ЯБЛОКО

Раннее утро обещало вёдро, и дежурить в воскресенье одному не хотелось. Здорово подвёл напарник… нехристь! От мощного алкогольного потрясения у него поплыли мозги. Насилу добравшись до будки охраны, он замертво повалился на топчан. И сразу же захрапел так, что затряслись стены, а в стакане на столе жалобно задребезжала чайная ложка. Неуютная перспектива - в одиночестве «отдавать честь» шлагбаумом - Фёдора совсем не прельщала. С утра неугомонный поток юрких “Лад” и неприхотливых “Москвичей” беспокойно выдавливался из гаражей и растекался по окрестностям города. Иногда жеманились лощёные иномарки, утверждая своим надменным видом, что автомобиль не только “средство передвижения”. Разгорался сезон кропотливого труда на земле, период зрелого лета, когда “день кормит год”. И большинство участников дружного семейного автопробега вспыхнули вдруг жгучим желанием – к осенней непогодице непременно закрыть личную продовольственную программу. К ночи, измаянные знойным трудовым днём, хозяева возвращали верных своих росинантов в гаражи. И под электрическим светом разгружали багажники, плотно забитые ящиками с овощами и фруктами.

 

Основательные гаражи автокооператива с пёстрыми стальными дверями крепко вцепились друг в друга кирпичными стенами и плотной шеренгой выстроились вдоль склонов Черторыева яра. В давнее время здесь протекала река, сейчас же по дну оврага сочился затхлый ручей. Шаткий мосток с металлическими перилами соединял берега. Кое-где вдоль берегов рос чахлый кустарник. Усыхающая листва уныло рыжела на тонких колючих ветвях и тихо облетала в воду. Повсюду в воде прели потемневшие сучья, жестяные банки и битое стекло устилали русло. Безотрадный вид умирающего ручья отталкивал взгляд и внушал разноречивые, порой унылые мысли.

 

Природа, под жёстким напором заматеревшего в постоянной борьбе с ней человека, теряет свой девственный, первозданный лик. И этот неопрятный ручей скоро зацементируют, спрячут в трубы, а на отвоёванном у оврага месте поставят новые солидные гаражи. И то ведь - город разрастается, а зрелище неопрятного оврага среди жилого массива так же, как и гаишник на трассе, не радует глаз. Люди хотят хорошо жить, им этого не запретишь, а нужно ещё как-то удовлетворять потребности горожан в мобильном общении.

 

Резкий визг тормозов прервал раздумья Фёдора - у шлагбаума споткнулся тёмный “Мерседес”. Солнечные блики весело хороводились на полированном капоте и зыбко отражались в тонированных стёклах.

 

- Что рот раззявил? Выпускай! - через опущенное боковое стекло булыжником бросил свой взгляд дюжий водитель. - Новенький, что ли? Не успеваешь запомнить ваши лица. Шестёрками в своей колоде тасуетесь!

 

- Тоже, мне, туз козырный, - пробормотал про себя Фёдор, нехотя поднимая шлагбаум.

 

- Шустрей, парень, шустрей! - Детина смачно надгрыз большое красное яблоко.

 

Элегантная «тачка» злобно рыкнула и прокатила мимо, а из-за опущенного бокового стекла вылетел огрызок и покатился к ногам охранника. Радужное настроение Фёдора сразу исчезло, как скрывшийся за поворотом автомобиль. От досады он поддел огрызок ногой и раздражённо пробурчал вслед укатившему “Мерсу”:

 

- Сволочной пошёл народ. Особенно эти, в иномарках… Разговаривать по-человечески разучились!

 

Ярко рдело, струилось горячими лучами полуденное солнце. Утренняя свежесть, когда пиджак на плечах кажется совсем не лишним, незаметно истаяла, растворилась в тёплом, прогретом до испарины воздухе. Плоские крыши гаражей размякли от жары и оскалились в небо серыми трубами.

 

Рядом с будкой охраны копался в контейнере для мусора бомж. Нырнув головою в металлический ящик, он сноровисто разгребал руками отбросы. Над беднягой сердитой тучей кружили мухи, настырно язвя обнаженные части тела. Бомж, точно его дёргали за невидимые нити, забавно размахивал руками и немилосердно ругался. На свет извлекались какие-то объедки, пустые бутылки и клочья засаленной бумаги. Всё это “богатство” сортировалось в грязные холщовые торбы. Закончив так нужную ему работу, бомж забросил торбы на плечо, одна заболталась на груди, другая - на спине, и молча, удалился.

 

Фёдора разморило на солнце, тёплое содержимое в пластмассовой бутылке из-под минеральной воды не утоляло жажду. Покинуть же пост и сбегать за живительной влагой к колонке не позволяла ситуация. Чуть расслабился - у шлагбаума уже клаксонит нетерпеливая череда машин… Непокрытую голову нещадно палило знойное солнце, а рядом призывно дразнила собой густая тень высокого клёна.

 

- Чёртов напарник, будь он неладен!

 

Духота, жажда и одиночество угнетали - и он нервными шагами взад-вперёд «измерял» шлагбаум. Взгляд его зацепился на объедке яблока, мирно покоившемся на обочине и так нечаянно оскорбившем его самолюбие. По рыжей изъеденной мякоти медленно ползла оса. Торопился куда-то по неотложным своим делам муравей, но, увидев неожиданную находку, остановился. Воинственно зашевелил усиками и попытался отщипнуть от пыльной добычи свою долю. Взвилась и беспокойно загудела оса.

 

- Ты смотри, даже этот огрызок кому-то нужен!

 

И Фёдору вдруг страстно захотелось впиться зубами в прохладную сочную мякоть спелого яблока, и он жадно сглотнул набежавшую слюну…

 

***

 

В далёком детстве безмятежную дрёму мальчишки ласково растревожила мать.

 

- Вставай, сыночек!

 

Женщина склонилась над сыном. Спросонья мальчик вдохнул тёплые душистые ароматы свежеиспечённого хлеба и парного молока, потёр кулаками глаза и недовольно глянул в окно. На дворе брезжил серый, мутный рассвет. По оконному стеклу вяло ползали и тихо гнусавили сонные мухи. Мальчишка сердито надул губы.

 

- Рано разбудила, мама!

 

- Не сердись, сыночек! Уже пора… Глянь, какой я тебе припасла гостинчик!

 

И, отерев фартуком, женщина нежно протянула сыну большое спелое яблоко. По пунцовому боку негаданного утреннего гостинца неторопливо скатывалась жемчужная росинка. Мальчик нехотя протянул руку. Свежее, только что с дерева, яблоко приятно холодило ладонь.

 

- Да ну тебя, мама! – закапризничал мальчишка. - Не успел проснуться, а ты мне - яблоко. Не хочу!

 

- Не ругайся, сыночек! – виновато промолвила мать. - Посмотри, какое красивое! Рясно уродила нынче наша яблоня!

 

Солнце уже вскарабкалось над домом, но в воздухе ещё чувствовалась ночная прохлада. Трава в саду дымилась росой и до онемения остужала босые ноги. Омытая тёплой летней купелью молодая яблоня низко преклонила к земле тяжёлые ветви. Сквозь слегка пожелтевший бархат листвы беззаботно проглядывали и дразнили взгляд налитые пурпурные яблоки. Казалось, огненно-красный пчелиный рой, вылетев из улья, дружно присел отдохнуть на высоком раскидистом дереве.

 

И благоговейное чувство восторга и всеобъемлющей сыновней любви родилось в груди мальчика. К солнечному простору над головой и ухоженному саду, к тёплым рукам матери, таким родным и близким, ко всем знакомым и незнакомым людям. Ликующая мелодия радости бытия зазвучала в юном сердце и прозвенела звонкою мыслью, что жить будет он вечно и ничто, и никто не в силах прервать высокий полёт его жизни…

 

А перезрелые яблоки с шорохом срывались с веток и гулко катились в густую траву. Здесь начиналось царство тлена. Озабоченно гудела под деревом беспокойная крылатая орда, торопливо ползая по разлагающимся плодам, жадно выгрызая сладкую мякоть. Мальчик подобрал несколько крепких “наливок” и положил в холщовую сумку. А когда на лугу проголодался, уютно устроился под стогом свежескошенной травы, с хрустом уплетая сочные яблоки вместе с хлебом, запивая немудрёный обед молоком. Зорко посматривая в сторону мирно пасущихся и неустанно помахивающих хвостами коров. И с благодарностью вспоминал мать, которая заботливо собрала в чистую холщовую торбу незатейливую еду для пастушонка…

 

***

 

Как листки отрывного календаря, мелькали дни и складывались в годы. Вот уже много лет он одиноко жил в большом городе, успев остудить на долгом жизненном поприще жар своего сердца. Как-то после яркого воскресного дня, проведённого с друзьями среди чарующего раздолья реки, он долго не мог уснуть. Тёплый дождик-ситничек нудно барабанил по карнизу окна. Вязко ворочались в голове и будоражили призрачный сон тяжёлые мысли. И вдруг сквозь красное марево беспокойного липкого сна он внятно увидел свою старенькую мать. Она неотрывно вглядывалась в пустынную дорогу, прищурив старческие слезящиеся глаза. Тревожно ёкнуло в груди, фантомом давно забытых воспоминаний всколыхнулось вялое сознание. Чумазый мальчишка с багряным соком на губах и подбородке стоит в саду и, пригнув тяжёлую ветку, обирает тёмную сочную шелковицу. Грёза эта немым укором обожгла совесть, закостеневшую в прокрустовом ложе каждодневных забот. И неожиданно страстно его повлекло к родному дому, в далёкий и сказочный отчий край.

 

Проснулся мужчина с неспокойным сердцем, смятенное чувство бередило душу и не давало покоя. Утром он взял на работе непродолжительный отпуск за свой счёт и отправился проведать родные места…

 

С необъяснимым волнением он открыл калитку и вошёл во двор отчего дома. И сразу же увидел её. Совсем уже постаревшая мать в сером платке и тёмной исподнице-юбке, неподвижно и слегка ссутулившись, сидела на высохшем полене у сарая, молча греясь на солнце. Лицо, измождённое тяжёлым крестьянским трудом и почерневшее от загара, было задумчиво грустно. Руки, изрезанные глубокими морщинами с плотно въевшейся в поры ладоней землёй, покоились на коленях. Она неторопливо подняла голову и прищурила подслеповатые глаза. И радостно встрепенулась, узнав в вошедшем во двор человеке своего сына.

 

- Здравствуй, сыночек!

 

- Ну, здравствуй, мать, - смущенно ответил сын.

 

Лицо матери засветилось улыбкой.

 

- Редко ты стал наведываться!

 

- Всё некогда. Работа забирает всё время, вот и недосуг навещать, - скривил он душой.

 

- Пойдём, сыночек, в дом.

 

- Вот, привёз тебе гостинец, – сын выложил на стол две круглые хлебины. - Ты давно уже не печёшь хлеб?

 

- Совсем дряхлая стала. Хвори одолевают. Нет уже силушек: и печь протапливать, и хлеб выпекать.

 

- Ну, мать, крепись!

 

Он с трудом отворил перекосившиеся дверцы в сад, жалобно заскрипели ржавые петли. Пахнуло дурманящим запахом хмеля, сыростью и прохладой. В безмятежной тишине - только кровь гулко пульсировала в висках - с шелестом опадала листва. Некогда ухоженная тропинка в саду заросла, покрылась рослой травой. Странным отшельником среди густой травы казался дряхлый пень от спиленной шелковицы. Буйно разросшийся малинник заполонил всё пространство и подступал к самому дому. Такая милая детскому сердцу яблоня грустно приветствовала обветренными ветвями, хищно опутанными молодыми свисающими побегами хмеля…

 

Когда сын вернулся в дом, мать посетовала:

 

- Сруби яблоню, сыночек. Отжила свой век, подружка, перестала родить... А так хоть на дрова сгодится, будет чем зимой печь протапливать.

 

Подняв пыль и разворошив накопленный годами в кладовке хлам, он нашёл топор с заржавевшим лезвием и такую же ржавую пилу с выщербленными зубьями. Кое-как привёл инструмент в порядок и опять вышел в сад.

 

Вот здесь в детстве он собирал клубнику. С увлечением разгребал руками стелющиеся по земле кусты и радовался каждой спелой ягоде, как вдруг за высоким забором, отгораживающим сад от узкой неопрятной улицы, он услышал немощный стон, скорее похожий на молитву:

 

- Солнце уже не греет мои больные косточки… покоя в доме нет… жить не хочется, а она всё не приходит…Господи, на всё твоя воля!

 

Он тихо подкрался к забору и в щёлочку посмотрел на улицу. На той стороне, возле колодца, сидела согбенная старушка. Опираясь обеими руками на толстую суковатую палку, она тихо жаловалась на свою судьбу. Вид этой переломившейся пополам, согнутой как вопросительный знак, старухи, просящей смерти у Бога, взволновал его до глубины души. И он простодушно спросил у матери, почему соседская бабушка плачется о смерти? Неужели ей не хочется жить?

 

И мать рассказала сыну грустную историю. Старушке уже давно перевалило за девяносто. Она совсем одряхлела и стала в тягость своим домашним. Они её невзлюбили и открыто попрекали за столом куском хлеба. Сынок уже сам разменял седьмой десяток, а постоянно ей дорекает, мол, зажилась ты, матушка, на белом свете, пора и честь знать. Вот и просит бабушка у Бога смерти. Да задержалась она где-то в пути, видно, других забот много…

 

Мать сидела во дворе на завалинке и внимательно наблюдала, как сын спиливал старую яблоню. А потом неторопливо помогала ему складывать в поленницу напиленные и порубленные на мелкие чурки дрова.

 

А ночью матери стало плохо. Всё жаловалась на боли в желудке и пальцами правой руки показывала на солнечное сплетение. По всему было видно, что заболела она серьёзно, однако от настойчивых уговоров лечь в больницу упрямо отказывалась. Несколько дней он суетился возле неё, но недолгий отпуск заканчивался. Наступила пора уезжать и, чувствуя безвременность своего отъезда, он, смущаясь, подошёл к постели больной и простился:

 

- Ну, мать, прощай. И поскорее выздоравливай! А мне пора… работа… сама понимаешь… Вот тётка Настя за тобой присмотрит!

 

И уже из автобуса всё смотрел на такую знакомую, со стремительно убегающими назад старыми дуплистыми ивами, дорогу. Теперь она заасфальтирована… А ведь было время… Боже мой, когда это было?!

 

Спозаранок, при неверном свете дымящего каганца (электричество тогда ещё в село не провели) он вместе с матерью собирался за покупками в город. И по этому самому тракту они ехали на паре серых, круторогих волов. Тёплый душистый запах свежескошенной травы, уложенной на возу заботливыми материнскими руками, и мерные его покачивания в такт поступи быков - клонили ко сну. И пока флегматичные быки дотягивали до райцентра, он успевал сладко выспаться под монотонное поскрипывание смазанных дёгтем колёс…

 

И всё не давала покоя, беспокоила душу мысль - ведь он сказал матери «прощай». И тем самым допустил большую неловкость. Слово это имеет неприятный подтекст, и значит не что иное, как - «расстаёмся навсегда»», «больше никогда не увидимся». В это очень не хотелось верить - ну поболеет немножко, оправится и встанет на ноги…

 

В городе его опять затянула круговерть несуразной жизни, и мысли о больной матери стушевались, отошли в сторону. Изредка позванивала из села тётка Настя, «совсем квелой стала Анна, долго не протянет, нужно готовиться к похоронам». Такие звонки огорчали… А в преддверие Нового года с ним случилась непривлекательная история. Он удосужился ввязаться в пьяный скандал возле пивного бара. Не обошлось без крови, выбитых зубов и рваной одежды на потерпевших. И до выяснения всех подробностей этой хмельной бузы его посадили в изолятор временного содержания или, как говорят в народе, в тюрьму. И пока он там находился, 31 декабря ему сообщили скорбную весть… Естественно, на похороны никто его не отпустил. Похоронили мать без него…

 

После скрупулёзного разбирательства его осудили условно и выпустили из-под стражи прямо из зала суда. И, выйдя на свободу, он сразу же отправился в родное село навестить могилу матери.

 

***

 

Старое сельское кладбище встретило пронзительным криком воронья. Гнездовья этой неспокойной птицы чернели на высоких серебристых тополях, росших вдоль подправленной деревянной ограды кладбища. Трава под деревьями была густо испачкана птичьим помётом.

 

Могилу матери он нашёл сразу. Похоронили её рядом с отцом, умершим совсем ещё молодым от ран, полученных на войне, и горькой послевоенной жизни, подорвавшей окончательно слабое здоровье фронтовика. Его он помнил смутно: отец постоянно ходил в изрядно выцветшей гимнастёрке, на которой оживлённым, победным маршем неумолчно позванивали медали: «За отвагу» и «За взятие Берлина».

 

Рыжая глина на могиле не успела ещё потемнеть. Выкрашенный серебристой краской железный крест с фотографией матери был прикрыт траурным венком. На нём тускло блестели лаком бумажные цветы. Жёсткий ком внезапно подступил из груди к горлу и круто перехватил дыхание. Он быстро тыльной стороной ладони срезал набежавшую слезу.

 

- Ну, мама, прости! Совсем замотала жизнь!

 

Положив на могилу две белые розы, он долго стоял в молчаливом раздумье. На фотографии мать улыбалась, длинные, разбросанные по плечам волосы оттеняли молодое пригожее лицо. И пристально вглядываясь в родные, вдруг ставшие такими отрешёнными черты, он только сейчас осознал, какой красивой женщиной была его мать в молодости. С трудом верилось, что она лежит здесь, под этой жёлтой могильной землёй.

 

И он, безбожник со школьной скамьи, хотя дома у них всегда висели в обрамлении вышитых рушников иконы, подавив спазм в горле, тихо зашептал:

 

- Господи, прости все её согрешения, вольные и невольные. Она была святой женщиной. Никогда за все прошедшие годы я не слышал от неё жалоб на свою тяжёлую вдовью участь. Она так и не вышла замуж после смерти отца, жила только ради меня, своей родной кровинушки. Всю тяжёлую, мужскую работу в хозяйстве старалась делать сама. А мне с ласковой улыбкой - не суетись, сыночек, ещё наработаешься! Она никогда не держала на людей зла, муравья за свою жизнь не обидела. Прими её, Господи, в царствии твоём и со святыми упокой!

 

***

 

А рядом, в зарослях калины томно ярились, буянили соловьи. Здесь, среди поросших дикою травой древних могильных бугров, совсем обыденно вершилось великое таинство жизни. Для скромной серой пичуги, томно распевающей страстную оду любви, последний приют глубокой людской печали оказался желанным уютным углом…

 

Всё под солнцем имеет свою вешнюю точку отсчёта. С весёлым треском взрываются почки на деревьях бурливою весною - и робкими штрихами пробиваются на свет скромные листочки. Они стремительно растут, наливаются юной силой, расправляют свои малахитовые плечи и гордо красуются среди ликующего убранства лета. Но неотвратимо приходит стылая осень, листья блекнут, съёживаются и осыпаются от лёгкого дуновения ветра. И промозглый осенний ветер гонит ржавую листву прочь от родного места – в никуда, в неизвестность, в небытие…

 

Коротка наша жизнь со своими проблемами, надеждами и огорчениями, порой необузданными эмоциями, бурно кипящими, извергающимися на окружающих, словно лава из жерла проснувшегося вулкана. Она неизбежно подходит к своей финишной черте, за которой наступает тлен. И всё живое рассыпается в прах, чтобы по прошествии времени вновь возродиться из пепла, подобно мифической птице Феникс, и опять всё начать сначала. Снова жизнь забурлит испепеляющими душу и тело страстями, а быстротекущее время снова и снова будет смывать её в Лету, реку забвения.

 

Но есть в этом бесконечном круговороте разумной жизни нечто особое, непреходящее. Это глубокая и многоводная река неиссякаемой любви к женщине, которая тебя родила и наделила волшебным дивным даром - жизнью. Благодарной любви к матери, согревавшей беспомощного младенца жаром своего молодого тела, жертвенно, беззаветно отдавшей ему лучшие годы своей жизни. И эта беззаветная материнская любовь интуитивно помогает совсем ещё несмышлёному ребёнку чувствовать себя среди людей неотверженным. И, уже повзрослев, ты навсегда сохраняешь в своей памяти тёплый запах ласковых материнских рук. И куда бы тебя ни забросила доля, всегда твоё сердце согревает мысль о милой родине, о тихом и надёжном пристанище – отчем доме, на пороге которого стоит твоя старая и вечно молодая мать. И с доброй, мудрой улыбкой смотрит на капризного сорванца…Чистая и светлая материнская любовь. Да будет она благословенна вовеки!

 

***

 

Уже стемнело, когда у шлагбаума остановился потрёпанный, с облезшей краской и тёмными пятнами грунтовки на капоте «Москвич». Открыв дверцу, из салона приветливо выглянул пожилой мужчина. И, улыбаясь, протянул Фёдору яблоко. Большое, красивое, красное, спелое...

 

- На вот, попробуй… из моего сада. Наверное, утомился за долгий день стоять на своём посту?