«Да будет воля Твоя». Письма и дневники М.О. Меньшикова последнего года жизни

20 сентября исполнилось 94 года со дня трагической гибели публициста

Наиболее драматичная часть творчества выдающегося русского журналиста Михаила Осиповича Меньшикова – его валдайские дневниковые записи и письма близким в ноябре 1917 – сентябре 1918 годов. В это время публицист, потерявший литературный заработок и свои сбережения, живет с семьей в городе Валдай.

Дневники и письма – глубоко личная форма писательской работы. В них с наибольшей рельефностью проявляется внутренний мир автора, духовные координаты его личности.

Несомненно, для М.О. Меньшикова, как и для многих его современников, послереволюционное время стало настоящей проверкой на духовную стойкость, испытанием его религиозного идеала.

Религиозное чувство Меньшикова, отразившееся на страницах дневника и писем его последнего года жизни, трудно охарактеризовать однозначно. Впервые оставшись в Валдае, в письме О.А. Фрибес от 26 ноября 1917 года Меньшиков крайне безнадежно обрисовал духовное состояние российского общества: «Явно, что религии наши выдохлись, как склянка из-под духов: остался раззолоченный ярлык» (Дневники и письма цитируются по изданию: "Российский архив (История Отечества в свидетелях и документах XVIII – XX вв.)" Выпуск IV. М.О. Меньшиков. Материалы к биографии. – М., 1993. – 271 с.). И тут же публицист говорит о своём внутреннем состоянии: «А между тем здесь, в Валдае, в одиночестве я более, чем когда-либо ощущаю возможность великой веры. Не православной, конечно, но и не протестантской».

Одно из наиболее характерных, обращений к религиозной теме в дневнике встречаем дневниковой записи 4 марта (17 марта по новому стилю). После страшного сна о младшей дочери, во время которого Меньшиков, как он сам пишет, кричал «Господи, Господи», следует запись: «Все-таки верю в Бога и обращаюсь к нему, рассудку вопреки, при всякой действительной опасности». Особенно значимы в этой цитате слова «всё-таки» и «рассудку вопреки», отражающие внутреннее противоборство в душе Меньшикова. Ведь большая часть творчества публициста, начиная с работ конца 1880-х – начала 1890-х годов и до статей 1916 года была направлена на утверждение христианских ценностей. В качестве наиболее наглядного примера приведу лишь печатную полемику развернувшуюся в 1902 году на страницах «Нового времени» между В.В. Розановым, отстаивавшим идеалы неоязычества (статьи «Об отрицании эллинизма», «В чем разница древнего и нового мира»), и М.О. Меньшиковым, утверждавшим непреходящую ценность христианского идеала (статьи «Поганое в паганизме», «О гробе и колыбели»)

В своих дневниковых рассуждениях Меньшиков действительно далек от веры, занимается собственным поиском и осмыслением высшего начала. Свидетельства этому наиболее часто встречаются в первой половине дневника 1918 года. Так, 21 февраля (6 марта по новому стилю) после разговора с сыном священника, религиозным юношей Костей Птицыным, который «ездит по монастырям, ходит… в Короцкий монастырь с крестным ходом, читает акафисты», Меньшикова возмутили слова молодого человека: «А надо бы матушку Иверскую сюда». Публицист по-интеллигентски не понимает, почему при наличии в России множества святынь и их глубоком почитании не русские, а немцы одерживают победу за победой в Первой мировой войне: «Целые века Матушка Иверская была в вашем распоряжении, полная свобода была кланяться ей и усердно кланялись, а что же вышло? А в Германии… без Иверской воюют со всем светом и побеждают, а у нас и Иверская, и Казанская, и Смоленская, и Почаевская…».

Кощунственное отношение к иконам в дневнике встречается еще дважды. 18 марта Меньшиков отмечает: «Человек… давно владеет возможностью творить чудеса, но почему-то думает, что вместо него их должна творить деревянная доска с изображением женщины, держащей ребенка». И через два дня: «Есть секта “дыромолян”: провертят отверстие в стене и молятся ему, как Богу. Коротко просто и, может быть, гениальнее Почаевской или Кипрской Девы».

В дневниковых рассуждениях публицист подвергает сомнению еще одну неотъемлемую черту Православной Церкви – традиционную обрядовость. По его мнению, для истинной веры нужно творчество, а традиции и труды отцов церкви – устарели: «Насколько – как бываешь на службе – чувствуешь, что искренняя вера выродилась в болтовню, качество богообщения в количество. Уже то, что приходится читать непременно канон Андрея Критского – чужую затасканную пьесу – говорит за то, что своего творчества веры нет. А нет творчества, то нет и настоящей веры».

Порой размышления публициста по духу становятся близки протестантизму: «Вчера, в Неделю Православия, простоял в ужасной духоте всю службу в соборе. Еще раз думал о крушении веры в излишестве слов. Да и не только слов – лишний этот мрамор иконостаса с мозаичными фресками, … эти тяжеловесные образа, … лишнее громогласие дьякона и вой на клиросе, а главное излишне-бесконечные слова, слова, слова, обращаемые к Богу, - и всё в тех же, точно машиной, штампуемых выражениях. Пулеметы слов и заученных движений… Право, достаточно молитвы английских бойскаутов: “Господи, благодарю тебя за сегодняшний день. Помоги мне завтра быть лучше, чем сегодня”. А вечером: “Господи, благодарю тебя за сегодняшний день. Помоги мне завтра быть лучше, чем сегодня”». Такое «поучение» свидетельствует о недоверии публициста к двухтысячелетней церковной традиции и о его нежелании воспринимать Православие во всей полноте.

Доля высокомерия присутствует и в «проповеди», которую Меньшиков записывает в дневнике под впечатлением от проповеди молодого священника, нападавшего «на большевиков за то, что они враги церкви, конфискуют церковные имущества, закрывают и даже громят храмы». В своем воображаемом «слове к пастве» публицист допускает неточные выражения («Вот в чем великая опасность: в разгроме учения Христа…»), и фразы, суть которых далека от Православия («Христос учил истинному социализму, создав церковь, то есть общество (Выделено М.О. Меньшиковым. – Н.К.) людей, любящих друг друга и свободно служащих друг другу. Большевики подсовывают вместо этого ложный социализм…»). Однако общий пафос «проповеди» свидетельствует о возникшем у Меньшикова искреннем чувстве горечи при виде всех гонений большевиков на Православие. В следующем абзаце, помещая свою мысль в историческую перспективу, публицист всю вину за нравственный распад общества перекладывает с большевиков на всё православное священство: «Боюсь только, что истинный храм церкви, Шеклиах, храм сердца – разрушен не большевиками, а самим бесчувственным, бездарным духовенством. Наука веры убила искусство веры. Священники когда-то намагничивались верой от бесхитростных отцов своих, отшельников-святых. Намагниченные, они передали это состояние народу. Но семинария, увенчанная академией, размагнитила духовенство и за ним религиозно размагнитился народ. Вместе с религией и ядром ее народ утратил свой благородный облик». Думаю, такое решение проблемы оскудения народной веры в комментариях не нуждается.

Наиболее отчаянные слова о русском Православии Меньшиков записывает в 23 марта (по новому стилю – 5 апреля) 1918 года: «Изменили идолы православия, подобные кремлевским куполам и колокольням – отжившая кристаллизация народного духа ввысь, сталагмиты мертвые, поднимающиеся к пустым небесам». Публицист внутренне ищет опоры, колеблется, высказывает крайне противоречивые мысли. Возможно, мысли об измене в России всего, веками устоявшегося, заставляют Меньшикова в это время рассудочно искать внеправославные формы постижения Бога и приближения к Нему. Так, публицист, поначалу в качестве предположения транслирует близкие к пантеизму, мысли: «… А что если мир – живой Бог, слышащий, который действительно чувствует наше горе и может помочь ему? … Что если я и есть та часть Божества, которая принимает мои молитвы и сознает их…». Через несколько дней эти мысли находят развитие: «Бог-мир имеет единственную дверь в меня – моё “я”, и в моём “я” вся возможная для спасения сила»; «Что нужно? Очищать своё “я” дабы рождался в нём Сын Божий и через него Дух Святый». С марта по май 1918 года подобные рассуждения не покидают публициста. Венчает это соблазнительное «богопознание» запись от 12 мая (25 мая по новому стилю): «В последние дни меня тревожит мысль, как будто я приблизился к истинному пониманию Бога и недостаёт совсем немного, чтобы мы заговорили с ним лицом к лицу. Не сумасшествие ли? Но я всю жизнь клонил в эту сторону и теперь хочется упасть в Его объятья. Писал сегодня об этом в отдельной папке. Главная мысль то, что Творец и творение одно и то же… и что между моим “Я” (маленьким богом) и мировым “Я” (большой Бог) возможно таинственное и необъяснимое взаимодействие. Я могу горячей молитвой и актом веры, к-рая есть воля, отодвинуть немножко шлюз, питающий нас всех мировой энергией, могу поднять в себе не только ощутимую энергию и жизнестойкость, но и тот неощутимый промысл, к-рый ныне называют подсознательным (а я называю сверхсознательным) разумом. А этот промысл какою-то телепатией вмешивается в ход вещей и направляет его наилучшим образом». Эта объемная цитата позволяет проследить мысли публициста: он пытается проверить свои ощущения - не сумасшествие ли? Но сомнения отметаются.

Для православного человека очевидно: публицист в своих рассуждениях впадает в прелесть самообожествления. Об этом свидетельствуют приведённые и не приведенные цитаты. О. Андрей (Кураев) в книге «Уроки сектоведения» отмечает: «В перспективе православной мистики восточный отшельник, достигший того состояния “просветленности”, когда он ощущает себя тождественным с Вышним Духом мироздания и всю вселенную готов рассматривать как свое порождение - …смертельно болен». Прелесть как духовная болезнь – это «утверждение результатов собственной капризной фантазии за подлинную и истинную реальность». По словам преподобного Григория Синаита (XIV век), «прелесть… в одной гордости имеет начало своё и причину». Святой Григорий Синаит прослеживает процесс образования прелести в человеке: «Началом мнимого созерцания фантастического служит мнение (притязательное на всезнайство, которое научает мечтательно представлять божество в какой-нибудь образной форме, за чем следует прелесть, вводящая в заблуждение мечтаниями, и порождающая хуление, а далее наделяющая душу страхованиями и наяву, и во сне. Ибо за возгордением следует прелесть (от мечтаний), за прелестью – хуление, за хулением – страхование, за страхованием – трепет, за трепетом – исступление из ума». У Меньшикова прельщение можно объяснить стремлением собственным рассудком, отвергая авторитет Писания и Предания, познать Бога.

Конечно, нельзя сказать, что Меньшиков всецело прельщен своими ложными ощущениями и рассуждениями. С увеличением страданий, выпавших на долю публициста, и, возможно, благодаря тесному общению с настоятелем Иверского монастыря архимандритом Иосифом и братией обители к лету 1918 года обольщение «проходит». Так, например, в записях последних недель и письмах из заключения нет и намека на нечто подобное.

В дневнике есть иные примеры отступления публициста от Православия. В записи от 16 августа (по старому стилю) 1918 года он богохульно рассуждает о христианстве и загробной жизни: «Суть христианства – в добровольном признании права всех на твое имущество, силы и жизнь. Даже жизнь, следуя примеру Христа. Вы скажете – легко Ему было жертвовать человеческой жизнью, Ему не свойственной, да и то лишь на три дня. Но христианство учит, что все мы умираем не на века, а лишь на три каких-то единицы времени, и все воскреснем. Я этому не верю, но верю в то, что каждое рождение человека – хотя бы за тысячи верст от меня, - есть и мое рождение, и стало быть я воскресал, воскресаю и буду воскресать бесконечное число раз». Итог умствований – приятие буддистского понимания смерти. Однако стразу после этой записи следует повествование о страшной скуке в канцелярии, а затем рассказ о том, как Меньшиковы с детьми вечером того же дня ходили на лодке в монастырь.

Излишним самомнением, можно объяснить также собственное, оторванное от христианской традиции, толкование публицистом как смысла Евангелия в целом, так и отдельных его мест. Например, 2 апреля (по старому стилю) Меньшиков пишет: «Напрасно думают, что благовестие Евангелия – в учении любви к ближним». На самом деле суть Евангелия «в физическом истреблении нечестивых, как было в дни Ноя, причем предполагалось утопить их в океане огня, а праведных слить с ангелами в царстве Божием». Отличается от канонического меньшиковское понимание притчи Господней о мытаре и фарисее: публицист оправдывает фарисея и осуждает мытаря. Даже молитва Господня «Отче наш» трактуется хоть и не радикально иначе, но всё же отчасти по-своему.

И все же следует подчеркнуть: подобные примеры «отхода» от истин Православия в дневниковом повествовании М.О. Меньшикова присутствуют вкраплениями на фоне иных, проявляющих подлинно христианскую природу отношения публициста к Богу, Божественному Писанию и окружающим. Горделиво-«разумное» восприятие христианства уступает место смиренно-сердечному.

Думаю, что заблуждения Меньшикова существовали в основном на бумаге и отражали лишь краткие периоды духовной немощи публициста. Ведь всё время пребывания на Валдае публицист и его большая семья были исправными прихожанами городской церкви Введения во храм Пресвятой Богородицы.

Часто в записях Меньшикова звучат мысли, тождественные православному «Слава Богу за всё», означающие, что христианин без ропота несет крест свой и благодарит Создателя за его милость. «Господь мне помощник: не убоюся никаких бед, не предамся унынию, не погружусь в глубокое море печали. За все – слава Богу!» – пишет святитель Игнатий Брянчанинов в книге «Аскетические опыты». Благодарность Богу, осознание Его бесконечной милости – важная составляющая многих дневниковых записей публициста, связанных с самыми разными событиями (С. 49, 55, 78, 82, 86, 94, 100, 112, 162, 164, 165).

Меньшиков не только благодарит Всевышнего за всё, но и понимает необходимость смирения (и главное – смиряется) перед посылаемыми свыше испытаниями. 20 марта (2 апреля по новому стилю) в дневнике записано: «Отдаю себя, Господи, во власть Твою, ибо и был в Твоей власти и ни в чьей иной. Помоги мне охотно и с блаженством идти по путям Твоим. Отдаюсь вечному потоку, несущему меня…<…> …да будет воля Твоя… И до сих пор, в течение этого ужасного года, ты спасаешь меня и мою семью. Глубокая и горячая благодарность и вера, что если возможно, Ты и впредь не оставишь нас». Публицист и в иных записях (С. 94, 221, 229), покорно принимая всё, что с ним произошло в роковой 1918 год – и бедность, из которой он не в силах выбираться, и голод, и даже арест и близкую смерть – не единожды возвращается к третьему прошению из молитвы Господней: «Да будет воля Твоя…».

На страницах дневника Меньшиков цитирует Священное писание. Так, собираясь написать сыну Грише по его же просьбе что-нибудь в альбомчик, публицист вспоминает «дивный стих апостола Петра» из третьей главы Первого Соборного Послания: «Кто любит жизнь и хочет видеть долгие дни, тот удерживай свой язык от зла».

90-й псалом, наверное, один из самых глубоких по воздействию на верующего человека, Михаил Осипович вспоминает, размышляя о трудностях судьбы: «”Ангелам своим заповедает“. Но нужно видеть ангелов, видеть реальную суть вещей и не поддаваться дьявольским соблазнам, т.е. призракам, фальсификациям, идолам и символам».

Во время Великого поста Меньшиков не единожды цитирует в дневнике известную каждому православному христианину и особенно умилявшую А.С. Пушкина молитву святого Ефрема Сирина. Например, 17 марта (30 марта по новому стилю) он пишет: «Борюсь с духом праздности и уныния. Нужно бороться с духом любоначалия… и духом празднословия. Необходима абсолютная праведность, дух целомудрия и смиренномудрия». Нетрудно, сравнив с оригиналом («Господи и Владыка живота моего, дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми. Дух же целомудрия, смиренномудрия, терпения и любве даруй ми, рабу Твоему. Ей, Господи, Царю, даруй ми зрети моя прегрешения и не осуждати брата моего, яко благословен еси во веки веков. Аминь»), найти явное сходство. Упоминание этого древнего молитвенного обращения к Богу есть и в записи от 23 марта (5 апреля по новому стилю).

По мнению публициста, христианство борется «с одичанием сердца» и является «великим коррективом» в обществе. С утратой же христианства люди звереют: «Второй год революции и сплошное разрушение, грабёж, делёж, кутёж, похабные сдача победителю и насилование слабых сильными».

В дневнике присутствует и молитвенное слово самого Меньшикова, которое выражает не только благодарность Творцу (примеры см. выше), но и боль за всю Россию: «Боже Отец небесный! Пошли это чудо! Избави нас от глада, губительства, огня, меча, нашествия иноплеменных, междоусобной брани».

Настольной книгой публициста было Евангелие на немецком языке. Детям он читал Новый Завет на русском. Вместе с малышами взрослые посещали церковные службы. Меньшиковы были прихожанами валдайской церкви Введения во Храм пресвятой Богородицы, расположенной недалеко от их дома на центральной площади города. Порой вся семья публициста на лодке отправлялась в Иверский монастырь. Летом 1918 года их поездки стали более частыми – в монастыре можно было подкормить голодающих детей – по окончании службы каждый мог получить несколько ломтей белого монастырского хлеба. Голодающей семье благодаря милосердию настоятеля и монашеской братии много раз удавалось раздобыть продуктов на несколько дней (С. 121, 144, 162, 170, 175, 176, ь189, 191, 204, 215).

На страницах дневника запечатлены также отношения Меньшикова с монахами Иверской обители. Настоятель монастыря архимандрит Иосиф, с которым Меньшиков был близко знаком, получает такую характеристику: «…Плохо говорит, но хороший монах, здравомыслящий». Просфорник отец Никита назван Меньшиковым «добрейшим». Летом 1918 года, когда было запрещено выносить провизию из монастыря, именно о. Никита помогал многодетной семье Меньшиковых всем, чем мог. А после убийства публициста он тайно привозил осиротевшей семье сухари. Дочь М.О. Меньшикова Ольга Михайловна вспоминала: «В самое страшное время нашего одиночества после расстрела папы он (о. Никита. – Н.К.) появлялся поздно вечером или очень рано утром, тайком пересекая на лодке озеро, чтобы привезти из монастыря осиротевшим детям их убиенного прихожанина мешочек сухарей. Отец Никита иногда просто вешал кулечек у дверей…» (Меньшикова О.М. Начало жизни//Наше наследие. – 1997. - №42. – С. 42-47.).

С Иверским монастырем связано одно из интересных размышлений о себе, своём внутреннем мире: «Монастыри (хорошие) можно сравнить… с ортопедическими больницами, где исправляют искривления и разные неправильности членов. Думаю, что наиболее совершенные результаты получаются лишь с прирожденно здоровыми и лишь случайно подвергшихся увечьям. Таким считаю я себя: хотя несомненно во мне есть врожденные пороки (т.е. преувеличенные влечения), но и эти пороки, м.б., были случайностью в природе моих предков. Почему-то мне кажется и всегда казалось, что если бы я серьёзно захотел очиститься, то и очистился бы почти от всех проказ и даже буквально от всех. Во мне я всегда чувствовал “ангела нежного”, который неосторожно отошел от дверей Эдема и шлепнулся в грязь. По непривычке чиститься – недоумение, длящееся всю жизнь, и размазывание на себе грязи вместо основательного мытья. Под старость чувствую, однако, что грязь как-то сохнет и сама спадает…». Осмысляя эту запись в дневнике, стоит остановиться на нескольких моментах.

Во-первых, частые посещения монастыря и общение с монахами действительно «исправляют искривления» души публициста. В результате безблагодатное рассудочное восприятие иконы Богородицы заменяется в дневнике сердечным. Так, ранней весной, 18 марта 1918 года, Меньшиков записывает: «Человек не догадывается, что он бог. Он давно владеет возможностью творить чудеса, но почему-то думает, что за него их должна творить деревянная доска с изображением женщины, держащей ребенка». Но через четыре месяца, 15 июля, после посещения раненого настоятеля Иверского монастыря архимандрита Иосифа публицист отмечает: «Яша, бабушка, Ариша и все дети ездили в монастырь за подаянием: спасибо Иверской Царице Небесной! Подкармливает народ и нас».

Во-вторых, что значит «прирожденно здоровых»? Особенно в контексте стремления некоторых исследователей записать Меньшикова в «представители биологического детерминизма» (Соловей Т.Д., Соловей В.Д. Несостоявшаяся революция: Исторические смыслы русского национализма. - М.: Феория, 2009.). Естественно, в духовном смысле «прирожденно здоровых» нет, поскольку каждый человек несет на себе печать первородного греха, и об этом публицист, несомненно, знает. Думается, Меньшиков имел в виду чистоту семейной нравственной среды, от которой зависит формирование личности. Ведь он рос в глубоко православной семье и был внуком священника.

В-третьих, слова «шлепнулся в грязь» более конкретно могут быть поняты в контексте дневниковой записи от 20 февраля (по новому стилю 5 марта): «От многих, вероятно, шла в нашем училище революционная зараза, которою я был захвачен одно время до страсти. Не уйди я в Средиземное море на 1 1/2 года,— возможно, что свихнулся бы в революционное подполье».

В-четвертых, обрисованный Меньшиковым в процитированном отрывке образ потери внутренней чистоты и последующего её обретения сродни образу, созданному А.С.Пушкиным в 1819 году в стихотворении «Возрождение»:

Но краски чуждые с летами
Спадают ветхой чешуёй…
Так исчезают заблужденья
С измученной души моей,
И возникают в ней виденья
Первоначальных, чистых дней.

В-пятых, вся приведенная выше большая цитата о монастырях позволяет увидеть внутреннюю работу М.О. Меньшикова, его стремление к свету, чистоте, правде, которое налагало отпечаток и на жизнь всей его семьи.

Воспоминания дочери публициста Ольги Михайловны Меньшиковой как нельзя лучше свидетельствуют о православном воспитании в семье: «Сначала он (М.О. Меньшиков. – Н.К.) сам читал нам, а потом давал нам читать главы из Священного писания. Так мы познакомились с главами Старого и Нового Завета. Отец учил нас молиться Богу за общее благополучие наше и нашей Родины. <…> В праздники нас водили в нашу приходскую церковь Введения во храм Пресвятой Богородицы и строго следили, чтобы мы слушали слова молитв, правильно крестились, вели себя тихо. С нами ходил и сам папа и наша бабушка… Мы крестились, слушая пение, и молились, как учили наши родители». Именно православная духовность определяла поступки Меньшикова-семьянина. Приведу несколько наиболее показательных примеров: «Хлопочу изо всех сил, - пишет Меньшиков в дневнике 9 (по новому стилю 22) июня 1918 года, - о здоровой обстановке для всех нас и детей особенно. Она (жена Мария Владимировна. – Н.К.) и я соперничаем в самопожертвовании, готовности уступить друг другу или детям свою комнату, свой лишний кусок хлеба». Попечением о своих близких, стремлением по-христиански примириться и проститься со всеми перед смертью, а также молитвой о близких наполнены письма М.О. Меньшикова жене после ареста. В первый же день заключения, 1 сентября (14 сентября по новому стилю) 1918 года, чувствуя неминуемую гибель, он пишет: «…Прошу тебя, дорогая М.В. (Мария Владимировна Меньшикова. – Н.К.), прости меня за все огорчения, какие я вольно или невольно нанес тебе в жизни. Милая Манюшка, прости меня, ради Бога, что невольно заставил пережить тебя тяжелые страдания… Прошу прощения и у милых моих детей». «Ну, Христос с вами, милые. Благослови Вас Бог». Публицист последний раз в письме обращается к детям в день расстрела со словами благодарности и любви: «Вы дали мне много радости, благодарю вас и благословляю. Простите меня за всё и когда вырастите, будьте добрыми и кроткими людьми и у вас не будет врагов. Обнимаю вас крепко и призываю на вас милость Божию».

В воспоминаниях Марии Владимировны Меньшиковой о казни её мужа на берегу Валдайского озера есть еще два важнейших для внутренней характеристики публициста момента. Первый – описание поведения Меньшикова непосредственно перед расстрелом: «О подробностях казни нам после рассказала мещанка, видевшая убийство из своего дома, находящегося на месте расстрела. Придя под стражей на место казни, муж стал лицом к Иверскому монастырю, ясно видимому с этого места, опустился на колени и стал молиться». Второй – вида описание убиенного в покойницкой при земской больнице на следующий после расстрела день: «Муж лежал на полу. Голова его была откинута назад. Он лежал с открытыми глазами, в очках. Во взгляде его не было ни тени страха, только бесконечное страдание. Выражение, какое видишь на изображениях мучеников. Правая рука мужа осталась согнутой и застыла с пальцами, твердо сложенными для крестного знамения».

* * *

На страницах дневника Меньшиков, сравнивая свой жизненный путь с судьбой Розанова, находит много общего [7. С. 91]. Это и происхождение из духовенства, и бедность в детстве, и государственная служба, и работа в «Новом времени», и пятеро детей... Можно выделить ещё одно сходство. И Розанов в «Апокалипсисе нашего времени», и Меньшиков в дневнике оставили нам свои итоговые размышления о труднейшей и страшной для всей России переломной эпохе. Однако в самих произведениях кроется и важнейшее отличие.

В своеобразный писательский журнале-дневнике, издававшемся под названием «Апокалипсис нашего времени», Василий Розанов на закате жизни выразил крайне негативное отношение к христианству. По его мнению, «христианство сгноило грудь человеческую». Везде в «Апокалипсисе», где говорится о христианстве, Розанов его отрицает. Ненавистны и традиции Православия («об обеднях: их много служили, но человеку не стало легче»), и ценность Евангелия («Библия – нескончаемость. Евангелие - тупик»; «Евангелие заканчивается скопчеством, тупиком»), и личность Христа («Господи Иисусе. Зачем ты пришел смутить землю? Смутить и отчаять?»).

Тяжкие страдания, переживания, голод, бедность и иные испытания выпали на долю М.О. Меньшикова в течение последнего года жизни, проведенного в городе Валдае. Их было не меньше, чем у Розанова. Но ничто не «отвернуло» публициста от православного идеала. Общая расстроенность жизни, утрата многими ценностных ориентиров не одолели христианского начала, живущего в душе публициста. Яркое доказательство этому – дневник и письма Михаила Осиповича Меньшикова с июня по сентябрь 1918 года.

Конец земного пути выдающегося русского журналиста стал примером духовной стойкости и христианского мужества. Меньшиков даже перед лицом смерти не отрекается от Христа. Он, как и многие его современники, удостоился мученического венца.