Мир непридуманный, мир настоящий

В название статьи я вынес строку из небольшого стихотворения Виктора Кирюшина, которая наилучшим образом характеризует суть всего, к чему прикасалась лира поэта. А речь свою я хочу вести о книге «Накануне снега и любви», вышедшей в 2009 году в издательстве «Вече» в поэтической серии «Новые стихи».

 

Удивительная эта штука — поэзия. Иногда кажется, что столько всего прочитано, столько раз за свою жизнь удивился и столько раз был разочарован прочитанным, что казалось: ни удивить, ни разочаровать до глубины души уже никто и ничто меня не сможет. Но, к радости своей, зря я так думал.

 

Взяв в руки небольшой сборник избранной лирики «Накануне снега и любви», я так и не смог оторваться от него, пока не прочёл весь, а затем начал перечитывать от последнего стихотворения к первому, а потом — открывая книгу наугад. И ходил целый месяц зачарованный гармонией слов, за которыми виделась не только жизнь написавшего стихи поэта, но и моя жизнь, всплывавшая по каким-то неведомым законам в памяти. Я потом долго ещё не мог читать стихи других современных авторов. Мне они казались негармоничными, фальшивыми, неряшливыми, надуманными, выспренними, а порою — просто корявыми. Не исключено, что со временем часть этих определений улетит в небытие, так как навеяны они были не столько действительными качествами стихотворной продукции, сколько просто не выдержали конкуренции в короткий отрезок времени с такими гармоничными стихами Виктора Кирюшина. Захотелось сразу же сесть за стол и написать о них хорошие слова, но я, много раз обжигавшийся по причине чрезмерной эмоциональности, решил через какое-то время перечитать книгу вновь, при другом расположении духа. Сделать это было несложно, поскольку подступила летняя суета курортного города с жарой и многолюдностью, а ещё и с предолимпийским строительством, парализовавшим не только автомобильное движение на дорогах города, но и любое желание куда-то ехать и что-то делать. Прошло ещё полгода, отошла грибная пора, которая на юге иногда и в конце ноября не отпускает грибников, и я снова взял в руки книгу В. Кирюшина «Накануне снега и любви». Ощущения мои не потускнели, очарование не пропало. Многие стихотворения этой книги я бы отнёс к философской лирике. Даже такая малость, как залетевшее в окно гусиное пёрышко, натолкнуло поэта на размышления куда более весомые, чем само пёрышко: «Ах, душа, омытая печалями,// Что ж ты полюбила гладь да тишь?//В свой черёд за дальними причалами//Пёрышком по небу полетишь.» Виктору Кирюшину, по всей видимости человеку несуетному, удаётся не только обратить внимание на изменения, происходящие в природе, но и ход времени ощущить почти физически, и различить в этом времени себя:

 

 

Позже темнеет и раньше светает,

Время весеннею льдинкою тает.

Капля по капле уходит в песок

Жизнь, а не сладкий берёзовый сок.

Но оттого, что на свете невечен,

Дорог вот этот мерцающий вечер,

Полутона, и штрихи, и оттенки,

Сумрак и солнечный зайчик на стенке,

Облако в небе и влага в овраге,

Старое фото на жёлтой бумаге

Где средь ушедших в иные края,

Неразличимый, устроился я.

 

 

В каждом стихотворении, в каждой строке чувствуется интеллигентность, но не та, что приобретается с годами учёбы или от общения с образованными людьми, а природная интеллигентность, которую отмечали многие у Николая Рубцова. А ещё полностью отсутствует неряшливость в исполнении. Рифмы выверены, но не сконструированы. Слова уложены в строку так, что кажется, будто эти строки были всегда, да при чтении и забываешь, что это всего лишь стихотворное произведение. Незаметно для себя ты начинаешь жить в том времени и том пространстве, которые и выбрал поэт.

 

У Виктора Кирюшина в книге нет стихотворений публицистических, да и стихотворений, которые бы в прямом смысле подошли под определение «гражданская лирика», нет. Да и зачем поэту сотрясать воздух, если в лирических строках лёгкими мазками, как искусный художник, он может сказать больше о времени, об отношении власти к людям, о вымирании русской деревни, о несуществующей своей вине. И сказать так, что в изображённых картинах вологжанину увидится вологодская деревня, костромичу — костромская, жителю подмосковья — подмосковная. В этом и заключается талант художника. И при этом нет никакого нагнетания обстановки:

 

Дом у реки — резным фасадом к бору,

Где ежевика вьётся по забору

И яблоки запутались в траве —

Как о тебе я тосковал в Москве!

 

Теперь уже не встретят тесть и тёща.

Приют их вечный ныне там, где роща

И тёмные дубовые кресты...

Недалеко, всего-то две версты.

 

Дорога непроезжая горбата

К могилам тихим узника штрафбата,

Пришедшего с войны в бинтах сырых,

И матери, поднявшей восьмерых.

 

А дом стоит и сохранилась печка.

Напротив — лес, за огородом — речка.

Благословенны здешние места!

Вот только жаль: земля вокруг пуста.

 

Ушёл её рачитель и ходатай,

А я всего лишь праздный соглядатай,

Не знающий крестьянского труда.

Зачем же тянет вновь и вновь сюда?

 

Печь затоплю, потом иду к запруде;

Всё кажется, здороваются люди,

Которых знал, а их в помине нет...

Не век прошёл, всего-то двадцать лет.

 

Когда уснёт закат подслеповатый,

Я возвращусь, ни в чём не виноватый,

Забытый, как портреты на стене,

В том времени, в том доме, в той стране.

(«Дом»)

 

 

Или в другом стихотворении, в котором, казалось бы, и места нет ничему, кроме картины осени и некоторых чисто городских примет не самого весёлого времени года, но и приметы эти оживают так, что и сам поёжишься от дыхания времени ли, осени ли, хотя сидишь в тёплой квартире и читаешь стихи: «...Набухшие кровли//Сосут мутноватую мглу.//Немой иероглиф —//Фигура бомжа на углу.//Он странен и кроток —Живой человеческий хлам,//На фоне решёток,//Авто, казино и реклам.//Что время уносит//С последним закатным лучом?//...А он и не просит//Прохожих уже ни о чём». А всё оттого, что в пейзаже вдруг проявился «немой иероглиф — фигура бомжа на углу». И уже ни к чему сотни и тысячи статей и стихотворений о деяниях властьпредержащих за последние десятилетия. «Немой иероглиф» - и есть оценка их деятельности и приговор поэта.

 

Поэту, по всей видимости, ближе переходное состояние природы — от ночи к рассвету и ото дня к ночи, то есть сумерки, когда всё неясно, расплывчато, когда состояние природы наталкивает на размышления, иногда печальные. Природа как бы таится, и в душе поэта поднимаются потаённые чувства и мысли, обретая зримые образы, и выливаются в неспешные и нешумные, подвигающие к размышлению строки. Художник такое состояние природы, скорей всего, выразил бы, написав акварелью или пастелью, давая возможность каждому за расплывчатостью и туманностью домыслить и дочувствовать своё.

 

Удивительно, что такой гармоничный поэт ещё и терзается мяслями о косноязычье, о неумении говорить: «Задыхаюсь от косноязычья,//Но уже не зайти за черту — //Слово рыбье, звериное, птичье,//Словно кость, застревает во рту.//Снова древнюю книгу листаю,//Чей волнующий запах знаком.//Вы, от века живущие в стае,//Не считайте меня чужаком!» Поэт себя считает дитём природы, неотделимой частью её: «Я такой же по крови и сути —//Муравью и пичуге родня». И совсем уж кажутся удивительными строки стихотворения: «Но природа, закрывшая двери,//Немотой продолжает корить.//О, свободные птицы и звери,//Научите меня говорить!» Написал я вот этот абзац и подумал: «А может быть вовсе и не удивительно, что поэт задаётся такими вопросами? Может быть, именно такое требовательное отношение к своему слову, к речи, к языку родному помогает ему являть гармонию строк, соединяя и переплавляя в душе, как в тигле, проявления внешнего и переживания внутреннего мира, чего днём с огнём не сыщешь в творениях многих и многих современных сочинителей, которых назвать поэтами порою язык не поворачивается»?

Поэтические образы Виктора Кирюшина обладают ещё одним удивительным свойством: вызывать целый ряд ассоциативных образов, о чём автор, наверное, не всегда и подозревает.

 

Это говорит о глубинности его поэтического дарования. За простыми словами и образами иногда открывается бездна. А для этого стоит поэту лишь взглянуть на мир через полуоткрытые оконные створки:

 

 

Полуоткрыты оконные створки:

В небо впечатана церковь на взгорке.

Дальше — полоска сутулого бора,

Ближе — сирени костёр у забора.

 

Мир непридуманный, мир настоящий,

Ливнем омытый, поющий, летящий.

Птица, растение, ветка немая

Празднуют ясную радугу мая.

 

Долго земля эту силу копила:

Тянутся ввысь лебеда и крапива,

Люди, деревья и церковь на взгорке...

Полуоткрыты оконные створки.

 

 

У Виктора Кирюшина своеобразна и любовная лирика. Она сдержанна, она не пылает чувствами, в ней не бьётся посуда, но она завораживает правдивостью и правотой каждой из сторон: «В каком году? В каком краю?//«Вот Бог, а вот порог...»//Я жалость вечную твою//Перенести не смог.// Пусть лучше ненависти мгла,//Горячая, как плеть.//И вот живу, а то б могла//До смерти зажалеть». Он и в любовной лирике доходит до философских обобщений:

 

 

...Всё впереди — и простить, и проститься,

Всё позади — и вина, и вино.

 

Знаю, победа сродни пораженью,

Зыбок над временем наш перевес...

 

...Краток роман, оттого и не скучен,

Скоро забудутся год и число.

Только вот лодка со скрипом уключин,

Вечер и в золоте капель весло...

 

 

Стихи Виктора Кирюшина, негромкие, акварельные, пастельные, дышат, как правило, еле ощутимым драматизмом. Всё время чувствуешь затянутость до предела какой-то внутренней пружины. Это чувствуется даже в любовной лирике. В стихотворении «Здесь только вороньё витийствует картаво» в двадцати живописных строках автор от желания сбежать от картавого воронья («...А я хочу к тебе, в убежище твоё...»), которое находится на сто первом километре, где «Иному — тяжкий крест, а грешнику — отрада», через признание: «Ещё не пить с утра я не давал зарока» и «Что будет — поглядим, а прошлого не жалко,//Хотя оно внутри, как взведенный курок.» поэт искренне признаётся: «Не верю, что ждала, но так наивно рада//Случайная моя, но лучшая из жён». Пуританина такое признание, наверное, покоробит, но из таких вот моментов и состоит жизнь, в строках и признаниях этих больше правды, чем в заведомо отредактированных внутренним редактором фальшивых вздохах при луне, которых печатается великое множество и от которых у человека, повидавшего в жизни много, сводит скулы. А у Виктора Кирюшина в стихотворении всё, как в жизни: «Потом минует день и вскрикнет электричка,//И я тебе шепну: «Любимая, держись!»//Платок твой вдалеке погаснет, будто спичка,//А может быть, свеча, а может быть, и жизнь...». Одно это стихотворение могло бы являться основанием для написания сценария фильма. Так оно ёмко, так жизненно и так сильно по скрытому драматизму.

 

Знаю, что в статье нельзя так много стихов цитировать, но вышеприведённые строки, вырванные из контекста, говорят о том, что такое цитирование есть не что иное, как калечение стихотворения. Не могу удержаться, чтобы, завершая эти заметки об удивительном поэте, не привести целиком одно короткое стихотворение, как образец главного свойства поэзии Виктора Кирюшина — гармонии:

 

 

Вид и убог, и божествен:

Голые стынут леса.

Дождь барабанит по жести

Двадцать четыре часа.

 

Осень. Безлюдье. Равнина.

Озеро цвета свинца.

Низкого неба рванина.

Русская даль без конца.

 

Грустно-то... батюшки-светы!

Вольно-то, как уж ни глянь...

Вот где родятся поэты

И беспробудная пьянь!

 

 

К сказанному поэтом мне добавить нечего. Думаю, что многие стихи Виктора Кирюшина и через пятьдесят, и через сто лет останутся современными. В них нет грохота строек, как у поэтов прошлого столетия, воспевавших строительство Магнитки и Днепрогесса, Братской ГЭС и БАМа. Поэт пишет на вечные темы, тем самым и стихам своим дарует долгую жизнь. По крайней мере, мне в это хочется верить.

 

Виталий Серков, член Союза писателей России, поэт

 

Сочи