Но вместе с тем очень сложен, его возможности безграничны, неисчерпаемы и не исследованы до конца. Спустя два столетия после державинского «Я кофий пью, табак курю», грянувшего как гром в общем хоре ходульных, выспренних и слащавых виршей его современников, Паруйр Севак написал большой цикл программных, нарочито «заземленных» стихотворений, в которых он говорит о сложной гамме чувств своего лирического героя и современника, о своих будничных, вполне человеческих и человечных желаниях и намерениях, сделав их названиями произведений: «Хочу», «Завидую», «Мечтаю», «Сожалею», «Воспеваю», «Дарю», «Ненавижу», «Как содрогаюсь я...», «Восхищаюсь», «Обещаю», «Схожу с ума», «Верую», «Сомневаюсь-утверждаю».

Если бы мне предложили найти слово-определение, которое наиболее точно, полно, всеобъемлюще охарактеризовало бы Паруйра Севака как поэта и личность, я бы не задумаваясь сказал: прямодушие. Действительно, Севак никогда, ни в поэзии, ни в жизни не ловчил, не не юлил, не подыскивал эффемизмов для выражения своих мыслей и чувств, не обходил острых углов, не откладывал на потом «мужского разговора». Ему был органически чужд конформизм в любой форме его проявления. В далеком 1956 году, когда еще не утихли раскаты погрома, учиненного в литературе и искусстве, когда возбранялось говорить и рассуждать о личных переживаниях, в которых видели «проявление пораженческих настроений», а любовная лирика на самом высоком, официозном уровне выдавалась за «интеллигентское слюнтяйство», органически чуждое «моральному кодексу строителя коммунизма», Севак во всеуслышание заявил о праве человека на «запоздалую любовь», на личное, пусть трудное и выстраданное, осуждаемое ханжеским обществом, но все-таки счастье. Это было вызовом общественным устоям и традициям, это вызвало бурную полемику, которая выплеснулась со страниц «Нового мира» и приобрела характер поистине всесоюзного обсуждения.

Твоя незрелая любовь и зрелое мое страданье

 
Вдруг встретились, как на тропе
Два путника. И побрели.
И разойтись не в состоянье
Твоя незрелая любовь и зрелое мое страданье.

(Перевод Давида Самойлова)

Миру нужна чистота новорожденного ребенка, – утверждал поэт. И сегодня мы намного глубже и как-то особенно болезненно ощущаем это, ощущаем фатальный, катастрофический недостаток этой чистоты.

Как любой действительно большой поэт, Паруйр Севак соединял прошлое с настоящим и будущим, мыслил общенациональными категориями. Он задавался вопросом – кто мы, откуда мы и куда мы идем. И напоминал нам, как заповедь, слова другого большого национального поэта-пророка, что грядет всепоглощающая бездуховность, что нам предстоить воочию увидеть – да что там увидеть, стать участниками, действующими персонажами «пира во время чумы». Не об этом ли предупреждал, пророчествовал Андрей Вознесенский, говоря о «голодухе в области духа»?

Мы должны помнить – и не от юбилея к юбилею, а всегда – о доминанте истинных ценностей над мнимыми, о своей сопричастности к культурному и экологическому наследию, оставленному предыдущими поколениями мастеров и созидателей. Мы должны помнить, что миру нужна чистота...