Твой хмель проходит, молодость шальная… (переводы из хакасской поэзии)

Когда-то, в самые смутные времена 90-х, хакасская поэтесса Наталья Ахпашева, общительная, живая, как росинка, специально прилетела к нам в Красноярск, разыскала меня и вручила подстрочники стихотворений своего земляка Валерия Майнашева, ранее не публикованных, с просьбой перевести их на русский. Сначала я уклонился от такой чести. У меня уже был опыт переводов одного представителя малочисленного народа, принёсший мне многочисленные разочарования после резкой смены взглядов у сего пиита. Но Наташа уговорила: мол, готовится книжка, есть поддержка от властей, к тому же речь идёт о покойном авторе, а дань памяти – дело святое… И после некоторых колебаний я всё же согласился. Правда, уже по другим, более внутренним мотивам.

 

С Валерием Майнашевым мы не были ни друзьями, ни даже просто приятелями по цеху. Я и встречался-то с ним всего два раза в жизни. Притом от первой встречи остались впечатления скорее неприятные. Это было в семидесятых, на иркутском семинаре молодых литераторов. Красноярскую поэзию представляли мы с Анатолием Третьяковым. Нас, русских стихотворцев уже не первой молодости, столичные мэтры Марк Соболь, Яков Белинский, Вадим Кузнецов, некий местный критик Рапопорт и другие били без всякой пощады (особенно, пожалуй, меня, за «архаику» деревенской тематики), юного же хакаса Валеру Майнашева, начинающего поэта, нещадно хвалили. Отчасти, может, и по делу, но больше, думаю, в силу тогдашней национальной политики, направленной на всяческую поддержку «младших братьев», на поощрение искусственного роста национальной интеллигенции, которая недаром стала потом ультранационалистической.

 

Наивному Валере эти похвалы, как кружка крепкого айрана, хакасского молочного напитка, вскружили буйную головушку. На обратном пути, в самолёте, усугубив это головокружение натуральными возлияниями, он бил себя в узкую грудь, безудержно хвастался, куражился, задирая нас и обзывая провинциальными бездарями. Мы снисходительно посмеивались над зайцем во хмелю. И я, помнится, сказал не без ехидства: «Погоди, вьюноша бледный со взором горящим, ещё хлебнёшь досыта горького от нашего ремесла. Наступит похмелье – придёшь за прощением».

 

И – как в воду глядел!

 

Лет через двадцать я увидел Валерия Майнашева, уже ответственного секретаря Хакасской писательской организации, в Москве, в президиуме съезда писателей России, делегатами которого были и мы с Третьяковым. Вечером Валерий заглянул в гостиничный номер к Анатолию, с которым дружил, и, встретив там меня, заметно сконфузился, но подал руку и сказал тоном человека, умудрённого жизнью и трудами духа:

 

- Прости, старина, за те слова. Был молод, глуп. Мнил себя хакасским Пушкиным, но вот…Кстати, слежу за твоими работами, ведь мы земляки.

 

Да, от Абакана до моего Таскино всего сотня вёрст, в Абакане живёт немало моих друзей и родных, и я считаю его, несмотря на все «парады суверенитетов», своим городом, как и Валеру Майнашева – нашенским поэтом, увы, безвременно ушедшим от нас. Именно потому согласился я перевести с хакасского два десятка его неизданных стихотворений. В отличие от русских «шовинистов», ни в грош не ставящих ныне своих поэтов, хакасы не забыли подготовить посмертную книгу Валерия Майнашева, не последнего в ряду певцов родной земли. Я искренне порадовался за него. И ныне рад буду вместе с читателями вспомнить о нём, увидев его стихи в благословенном «Камертоне».
Александр Щербаков

 

ПОХМЕЛЬЕ

 

Твой хмель проходит, молодость шальная,
И видишь: жизнь – простой стакан воды,
Не сладкая она и не хмельная,
В ней счастья привкус реже, чем беды.

А я-то мнил, что голубое око
Звезды мигало с неба нам не зря,
Что нас Синильга ждёт в тайге далёкой,
Прекрасная, как вешняя заря…

Подай-ка мне, мой друг, вина в бокале,
Я горечи туман с души сотру.
Находим сами мы свои печали,
А радость вроде нам не по нутру.

Большие дети, у земли и солнца
Мы все равны – и мудрый, и дурной.
Все так же мы и плачем и смеёмся,
А час пробьёт – уходим в мир иной.

Зачем же нам красивые книжонки
Про алый парус, мчащий по волнам?
Не лучше ли, друзья, скопить деньжонки
Да прицениться к алым «Жигулям»?

 

РОДНОЙ ЯЗЫК

 

Зачерпни мне, мать, айрана чашу.
Разве я уж нынче не хакас?
Позабыл я речь родную нашу,
Мелкий человек и пустопляс?

Иль не я рождён в избушке тесной
В подтаёжной вольной стороне,
И над колыбелью пела песни
Женщина раскосая не мне?

Или я ни капли не имею
В жилах крови пращуров моих?
«Ай-тидир, аяным» не сумею
Спеть на шумной свадьбе молодых?

Разве больше по земле хакасской
Не текут Аскиз и Абакан?
И среди тасхылов седовласых
Не стоят Сахчах и Карлыган?

Унижать родное слово может
Только самый жалкий из людей,
Как иной стыдится, став «вельможей»,
Деревенской матери своей…

Если что-нибудь в подобном роде
Сотворю и я, как эта гнусь,
То прошу: при всём честном народе
Плюньте в морду. Я не отвернусь.

 

СТАРЫЙ ЧАБАН

 

Овцы, высыпав в синее поле,
Растеклись, словно белый туман.
За меня сторожит их на воле
Мой товарищ – лохматый Полкан.

Отпущу я на волю и Рыжку,
Чтобы он отдохнул от меня.
Да и сам я, давно не мальчишка,
Отдохну от овец и коня.

Мы на светлом зелёном пригорке
С тёплым солнышком сядем рядком.
Я набью свою трубку махоркой,
И польётся беседа ладком:

«Ты такой же пастух, мы похожи,
И роднит очень многое нас.
Ни рассвета проспать мы не можем,
Ни овечек оставить на час.

Так давай побалакаем вместе,
Сивоусые два чудака,
И споём потихонечку песню
В знак того, что живые пока…»

 

В ПОЕЗДЕ

 

Еду в поезде нашей сторонкой,
Одиноко сижу у окна.
Снег, курган, и на камне ворона,
Клюв об идола чистит она.

Вид знакомый, скупой изначально -
Степь да небо, серо да бело -
Обдаёт мою душу печалью
Как неспетая песнь о былом.

Нет, не застит прошедшее света,
Но до боли мне степь дорога,
Даже если колючие ветры
Вслед швыряют пески и снега.

Поезд мощный простором открытым
Мчит, с приплясом входя поворот,
И, сверкнув на прощанье копытом,
Словно конь, торжествующе ржёт.

Но лишь только в окошко я гляну,
Всё мне кажется, тих он и слаб
Против тех, оседлавших курганы,
Степью скачущих каменных баб.

 

КОТ

 

Чего таращишь на меня глаза,
Кот-лежебока, труженик дивана?
Опять мяска подать? Но так нельзя,
Ведь только что ты слопал полбарана!

И вкрадчиво мне песен не мурлычь,
Я не поддамся на твои уловки.
Имел бы советь – не лежал, как хрыч,
А шёл да половил мышей в кладовке.

Э, погоди, дружок, куда удрал?
Всё объясню, вернись на полминутки:
Я в строгого хозяина играл,
А ты не понял этой глупой шутки.

Давай-ка подзакусим мы вдвоём
Да вместе и уляжемся под шубу.
Ты, не спеша, расскажешь о своём,
Я – о своём без суеты и шуму.

Пускай метель бушует за стеной,
Что нам с тобой до этой свистопляски?
Уют, тепло … И знаю я давно,
Что кот ты не простой, а тот,
из сказки.

 

ПЕСНЯ ЦВЕТОВ

 

Нет, не зря, не зря, наверно,
Так горят рассветы в мае.
Нет, не зря, не зря, наверно,
Звон кукушек несмолкаем.

Эх, подружка, стар я, что ли!
Снова выйди в платье алом,
Пусть оно зарёй закроет
Мне окошко, как бывало.

Обернись цветочком алым,
Потанцуй в сиянье вешнем,
Спой мне песню, как певала,
О любви, святой и вечной.

Хор цветов во всей округе
Словно слышу я сегодня.
Все ушедшие подруги
Предо мной как сон проходят.

Нет, не зря, не зря, наверно,
Так горят рассветы в мае.
Нет, не зря, не зря, наверно,
Хор кукушек несмолкаем.

 

ДОЖДЬ

 

Нынче небо, словно лейка.
Тучи хлопают в ладоши.
Не смущаясь человека,
Босоногий пляшет дождик.

Не полез и я под крышу,
Мокрой курицей кукожась,
А босым под дождик вышел
И приплясываю тоже.

Здравствуй, дождик летний, вольный,
Поливай землицу щедро,
Дай всем радугам наполнить
Прямо в лужах свои ведра.

Дождик, дождик, лей под солнцем,
Поворачивайся, милый.
Всё живое пусть напьётся
И растёт с двойною силой!

 

О ДУШЕ

 

Что нового познаешь на земле,
Когда уже перешагнул за тридцать?
Луна светилась тайною во мгле –
И ту вот-вот откроют для туристов.

Любовь, что не вмещалась в берегах,
Меня, похоже, больше не тревожит.
Шагал по жизни – полы нараспах,
Теперь бреду каликой перехожим.

Что мне спросить у Бога? Для чего
Он дал мне жизнь, признаться, я не понял.
Оставил на дороге одного
И больше обо мне ни раз не вспомнил.

Иду один. Куда иду один?
Туда, откуда я пришёл в начале…
И не заплачет не рождённый сын,
И милая забудет без печали.

Но вроде слышу: где-то за спиной
Младенец чей-то в горьком плаче бьётся.
То, не желая следовать за мной,
Душа на этом свете остаётся.

 

ГОЛОС КУКУШКИ

 

А подснежники вновь расцвели,
Зеленеют леса и опушки.
Растревоженным сердцем вдали
Бьётся голос кукушки.

Моя молодость, где ныне ты?
Снова сердце наполнено маем,
Но другие другим рвут цветы
И черёмухи ветки ломают.

С грустью светлой любуюсь на всех,
Слышу с завистью самой хорошей,
Ну, а всё же их песни и смех
Обдают мою душу порошей.

Я, берёзку обнявши, стою,
Взгляд туманится тёплою влагой.
Не вернуться мне в юность мою,
Так хоть дайте попеть и поплакать.

 

ПОХМЕЛЬЕ

 

Твой хмель проходит, молодость шальная,
И видишь: жизнь – простой стакан воды,
Не сладкая она и не хмельная,
В ней счастья привкус реже, чем беды.

А я-то мнил, что голубое око
Звезды мигало с неба нам не зря,
Что нас Синильга ждёт в тайге далёкой,
Прекрасная, как вешняя заря…

Подай-ка мне, мой друг, вина в бокале,
Я горечи туман с души сотру.
Находим сами мы свои печали,
А радость вроде нам не по нутру.

Большие дети, у земли и солнца
Мы все равны – и мудрый, и дурной.
Все так же мы и плачем и смеёмся,
А час пробьёт – уходим в мир иной.

Зачем же нам красивые книжонки
Про алый парус, мчащий по волнам?
Не лучше ли, друзья, скопить деньжонки
Да прицениться к алым «Жигулям»?

 

CИЛА ПЕСНИ

 

Помню, мама, невольно конфузясь,
Говорила мне будто в укор:
«Не играл бы, сынок, на комузе,
Это ж голос заоблачных гор.

Как подслушают горные духи,
Сразу душу похитят твою,
Будешь маяться. Это не слухи,
Я предание передаю…»

Ты прости меня, глупого, мама,
Что не слушал заветов твоих.
Продолжаю поныне упрямо
Петь с комузом на общий мотив.

Что же делать? Видать, до могилы
Этим голосом я допою.
Навсегда покорён его силой,
Отдал я ему душу свою.

Пусть достались мне тяжкие муки,
Не раскаялся в том до сих пор,
И душа подаёт мне в разлуке
Светлый голос заоблачных гор.

 

ВОЕТ СОБАКА

 

Старый пёс у сеновала,
Вскинув морду, жутко воет.
Чует зверя за увалом
Или что-нибудь другое?

Может, предков зов далёкий
Слышит он нутром звериным.
Они вольные, как волки,
Здесь бродили по долинам.

Или мой вещун лохматый
Смерть хозяину пророчит?
Не с того ль его ухватом
Мать гоняет днём и ночью?

Что душе собачьей надо?
По кому затосковала?
В небо третьи сутки кряду
Воет пёс у сеновала.

 

* * *

 

Дни прощанья. Цветы отцвели.
За окном опустел палисад.
Полетели на юг журавли,
И никто не вернёт их назад.

Я печально машу им вослед
На исходе прощального дня.
Вы зачем на холодной земле
Оставляете, птицы, меня?

 

Перевёл с хакасского Александр Щербаков