Тайна будущего века (отрывок из романа)

Отрывки из книги ЛИДИИ МЕШКОВОЙ «Тайна будущего века», посвященной замечательному старцу – преподобному Антипе Валаамскому (Афонскому). Книга написана и издана по благословению Преосвященного Панкратия, епископа Троицкого, игумена Спасо-Преображенского Валаамского ставропигиального монастыря. За эту книгу ее автор была награждена премией «Имперская культура» имени Эдуарда Володина, ежегодно присуждаемой Союзом писателей России.

 

 

Святая северная Русь… Недаром называли ее нашей Фиваидой, ибо дух особого «пустыннолюбия» отличал ее с самых древних времен. Потому-то и было у нас на Русском Севере так много островных обителей…

 

А остров, как известно, что в сказке, что в мифе, что в устном предании, всегда представал читателю и слушателю, или же наяву, в действительности – путешественнику и мореплавателю, как мир не просто обособленный, но совершенно другой, как иное, часто полное неведомых тайн и своих законов, пространство земного бытия. Остров же святой, на котором особился монастырь или скит, представал таким миром тем более.

 

Не море житейское, воздвизаемое зря, билось на каком-нибудь дальнем острове северной Руси в монастырские врата и подступало к самым дверям келий, а суровые и бурные воды защищали надежно от многомятежного и суетного мира тех, кто от более южных пределов приходил в полунощную нашу сторону в поисках никем и ничем не нарушаемой пустынной тишины и молитвенного уединения…

 

И была та островная пустыня – всем пустыням пустыня.

 

Сколько же их было, этих обителей, на озерных островах и «в морских отоцех», в Архангельской, Вологодской, Выборгской, Новгородской, Олонецкой, Санкт-Петербургской губерниях… Крестный Онежский монастырь – на острове Кие в Онежской губе Белого моря; Спасо-Каменный – на Кубенском озере; Валдайский Иверский Свято-Озерский Богородицкий монастырь; Кириллов-Белый Новоозерский – на одном из островов Нового озера; Череменецкий Иоанно-Богословский – посреди Череменецкого озера; Клименецкий Свято-Троицкий монастырь – на Клименецком острове Онежского озера; Рождество-Богородичный Коневский – на Коневце посреди Ладоги… И совсем уже на севере – Соловки со знаменитым Спасо-Преображенским Соловецким монастырем. Но нет, был, был у нас еще северней Николаевский Новоземельский скит при Карельском Николаевском монастыре, основанный за тысячу с лишним верст от него, на Новой Земле, в страшной ледяной пустыне Северного Ледовитого океана с его бесконечно длящейся зимней темью…

 

…О, полнощный край Святой Руси!..

 

Но отцом обителей северных, едва ли не древнейшей из ныне существующих, едва ли не первой православной твердыней и святыней земли нашей, нашим «Русским Афоном», нашим «Северным Афоном» издревле был и остается по сей день «дивный остров Валаам» с его Спасо-Преображенским Валаамским монастырем, в котором в далекие века уже «держали греческий закон» и который называли тогда «честною и великою Лаврою». (Монастырское «общежительство» на святом острове, как можно прочесть в житии преподобного Авраамия Ростовского, поначалу основано было во имя Живоначальной Троицы).

 

Валаам для северной России всегда имел такое же значение, что и «седалище первейшего благочестия русского» – Киев для средней и южной Руси. «Только Киев по плечу Валааму», – так емко и образно выразился, говоря о почти тысячелетней православной почве этого ладожского архипелага, поэт Константин Случевский в одном из своих путевых очерков, созданных во время его путешествий в качестве журналиста-бытописателя в свите Великого князя Владимира Александровича и составивших прекрасно изданный в восьмидесятых годах 19-го века трехтомник «По Северу России».

 

Нашему народу, который, в отличие от других народов, избрал в незапамятное время своим идеалом не какую-то одну добродетель, но именно – святость, находящуюся высоко над ветхим состоянием падшего человека, над обыденной, подверженной греху и страстям его жизнью, – религиозное чувство верно подсказывало, сколь кратким может быть путь до Небесного Царства, если идти этим путем из пустыни. Ее уважительно и любовно величал народ не иначе, как «мать-пустыня», «государыня-пустыня», ибо она, пустыня – обиталище подвижников благочестия, в народном сознании всегда олицетворяла собой высшую, осененную благодатью полноту бытия в Боге и с Богом. Потому-то и были так любимы в старину повесть и духовные стихи о царевиче Иоасафе, смиренно и трогательно просившем мать-пустыню принять его в свои объятия навсегда.

 

А уж в отделенной глубокими водами от остальной земли островной пустыне, как, пожалуй, нигде больше, душа человеческая обретает особую трезвенность. Там не просто покидает ее суета, все мелкожитейское, все мирские иллюзии и амбиции, которыми так утешается она посреди городского торжища. Там, в островной пустыне, с особенной силой и ясностью грешная душа начинает ощущать, что земная жизнь ее – «пара бо есть, яже вмале является, потом же исчезает» (Иак., 4,14).

 

Но картина окруженных ладожскими водами величественных скал Валаама не позволяет душе приуныть по этому поводу даже на краткий миг, ибо наполняет ее необыкновенным «просторонством» – простором, покоем – для дум о вечности и для молитвы и зовет только ввысь, только к горнему… Сколько же людей скольких веков и поколений, достигнув однажды святого острова и увидев его скалы, которые возвышаются над озерными глубинами, «как исполины», ничего уже больше не пожелали знать «и забыли все, кроме Валаама и неба». Так писал в очерке о посещении Валаамской обители святитель Игнатий (Брянчанинов) в бытность свою архимандритом и благочинным монастырей Санкт-Петербургской епархии.

 

А тот же Константин Случевский, глубоко прочувствовавший вековую атмосферу святого острова, очень верно заметил: «Валаам настолько своеобразен, что, сколько бы ни делали описаний, всегда будет своевременно другое описание, потому что художественных, исторических и монастырских особенностей здесь не сосчитать». Не сосчитать и не исчерпать их никогда никакими нашими словами и наблюдениями, самыми глубокими и внимательными, ибо святой остров являл и являет любому благоговейному описателю и наблюдателю все новые и новые грани своего духовного и исторического бытия…

 

…Пустынный Валаам с его суровым, но вовсе не угрюмым и не мрачным величием; с его вырастающими из таинственной глубины озерных вод отвесными прибрежными скалами, которые, как старческими морщинами, исчерчены нерукотворными бороздами-линиями; с его ветрами и бурями, с корнем вырывающими вековые деревья, что растут почти на самом граните… Здесь столетиями проходили школу духовной брани и святого безмолвия многие великие русские подвижники, чтобы потом распространять свет Христов в иных, часто еще более дальних, северных пределах русских, основывая там монастыри и просвещая светом Бога истинного «бесослужительные» народы.

 

Так послужили Господу Богу и Спасу нашему Иисусу Христу, возложив Ему сугубые монашеские обеты и обретая в вольной нищете островного пустынного жития некрадомое богатство, собратья по святости и подвижничеству – преподобные Авраамий Ростовский, Александр Свирский, Арсений Коневский, Савватий Соловецкий, Адриан Ондрусовский, Евфросин Синеезерский, Корнилий Палеостровский… Их многолетние суровые подвиги, строгость иноческого устава были под стать жестоким штормам, неистовым ветрам и величию скал святого острова. Самый воздух его доныне пронизан и напоен молитвами, песнопениями, славословиями Творцу, что веками возносились здесь Валаамской братией, отцами и старцами – постниками, безмолвниками, трудоприимцами, преподобномучениками, известными нам и безвестными, чьи имена ведомы только Всеведущему Богу.

 

Мало кто знает, что в старое время у Валаамской обители был, как у государства, и собственный флаг, представлявший собой полотнище, на котором справа и слева были изображены два русских флага, а между ними – темно-красный монастырский крест. Кажется, свой флаг был только еще у Соловецкого монастыря.

 

А какова была мощь знаменитого тысячепудового соборного колокола, Андреевского, как его величали в честь и память апостола Андрея Первозванного, который, по устному преданию, «получивши в удел север», дошел до Валаама… Голос колокола слышался не только на Валаамских островах, но и на огромных пространствах – над глубокой пучиной озерных вод и за сорок верст – на берегах Финляндии и Карелии. Колокольня же Валаамского монастыря, на застекленном верху которой горит в ночи огонь, служила прежде и служит ныне еще и спасительным маяком для всех плавающих в суровом, с переменчивым нравом, озере-море.

 

И когда видишь в ночи этот маяк-колокольню, на ум приходит та мысль, что рукотворный свет маяка усилен иного мира светом, светом невещественным, изгоняющим всякий мрак из души и идущим от праведных, еще во плоти стяжавших равноангельное житие, душ преподобных отцов и старцев, которые веками подвизались на святом острове посреди «великаго Нева езера», а ныне пекутся о нас, кто терпит страшное бедствие в море своих страстей и грехов. И когда смотришь в ночи на этот монастырский маяк, сама собой вдруг начинает звучать в сердце молитва, более похожая на древний вопль утопающих: «Спасите наши души!.. Спасите наши души!.. Честные Валаамские отцы, преблаженные чернецы-пустыннолюбцы! Старцы Божии! Земные Ангелы и Небесные человеки, ни во что ставившие все блага и всю славу грехолюбивого мира! Спасите наши души!..»

 

На этот душеспасительный маяк почти до конца десятых годов 20-го века устремлялись русские благочестивые люди, почитавшие своим святым долгом и священною обязанностью хотя бы раз в жизни побывать на богомолье на Валааме, чтобы постоять и помолиться на долгих уставных службах с их строгой красотой и величавой простотой столпового, знаменного, старинно-русского напева, созвучного суровой природе и дававшего православному сердцу много больше, чем столичная партесная «итальянщина». Помянем еще раз поэтическую душу Константина Случевского, сказавшего, что валаамское пение «действует, с художественной точки зрения, точно так же, как древние, почти утратившие черты ликов, образа». И регента на Валааме принято было называть старинным словом «голосовщик». А святитель Игнатий отмечал особую выразительность валаамского пения, его умилявшую и потрясавшую слушателя «необыкновенную энергию» и писал о нем так: «Тоны этого напева величественны, протяжны, заунывны; изображают стоны души кающейся, воздыхающей в стране своего изгнания о блаженной, желанной стране радования вечного, наслаждения чистого, святого. <…> Эти тоны – в гармонии с дикою, строгою природою, с громадными массами гранита, с темным лесом, с глубокими водами…»

 

И, конечно же, устремлялись на святой Валаам поклонники, как нередко называли в старину паломников, чтобы поклониться и испросить помощи у преподобных отцов-основателей обители – Сергия и Германа, положивших начало пустынного жития на Валааме, которые щедро подавали исцеления и облегчение во всяких житейских теснотах и обстояниях и были, как и «изрядный угодник Христов» – «преизящный и предивный» святитель Николай, кормчими «по морю плавающим».

 

Позднее, в конце тридцатых годов, радовалось благородное русское сердце Ивана Шмелева тому, что не разорен оставшийся в Финляндии Валаам, как разорены были Троице-Сергиева Лавра, Оптина, Саров, Соловки… Он писал: «Как и св. Афон, Валаам, поныне – светит. Афон – на юге, Валаам – на севере. В сумеречное наше время, в надвинувшуюся «ночь мира» – нужны маяки».

 

Но выпало вскоре и Валааму узнать еще одно разорение, учиненное теперь уже не еретичествующими латинянами с их «псами-рыцарями», не «проклятыми люторами», как это не однажды бывало в прежние века, а отрекшимися от Христа и одичавшими «потомками православных»…

 

 

 

 

 

Когда читаешь многочисленные, разные по уровню учености, образованности и художественным достоинствам паломнические воспоминания, заметки, очерки столетней и более давности, то невольно завидуешь паломникам старого Валаама с его отцами-черноризцами и старцами-схимниками. Завидуешь паломникам прежнего времени, – пусть даже это было уже время, когда наши выдающиеся пастыри предвозвещали оскудевшим верою и духом современникам грядущую катастрофу, – но все же времени не прерванной еще православной традиции, когда и нравы были чище, и народ набожней. Когда народ еще приникал к своим святыням с крепкою, «несумненною» верою. Когда понятия благочестия, праведности, подвижничества, святости, изгнанные вовсе из лексикона последующих, советских поколений, сохранялись еще в русском обществе, вопреки его зараженности либеральной чумой. Когда образы святых не успели еще потускнеть или оказаться вовсе стертыми в помутившемся народном сознании.

 

Трудно представить, чтобы, скажем, в 19-м веке могли раскопать и разорить могилу иеросхимонаха в надежде найти там «ценности» и «сокровища». Таких гробокопателей породил лишь позднейший вандальный энтузиазм строителей «светлого будущего», которые оскверняли храмы, крушили на своем пути монастыри, сметали погосты, глумились над святыми мощами…

 

Так в 1960 году на святом острове местными жителями была раскопана могила иеросхимонаха Антипы, находившаяся позади каменной часовни Крестных страданий Господа нашего Иисуса Христа, неподалеку от Всехсвятского скита. Не обнаружив там «драгоценностей», вандалы засыпали могилу землей, а надгробную плиту оставили сдвинутой в сторону. (Всегда в подобных случаях вспоминаются слова преподобного Нектария, старца Оптинского, который предрекал, что подрастут еще при богоборческой власти не знающие страха Божия «собачата и волчата»).

 

А место это, где покоился честной отец Антипа, «любитель безмолвия и молитвы», как начертано на сохранившейся надгробной плите, удивительное…

 

Когда большая часть дороги в скит Всех святых пройдена, и идущая чуть в горку дубовая аллея, что начинается за четырехсотлетней сосной, которая запечатлена на полотне Ивана Шишкина, поворачивает вправо, то скит открывается взору путника, как на ладони, а по правую руку, за деревьями, становится видной белая часовня во имя Крестных страданий Спасителя. Там, обогнув ее и сделав несколько шагов, окажется путник у простой ограды бывшей могилки старца Антипы. Рядом с нею и поодаль могучими стражами здешней тишины и покоя стоят и устремляются ввысь лиственницы, сосны, ели, сопричастные жизни не одного монашеского поколения. Есть среди них и свидетели безмолвной умной молитвы преподобного старца.

 

И оказавшись под высокой сенью этих вековых великанов, охраняющих намоленную, целительную и благословенную тишину, невольно думаешь, что человеку, внешнему и немощному, есть чему поучиться у этих могучих деревьев, не знающих суеты, умеющих хранить молчание, устремляться ввысь и стойко переносить удары стихий…

 

И если человек, не тревожа эту тишину своими, совсем неподобающими здесь, речами и эмоциями, пожелает вчувствоваться и вслушаться в нее, то наградой будет ему духовная радость, в которой не участвуют грубые наши чувства. И тогда душа его захочет пить и пить эту благодатную тишину так же, как пьет, приникнув к источнику, чистейшую родниковую воду усталый, истомленный пыльной и знойной дорогой странник…

 

Эту Божию тишину, Христову тишину подвижники, обретя сами, всегда привносили в наш, не способный и не желающий расслышать ее, болтливый и суесловящий мир. Эта тишина Божией, веками намоленной пустыни всегда призывала и призывает в конечные наши времена всякую бредущую земным путем душу к невероятно трудному обретению тишины внутри нее самой, призывает в ее же собственные, не познанные ею глубины.

 

Тут оставляет душу всякое мирское нетерпение. И всякое надмевающее ум знание оказывается здесь совершенно бесполезным и ничего не стоящим. В этой тишине пустынники и безмолвники, совлекшие с себя ветхого человека многолетними подвигами поста и молитвы и сподобившиеся обновления ума, могли различить тот, недоступный грубым чувствам, «глас хлада тонка», в котором Господь «явися» некогда святому пророку Илии…

 

Здесь как-то особенно излишними представляются любые словеса, что расточают грешные уста и язык падшего человека, любое, опустошающее душу бесконечное многословие и пустословие, – все наши обыденные разговоры, все тщеславные и самоуверенные речи, все амбициозные суждения и мнения по любому поводу. И все наши бесконечные избитые и шаблонные мысли о мирском, суетном предстают здесь особенно никчемными. И неуместны тут бывают паломнический возбужденный энтузиазм и любой эмоциональный всплеск нашей ветхой, поврежденной природы, и уж тем более лжив любой ее пафос…

 

В этой тишине дарует Господь грешной душе – насколько может она вместить – прикосновение к непостижимой и великой Его тайне, тайне будущего века. Преподобный авва Исаак Сирин, которого Иван Киреевский называл «величайшим христианским философом», так говорит о ней: «Молчание есть тайна будущего века, а слова суть орудие этого мира».

 

Тишиной и молчанием этого места назидается даже весьма оземленная душа, что получает здесь способность, хотя бы на краткое время, прийти в себя, расстаться со своей всегдашней одебелостью и впервые, может быть, задуматься о недоступной для нее и неведомой ей духовной жизни, никакими мирскими бурями не нарушаемой.

 

Здесь с особенной ясностью понимаешь, что лишь пустыня, с ее тишиной и молчанием, внемлет Богу.

 

Здесь вспоминается, что в старое время о тишине обычно говорили: священная, святая тишина.

 

Здесь вдруг приходит на ум то, как много значат слова «тишина», «тихий» и как часто присутствуют они в богослужебных песнопениях, чтениях и наших молитвах, основывающихся на новозаветных стихах.

 

«Свете Тихий святыя славы Безсмертнаго Отца Небеснаго, Святаго Блаженнаго, Иисусе Христе!..» – так на каждом всенощном бдении Святая Церковь прославляет хвалебным пением Спасителя душ и телес наших.

 

Посреди мирового хаоса возносит она изо дня в день к Небесам слова прошения: «…да тихое и безмолвное житие поживем во всяком благочестии и чистоте».

 

Находясь на мирском юру, взывает христианская душа к Пресвятой Богородице, испрашивая Ее помощи в невероятно трудном обретении внутренней тишины, освобождении от жестокого мятежа страстей и от наплыва суетных грешных мыслей, чтобы «прочее время живота нашего в мире и тишине проводити…» Воспевает душа свою Пречистую Заступницу и молит Ее: «Буди ми помощница и тишина, Богородице Приснодево…» «Молю, Дево, душевное смущение и печали моея бурю разорити: Ты бо, Богоневестная, Начальника тишины Христа родила еси, едина Пречистая»; «Страстей мя смущают прилози, многаго уныния исполнити мою душу; умири, Отроковице, тишиною Сына и Бога Твоего, Всенепорочная».

 

Уповает крещеная душа и на скорую помощь данного ей от Господа Ангела-хранителя, ожидая, что наставит он ее «чудно к тишине животней»…

 

Здесь вспоминается также, что, по преданию, кому-то некогда явилась во сне Царица Небесная со словами: «Тише живите, тише…»

 

И вот в этой, приближающей душу ко Господу святой тишине, в леске за часовней, начинает тлеть наш внешний человек – миролюбец, угодник плоти, чье естество, по слову преподобного Феодора Студита, «сонливо и лениво», чей ум и сердце поминутно кружат «бесы разны»…

 

И начинает здесь обновляться человек внутренний, свободный от кружения помыслов, способный прозревать ужасный древний хаос собственной, еще не преображенной, души и готовый предать себя Господу, как железо кузнецу или глина гончару…

 

Это место никого, кажется, не оставляло равнодушным. О нем писали многие паломники, посещавшие Валаам век и более назад. Приведем одно такое описание.

 

«За часовнею, почти у самой ея юго-восточной стены, меж зеленых лиственниц, покоится в невозмутимой тишине любитель безмолвия, прозорливый старец, иеросхимонах отец Антипа, проявивший пред блаженною кончиною своею дар прозорливости, как объясняется надписью на гранитной плите его могилы, огороженной железною решеткою. Старец этот двадцать лет прожил в скиту Всех святых в великих подвигах; молитва была непрестанным его занятием; пост его превосходил меры человеческих сил; так, в Великий пост, первую неделю он совершенно не вкушал пищи, а в обыкновенные дни только два раза в неделю. Нрав его был кроток, всегда он себя укорял и ставил ниже всех. Первоначально отец Антипа подвизался на Афоне, но судьбами Божиими приведенный на Валаам, возлюбил этот благодатный остров паче Афона и здесь провел большую половину своей подвижнической жизни. Родом он происходил из молдаван. Упокой его, Господи, со всеми святыми Своими!»

 

Теперь же честные мощи старца Антипы почивают в нижнем храме главного монастырского собора, близ раки преподобных отцов наших Сергия и Германа. Их святые души славят Господа, с Ангелами Его собеседуют, между собою нет-нет да и перемолвятся словом, неразличимо, конечно, для нашего душевного тугого уха, и нас, погибающих и немощных, уж как милуют, уж как призревают… Ведь что мы такое без них...

 

 

Что отличает светящиеся отраженным светом горнего мира лики праведников и подвижников, которые смотрят на нас из вечности, из пакибытия – со святых образов и портретов, от наших лиц? Духовная тишина, покой, светлая радость, недоступные нам, кто порабощен «страстьми-похотьми».

 

И еще отличает лики святых одна существенная вещь: старость никогда не уродует их, как уродует она часто лица тех, кто провел жизнь, потакая своей падшей воле, самости или, как говорили предки, «самохотью», снисходя к собственным слабостям, извиняя свои грехи, оправдывая грехи даже смертные. Таким людям их износившаяся плоть, привыкшая командовать душою, диктует лишь обиду и ропот на «несправедливость» старости, немощей, болезней…

 

Не то бывает у праведников. Лики святых старость с ее бременами делает лишь все более просветленно-утонченными и светящимися.

 

Этот свет святости, который особенно нестерпим для богоборцев и кощунников, не нуждается в улыбке или каком-то особом выражении лица, ибо идет из глубин преображенной души, что трудилась до кровавого пота, что получила опытное знание о лютости врага спасения и о страшной – равновеликой черной пропасти вселенной – разверзающейся бездне человеческого сердца, которую святые своими подвигами укротили.

 

Этот свет святости и тишины Христовой почил и на лике преподобного Антипы – смиренного старца, «любителя безмолвия и молитвы».

 

Знавшие его люди видели в нем «древний тип инока».

 

На фотографии и прижизненном его портрете мы, сколько бы ни вглядывались, не увидим отражения внутренней жизни земного человека, не найдем даже слабой тени чувств и переживаний не свободного от страстей сердца, в котором они, как волны, набегающие одна на другую, удерживают его в мире душевном. На портретах, как и на иконе, светоносный лик честного старца Антипы – это лик человека духовного, не только стяжавшего глубокую внутреннюю, ничем не возмущаемую тишину, благодать Божию, но и научившегося ее хранить, никогда не растрачивая, в отличие от нас, грешных, получающих ее в таинствах и тут же бездумно теряющих в пустых занятиях и речах.

 

На фотографии отец Антипа запечатлен как простой черноризец, а на портрете изображен в полном великосхимническом облачении. И там, и там руки его покоятся на груди, и левая кисть, на которой висят четки, прикрывает правую. Во всем его облике – тишина и покой, которые передаются даже обуреваемой страстями душе мирского зрителя. Хочется без устали смотреть на этот тихий лик с отсветом на нем Невечернего света, вглядываться в эти ясные проницательные глаза (точнее, не проницательные, а исполненные глубочайшего духовного разумения, которое превосходит любое человеческое знание), что, без всякого сомнения, зрят из блаженной вечности твою душу со всею ее скверной насквозь…

 

И вспоминаются тогда слова из одной старой монашеской книги: «От безмолвия и молчания светлеет душа». И еще оттуда же: «Награда безмолвнику от Бога есть здравие души и святость ее».

 

…Именно про таких святых, как преподобный Антипа, сказано и в «Лествице» великого игумена Синайской горы – преподобного Иоанна Лествичника: «Безмолвник есть земной образ Ангела».

 

 

 

 

 

…Молдавский скит на Святой Горе в отсутствие его игумена отстраивался, благоукрашался, неукоснительно соблюдался в нем общежительный устав, обязательным для братии было каждодневное откровение помыслов духовнику. И во всё это было вложено много трудов, которые совершал с неизменным тщанием, бесконечной любовью и ежечасным самоотвержением иеросхимонах Антипа, будучи и экономом, и келарем, и духовником скитской братии…

 

Когда же случались у него редкие свободные часы, уходил он каменистыми безлюдными тропами Святой Горы куда-нибудь из скита в совсем пустынное место, чтобы там, в полном уединении, вознести свою подвижническую молитву к открытому небу, к «тверди небесней», на которой Господь во дни творения утвердил светила «освещати землю и разлучати между днем и между нощию: и да будут в знамения и во времена, и во дни и в лета» (Быт., 1,14).

 

Известно, что в дохристианские века с Горы Афон вглядывались в звездные письмена языческие мудрецы, пытаясь прочесть в них грядущие события. Но, вопрошая с дерзостной и слепотствующей любознательностью бездну над ними, не знали ничего они о Божественном Промысле и не ведали о единственном духовном опыте, который привлекает к человеку Божию благодать.

 

Те же, кто позднее принесли на Афон свет Христов, никогда не дерзали безумно вопрошать Бога о Его тайнах, но, как Ангелы, славословили Владыку всего мира, видимого и невидимого, сотворившего времена и лета и этот небесный свод. И возносили, со страхом возделывая свое спасение, смиренную и сокрушенную молитву к звездному небу и с покаянным чувством вглядывались в ту беспредельную бездну, что разверзается в глубине каждого человеческого сердца, этого малого сосуда, но безграничного и бездонного для тех, кто в молитве проникает внутрь его. И звезды, звездные силы, светили чернецам с далекой высоты так же, как светят зажженные паникадила во время соборной молитвы в храме…

 

Как тысячи афонских черноризцев до него, возносил и отец Антипа свою молитву к Богу, и, преодолевая яростное сопротивление враждебных стихий и вихрей, устремлялась она ввысь и прорезала столпом света воздушное пространство, разгоняя «духов злобы поднебесных»…

 

И так в непрестанных молитвенных подвигах и телесных трудах восходил честной отец Антипа от силы в силу.

 

 

А отец Нифонт, возвратившись из Молдавии на Афон, увидел, как в высшей степени исправно поставлено было в его отсутствие дело в скиту, и понял, что лучшего эконома на Ясское подворье, чем отец Антипа, ему не сыскать.

 

И наступило для отца Антипы время расставания с местом его многолетних трудов и молитв, со священным Афоном, который стал для него родным и который покидал он навсегда, сохранив до конца дней в своем сердце благоговейную память о нем. Теперь отцу Антипе с его любовью к безмолвному и пустынному житию пришлось за послушание без устали исхаживать шумные и пыльные улицы разноязыкого и разноплеменного города Яссы.

 

Столица Молдавии, живописно расположенная на склоне холма и омываемая болотистой речкой, тогда еще, да и позднее, не потеряла облик большого села с кривыми улочками, домами-усадьбами и множеством церквей, в архитектурном убранстве которых причудливо сочетались западные, восточные и национальные орнаментальные мотивы. В глубокой древности Яссы были одним из центров Галицко-Волынского княжества, а с середины 16-го века и до объединения Молдавии и Валахии в одно государство – молдавской столицей, где жили правящие митрополиты и находился княжеский двор.

 

К моменту прибытия отца Антипы в Яссы там уже кипели политические страсти и на исконно православных молдо-валашских землях, над которыми нависла зловещая, кровавая тень французской революции, набирала силу антицерковная смута. Уже отошел ко Господу оклеветанный и скончавшийся в заточении великий иерарх – митрополит Вениамин. Приближалось время, когда многих старцев и преданных Богу и Церкви духовных лиц начнут, как преступников, отправлять в ссылку в сопровождении жандармов. Уже управляли Ясской кафедрой титулярные архиереи, которые были, как выражались современники, здравые свидетели тех событий, «святокупцами» и «куклами» в руках правительства, состоявшего из лиц, получивших образование в «парижских кофейнях»…

 

Но ничего решительно не знаем мы о том, что думал и говорил по поводу этих печальных событий отец Антипа.

 

Лучше других, конечно, понимал он, как дьявол и мир враждуют на Церковь Христову с самого момента ее основания Господом и Спасом нашим. Знал он, как в могущественнейшей Византии, осененной не только имперским размахом орлиных крыльев, но и победной, данной самим Небом – «Сим победиши!» – хоругвью – пурпурным платом с изображением монограммы Иисуса Христа, подвергались страшным поношениям и гонениям и претерпевали великие скорби достойнейшие мужи и учители всего христианского Востока – святители Афанасий Александрийский, Мелетий Антиохийский, Кирилл Иерусалимский, Кирилл Александрийский, Иоанн Златоуст, преподобный Максим Исповедник…

 

Знал отец Антипа, как «дух лестчий» хищно нападает на человека, как воюет он против каждой, желающей достичь спасения души, стремясь подчинить ее себе, не дать углубиться ей в самое себя, «внутрь», туда, где только и может человек обрести Царствие Божие, которое «нудится», о чем Сам Спаситель возвестил роду человеческому (Лк., 17,21; Мф., 11,12).

 

Давно будучи мужем духовным, отец Антипа опытно постиг, что все самое главное, все самое важное в земной жизни человека совершается не вокруг него, не вовне, но внутри, в бездонных и непознанных глубинах его собственного сердца, склоняющегося то к добру, то к злу. Ибо человек, как говорят Святые Отцы, по природе своей «удобопреклонен», чем и пользуется искони враг рода человеческого. По преданию, преподобный Серафим Саровский, когда речь заходила о бездне сердца, обычно вспоминал и приводил слова псалмопевца Давида: «Сие море великое и пространное: тамо гади, ихже несть числа» (Пс., 103,25).

 

 

…Горячее желание отца Антипы проводить уединенную молитвенную жизнь не мешало ему умело управлять Ясским подворьем. В столице он заслужил расположение всех, кто знал его, и щедрые пожертвования на содержание храма, всего хозяйства и на постройку афонского скита текли отовсюду. Ревностно служа становлению скита Продром на Святой Горе, отец Антипа с отеческой любовью спешил откликнуться и на нужды любого, кто бы ни обращался к нему за духовным советом.

 

Но сердце подвижника постоянно устремлялось в афонские пределы, ибо не было для отца Антипы, как и для царевича Иоасафа, места на земле прекрасней, чем мать-пустыня. Частенько просил он игумена Нифонта отпустить его обратно на Афон. Но на уме у того было нечто другое.

 

Игумен по достоинству оценил усердие и талант отца Антипы вести все хозяйственные монастырские дела и видел ту несомненную пользу, какую приносили скитскому общежитию его неустанные труды. Однако средств для разнообразных и неотложных нужд скита и самого подворья было, тем не менее, далеко не достаточно, их скудость ощущалась во всем. Поэтому отец Нифонт решился ехать в Россию за пожертвованиями и взять с собой туда и отца Антипу, надеясь там, в единоверных землях, собрать остро недостающие средства.

 

А тот, в глубине сердца провидя грядущее, сказал объявившему свое решение игумену:

 

– Не пускаешь ты меня на Афон, берешь в Россию, а я чувствую, что как только переедем мы нашу границу, я уже не буду больше ваш, я буду русским...

 

 

И вот они прибыли в Россию…

 

Отец Нифонт вскоре вернулся в Молдавию, но перед этим свел отца Антипу с несколькими молдавскими духовными лицами, которые были в ту пору в обеих столицах, чтобы те помогли не знавшему языка подвижнику завязывать связи с русскими благотворителями. Но и без речей молдавский иеросхимонах Антипа одним своим обликом вызывал полное доверие и уважение….

 

…Оказывали ему милостивое внимание и оба митрополита – Московский Филарет (Дроздов) и Санкт-Петербургский и Новгородский Исидор (Никольский), которые не раз беседовали с ним о духовной жизни. Но содержание этих бесед от нас, людей внешних и немощных, сокрыто. Впоследствии смиреннейший отец Антипа сообщил единственную подробность одной из таких бесед. Кто-то из двух святителей спросил его однажды:

 

– Что особенно необходимо тому, кто упражняется в умной молитве?

 

На это опытный исихаст, с юности обучавшийся безмолвному сердечному деланию, ответил одним словом:

 

– Терпение.

 

Святителю Филарету отца Антипу представил игумен Нифонт, которого давно уже знали в России, а митрополит Исидор услышал о молдавском подвижнике, можно сказать, случайно.

 

Произошло это так.

 

Когда отец Антипа прибыл в северную столицу для получения в Святейшем Синоде сборной книги, был он помещен как странник в Александро-Невской Лавре в одной келье с белым священником, приехавшим в Петербург по своим делам.

 

Вскоре начался Великий пост. Отец Антипа, как это всегда бывало в постное время, неопустительно ходил на все лаврские богослужения, а среди дня и ночью целиком вычитывал в келье на молдавском языке последование суточного богослужебного круга по Постной Триоди, Часослову и Минее и свое схимническое правило. Миновал первый день поста, второй, третий… За все это время подвижник не вкусил ни крошки хлеба и не выпил ни глотка воды…

 

Священник смотрел на своего духовного собрата со все возрастающим изумлением. Когда в конце недели он представлялся по своему делу митрополиту Исидору, то рассказал ему, среди прочего, о своем соседе по келье – молдавском подвижнике и его жестоком постническом житии.

 

После этого в разное время и в различных обстоятельствах Владыка многажды принимал участие в жизни отца Антипы в России.

 

 

В годовщину преставления святителя Тихона, епископа Воронежского, Задонского чудотворца, 13-го августа 1861 года, состоялось торжественное причисление его к лику святых…

 

Открытие мощей святителя Тихона Синод решил поручить митрополиту Санкт-Петербургскому и Новгородскому Исидору вместе с архиепископом Воронежским и Задонским Иосифом и епископом Курским Сергием. И когда митрополит Исидор, следуя в Воронеж, остановился в Москве, к нему пришел отец Антипа, который очень желал быть при открытии святых мощей. От Владыки Исидора он получил приглашение сослужить ему во время торжеств.

 

…Отец Антипа в чем-то очень был схож со святителем Тихоном и, видимо, сам ощущал особое глубинное, сердечное родство с этим русским святым….

 

…Вот к этому-то удивительному архипастырю 18-го века и поспешил на поклонение отец Антипа. В течение четырех дней, пока он находился в дороге, держал подвижник свой жесточайший пост без единой крошки хлеба, без единого глотка воды. В Задонске митрополит Исидор сердечно принял его и повторил свое приглашение сослужить ему. Однако сложилось так, что позднее распорядители торжеств вместо отца Антипы назначили служить – по чьей-то настоятельной просьбе или по иной какой причине – другое духовное лицо.

 

И хотя отец Антипа и не попал в число священнодействующих с архипастырем во время торжеств, он имел возможность молиться и в алтаре, и рядом с гробом святителя Тихона, который, собрав на великий свой праздник до трехсот тысяч человек, показал воочию молдавскому подвижнику корневую, святорусскую, богородичную Россию…

 

Такое людское море на церковном торжестве отцу Антипе видеть еще не доводилось.

 

Бывал, конечно, он в матушке-Москве, да и в Петербурге, на торжественных церковных службах, бывал и видел, как русский народ почитает Царицу Небесную, как теснятся и смешиваются все сословия около дивных образов Богоматери и как в такие минуты единым сердцем и едиными устами народ поет: «Взбранной Воеводе победительная…», «Заступнице усердная, Мати Господа Вышняго…», «Днесь светло красуется славнейший град Москва…», «От святыя иконы Твоея, о Владычице Богородице…»

 

И то единение в вере и надежде, какое сплачивало людскую толпу вне всяких сословных различий и заставляло проливать слезы мудрецов и простецов, невозможно было больше нигде.

 

Был отец Антипа и свидетелем могучего торжества Пасхи в первопрестольной, видел праздничные толпы народа, слышал немолчный, ликующий, «целодневный» звон всех сорока сороков, достигавший слуха каждой души и возвещавший ей великую радость о воскресшем Господе!..

 

Доводилось молдавскому страннику бывать, когда жил он в доме купеческой вдовы, где-нибудь в Замоскворечье на ранних обеднях. Там не было нарядной публики, их посещали все больше совсем простые люди, да пожилые чиновники и купцы, да еще старухи купчихи, чью молитву отличала истовость и смиренность…

 

И хотя давно уже был отец Антипа опытным делателем Иисусовой молитвы и таинственником, глубоко внутренним человеком, не мог не отозваться он всем своим православным сердцем на неземную красоту белокаменной нашей столицы, когда взору его открывалась картина церквей и колоколен, замоскворецких садов, кремлевских соборов и монастырей с их древними намоленными святынями, а до слуха его доносилось, как «у Спаса бьют, у Николы звонят, у старого Егорья часы говорят»…

 

Все это становилось своим, родным для молдавского подвижника.

 

Но именно здесь, в Задонске, святитель Тихон споспешествовал отцу Антипе навсегда «стать русским», как тот и предрек о самом себе перед отъездом из Молдавии….

 

 

…Торжества в Задонске произвели на отца Антипу великое впечатление и поразили атмосферой горячей народной любви к святителю. Там, в далекой уже от него Молдавии кипели политические страсти, вздымалось море человеческих страстей и пороков, схлестывались амбиции… А здесь еще была Святая Русь…

 

И открыл Господь молдавскому иеросхимонаху Антипе через Своего дивного угодника – святителя Тихона, Задонского чудотворца, как много было в этих людских реках, притекших отовсюду – со всех концов Руси и из глухих ее уголков, сердец, сокрушенных и смиренных, которых Бог не уничижит, в которых жила непрестанная молитва, самоукорение, бесконечное терпение скорбей и жажда духовной, истинной жизни во Христе Иисусе. Многие сердца стремились к равноангельному житию и готовы были восполнять, как и подобает воинам Христа Безсмертного Царя, ряды тех, кто выбывал из монашеского земного строя, отходя в Небесные обители…

 

И узрел очами мысленными отец Антипа эти, отверзтые для него Господом и светившиеся, как огоньки бесчисленных лампад, сердца людей разных званий и сословий, которые отвергли нечестие и мирские похоти и имели не земные устремления, но вышний, наднебесный идеал – святость, «соль в себе», по слову апостола (Мк., 9,50), и которые и были той святорусской солью, что столетиями осоляла историческую жизнь России.

 

 

В первый же год пребывания своего в Российской империи посетил отец Антипа Валаамский монастырь. Это паломничество в нашу северную твердыню Православия совершил он еще до торжеств в Задонске, как только открылась навигация.

 

Суровая островная пустыня, – шум сосновых вершин, шелест листвы, плеск озерных волн и любой шорох которой только углубляют созданную для молитв и дум о вечности тишину, – полюбилась, да и могла ли не полюбиться, подвижнику – любителю безмолвия и молитвы. Едва увидел отец-молдаванин даль и ширь ладожских вод, скалы-исполины архипелага, громадные валуны, сосны, едва вдохнул напоенный славословиями Богу воздух – душа его исполнилась «просторонством» святого острова. И в тот же самый миг оказался он в сонме тех многих поколений чернецов, которые, очутившись там однажды, ничего уже больше не пожелали знать, «кроме Валаама и неба»…

 

…И на Святой Горе, где отцу Антипе приходилось заниматься монашеским поделанием для своего пропитания, а затем и служить братии строящегося молдавского скита, и в столицах Молдавии и России, где нес он с неизменной ревностью многоразличные послушания, сколь бы ни тяготил его душу мирской шум, – на всяком месте и во всякое время возносил он подвижническую молитву.

 

Теперь же, на Валааме, где жил он год за годом в полной гармонии с суровой природой святого острова, яростные ветра и жестокие шторма которого нередко вырывали с корнями вековые деревья, но бессильны были поколебать внутреннюю тишину давно свободного от страстных движений сердца, – молитва стала единственным его занятием. На Валааме обрел он то, к чему стремился всю жизнь, – ничем не нарушаемое уединение и молчание, освященные непрестанной молитвой…

 

Она занимала весь день и почти всю ночь подвижника. Кроме неукоснительного отправления в своем сердце денной и нощной службы по церковному уставу, отец Антипа ежедневно прочитывал два акафиста Божией Матери – один общий, другой – Ее Успению, а также полагал неопустительно по пятьсот земных поклонов с молитвою об упокоении всех, от века усопших, и даровании им Царствия Небесного и по пятьсот – о здравии. Более часа поминал он имена всех знаемых и всех прежних благотворителей, с кем когда-либо сводила его жизнь на протяжении многих лет. Между службами и поклонами, в определенное время творил он умную молитву Иисусову, которой посвящал и другое, свободное от служб и молитв, время суток.

 

Братию и всех обращавшихся к нему мирян он призывал читать акафист Пречистой каждый день, говоря, что делающий так может не бояться внезапной смерти…

 

…Изредка один или с кем-то из близких ему братий ходил отец Антипа к Скитскому заливу и внутреннему озеру или в другую сторону, к северу от скита, чтобы посмотреть на ладожскую даль. Бывало, поднимался он и на колокольню Большого скита, откуда открывался прекрасный вид на центральную усадьбу и островную пустыню, чтобы вдохнуть поглубже ее «просторонство».

 

Иногда отец Антипа покидал келью ради того, чтобы углубиться одному в лес неподалеку от скита и вознести там свою подвижническую молитву, «молитву совершенных». И тогда «всякое дыхание и тварь» в благословенной, пустынной тишине святого острова вместе со скитским схимником внимала Богу и славила Творца «всей вселенней»…

 

Отец Антипа не изгонял с Валаама змей, как изгнал их с острова Коневец своей сугубой запретительной молитвой преподобный Арсений Коневский, не превращал их в камни, как сделал это святой Патрик, просветитель Ирландии. Но когда старец молился в лесу, то валаамские змейки, не одна, так другая, не раз сворачивались клубочком у его ног, как сворачивается домашний котенок у ног хозяина, и готовы, казалось, были слушаться его так же, как и в ту далекую пору, когда маленьким пастушком брал он их безбоязненно в руки в лесу, близ родного села…

 

Незадолго до начавшейся болезни подвижнику с особенной остротой и ясностью стали вспоминаться давно отошедшие к Богу родители.

 

Однажды тихим, на редкость безветренным осенним днем вышел отец Антипа в лес на молитву и вдруг ему отчетливо привиделись невдалеке отец и мать. Отец был в диаконском облачении и держал в правой руке орарь, как бы приготовившись возглашать прошения. А мать стояла в схимническом одеянии чуть поодаль, сзади него. Увидав родителей, отец Антипа начал читать семнадцатую (поминальную) кафизму, которую знал наизусть. И пока он читал, они все стояли и тихо вглядывались в него…

 

Так отец и мать Лукианы пришли проведать своего сыночка и посмотреть, как там, на далеком от земли предков северном суровом острове подвизается он, их любимый «фичораш».

 

 

…Шумели вершины могучих деревьев вблизи часовни и смиренной могилки старца Антипы, шумели, как и при его жизни, не нарушая, но углубляя благословенное и целомудренное молчание и тишину…

 

Место это любили посещать паломники, те, кто знавал отца Антипу, и те, кому он становился известен по рассказам о нем, который всему на свете предпочитал безмолвие и молитву, но, как никто другой, умел и разговаривать с любой грешной душой. А были и такие, кто узнавал о нем из тоненькой книжечки его валаамского биографа отца Пимена и приезжал на Валаам с желанием непременно поклониться могилке старца.

 

После кончины отца Антипы в жизни России происходило немало промыслительных и великих по своему духовному значению событий…

 

В следующем, 1883 году, был освящен завершенный Храм Христа Спасителя, который величественно вознесся над белокаменной Москвой и стал вторым ее украшением после «алтаря России» – Кремля.

 

Спустя несколько лет состоялись пышные торжества по случаю 900-летия Крещения Руси.

 

В самом конце 19-го века, в 1897 году, произошло и обретение Валаамской иконы Царицы Небесной, затерявшейся по монашеской оплошности где-то в кладовой без малого на два десятилетия. Она была написана на Валааме в 1878 году, за несколько лет до кончины отца Антипы, иеромонахом-иконописцем Алипием (Константиновым, +1901), взявшим за образец одно из византийских изображений Богоматери – Никопею («Победотворную»). На Валааме икона получила название «Местная Валаамская». Явлением этого образа Божия Матерь Сама засвидетельствовала Свое особое покровительство Валааму и Свое на нем присутствие. ...Этот образ Божией Матери поражает сочетанием порфироносного величия и кроткого молитвенного безмолвия. В иконографии Валаамской Царицы Небесной соединились воедино духовные смыслы, заложенные в нескольких образах Матери Божией – Державной, «Благодатное Небо», «Знамение». Наряду с Порт-Артурской и Державной Валаамская икона Пресвятой Богородицы была явлена в царствование последнего нашего Государя Императора Николая Александровича.

 

Позднее, в 1903 году, совершено было прославление в лике святых преподобных батюшки Серафима, Саровского чудотворца, почитавшегося народом уже многие десятилетия, и, казалось, что вся Россия тогда – от Царской семьи до последнего нищего – духовно сплотилась у гроба дивного старца и была на каком-то невиданном до тех дней подъеме…

 

Но уже началась эпоха революционного террора в России. Уже давно духоносные пастыри и благочестивые чуткие души прозревали, как мало-помалу нарастает гибельный ветер, как происходит постепенная утрата благоговейного отношения к святыням, как все более отдаляется российская жизнь от святорусских основ бытия.

 

Уже навсегда уходила из жизни милая простота, патриархальная размеренность будней и исконно православный уклад, в котором находилось место и каждодневной молитве, и богомолью, и покаянному размышлению о том, что душа человека – вертеп страстей и храм ее «весь пуст и пался есть»… Старые люди частенько вздыхали и сетовали тогда, что ушла, ушла из жизни святая тишина… А с уходом ее все более умалялся в народе и дух молитвы. Была еще, конечно, у людей потребность совершать богомолье, как и двести, и триста лет назад. Но, лишаясь патриархальной простоты, мир все меньше нуждался в молитве и том пустынном безмолвии, что дарует человеку «Начальник тишины» – Христос...

 

Все больше появлялось в печати статей «присяжных и неприсяжных сочинителей, в разное время посещавших Валаам и считавших непременным своим долгом поглумиться над чернецами пустыни за их отшельнический привет и хлебосольство». Это заметил еще в семидесятых годах 19-го века Николай Лесков, который предпринял тогда путешествие к монашеским островам на Ладожском озере.

 

Все дальше отходило от Церкви и от узкого пути святоотеческой веры образованное общество, давно забывшее апостольское предостережение: «Возлюбленнии, не всякому духу веруйте…» (1 Ин., 4,1) и бросавшееся от спиритических бредней к восточному оккультизму, от теософии к толстовству, от штейнерианства к марксизму…

 

Все чаще бойкие журналисты и публицисты, раболепствующие перед духом времени, затевали дискуссии на тему: «Нужны ли обществу монастыри?» – с изначально заданным, отрицательным, конечно же, ответом.

 

Посетивший в 1912 году Валаамский монастырь профессор Санкт-Петербургской Духовной Академии А.А.Бронзов, человек не только прекрасно образованный и мыслящий, но и глубоко верующий, был поражен той атмосферой подвижнических трудов и молитвы, какую нигде уже, по его признанию, не надеялся встретить. И вместо того, чтобы назойливо отравлять простой народ биографиями «безмозглых марксов, прудонов, бебелей, каутских…», надо бы, по его мысли, позаботиться об издании житий Валаамских отцов и старцев, особенно тех подвижников благочестия 19-го века, чьи труды и подвиги, не скрытые во тьме столетий, напоминали бы широкому читателю, что совсем неподалеку есть иная жизнь, много чище и выше… Может быть, меньше стало бы тогда в жизни пошлости и легче дышалось бы…

 

Но, не тревожа идущий своей дорогой мир, уходили один за другим в Небесные обители Валаамские чернецы, духовным разумением превосходившие все умствования светских сочинителей и ораторов. И такие трезвомысленные голоса, как голос профессора Бронзова, тонули в трескучих либеральных речах и типичнейших для интеллигентских умов мечтаниях, – конечно же, не о жизни, устроенной на духовных началах Святой Руси, – а о «всеобщем счастии», которые вскоре и сменились адом революционной смуты, большевистским террором, братоубийственной бойней и гибелью миллионов, среди которых просиял и сонм новомучеников Российских, явленных и неявленных, «кровьми истину соблюдших»…

 

 

…Колышет ветер вершины вековых валаамских сосен, шелестят лиственницы, хранящие покой смиренного места у бывшей могилки старца Антипы. Тихий шум леса не мешает, а все так же, как век назад, призывает и современного путника, который оглушен шумом и скоростями, отделен пропастью лихолетий от старинного благочестия и стародавних представлений о богомолье, – постигать неизследную глубину пустынной тишины и молчания. Они открывают грешной душе, что восстает и созидается куда медленней стен и куполов наших храмов и монастырей, прежде всего ее окаянство, ее «безстудие»…

 

Да и шум ли это вершин, не шелест ли одеяний Ангелов, что любят посещать места, тишина которых освящена подвижнической безмолвной молитвой и не отравлена «помыслами лукавыми видимаго сего жития»…

 

Жизнь преподобного Антипы с его прежестоким постничеством, смиренным и ревностным несением любого послушания и уединенными молитвами может показаться темному мирскому сознанию бедной и бессодержательной до крайности. С ранних лет жил старец в мире, совершенно недоступном грубым чувствам и невозделанному, суетному сердцу человека внешнего, чей ум всегда находится в ужасном «диавольском поспешении». Такой человек в лучшем случае скорее всего подумает, что, вот, мол, никаких-то назиданий, никаких наставлений, которые были бы полезны для души, не оставил нам святой старец. Нашему падшему уму понятнее, конечно, внешние труды, подвиги и страдания тех святых, что призваны были Господом к служению на ином, общественном поприще, – благоверных князей, патриархов, царей, воинов, мучеников за веру…

 

Однако на каком бы земном поприще ни подвизались святые, – всей своей жизнью посрамляют они суемудрие века сего и удерживают нас, «меньших братий» своих, «от потопления во страстех, похотех, лжах и клеветах», помогая переплывать нам, грешным, бурную пучину привременного жития.

 

И каждый, кто идет путем веры (а путь этот «тайный, сокровенный путь», как говорит святитель Феофан Затворник), знает, что святые радеют о спасении душ наших куда более, нежели мы сами, и спешат снизойти к нашей немощи, участвуя в нашей жизни, в ее теснотах и обстояниях.

 

Но со святыми, которые выше любой нашей похвалы, мы существуем в разных, хотя и во взаимопроникающих, пространствах. Святые уже оказались победителями над злобными «супротивными силами», ведущими брань за каждую душу с момента ее рождения до смертного часа, а исход извечной, изощренной в лукавстве демонской охоты за нами – еще далеко не ясен. Со святыми, которые до кровавого пота боролись со своей ветхой природой, у нас – незрячих сердцем, суетных умом, любящих вкусно поесть, сладко поспать, понежить себя, жадных до всяческих новостей и слухов и ленивых на молитву – слишком разное внутреннее устроение, даже отдаленно не сравнимое с их состоянием благодатной тишины и чистоты, которое дарует человеку возможность беспрепятственного общения с Богом.

 

И все же, именно к таким, как мы, самоугодливым и грехолюбивым, живущим по плоти и не имеющим поэтому плодов веры и страха Божия, святые души спешат снизойти с высоты своей Небесной славы, чтобы помочь нам утвердиться и устоять в истине (Ин., 8,44).

 

А такие святые, как преподобный Антипа, назидают нас и свидетельствуют о Господе и вере самим своим молчанием, освященным умной молитвой, и побуждают и нас постигать, как в безмолвии «богатеет память о Боге» даже в наших, подернутых житейской ряской сердцах и как сокрушает нашего ветхого человека целомудренная пустынная тишина...

 

Через таких пустынников и безмолвников, как старец Антипа, Господь возвещает нам – насколько кому по силе вместить – о Своей, заключенной в молчании, «тайне будущего века», о чем можно прочесть у преподобного аввы Исаака Сирина в его «Словах подвижнических».

 

И в лучшие свои минуты грешная душа наша устремляется по совсем неприметной тропинке, ведущей ее от обычного ветхого состояния, от терзающих ее грубых или утонченных страстей, к обновлению и миру истинной, духовной радости и тишины, Христовой тишины. Но мир этот открывается душе не прежде, чем обретет она способность к сокрушению о своих грехах, что паче песка морского, откажется от плотского мудрования, победит своеволие, лишающее человека вечного живота, научится бодрствовать над собою, над всеми своими мыслями и чувствами, навыкнет к покаянной молитве и полюбит молчание…

 

Да поспособствует в этом благом и спасительном деле преподобный отец наш Антипа каждому боголюбивому читателю!

 

 

Мы же, завершив сей скромный труд, поспешим пуститься в дальний путь, чтобы с помощью Божией благополучно достичь, а там и переплыть с попутным ветром «великое Нево езеро». И чтобы, прибыв, наконец, в Валаамскую обитель, припасть возможно скорее к честным мощам преподобных отцов Сергия и Германа и старца Антипы и упросить их вознести сугубые и благомощные свои молитвы ко Всемилостивому Господу и Спасу нашему Иисусу Христу о даровании нам сил и разума потрудиться неленостно и впредь для дивной жемчужины полнощных пределов Святой Руси и для нашей Матери-Церкви.

 

Аминь и Богу слава!