Кузьмич

Мало осталось уютных городских дворов. Но этому повезло. Обнесённый «хрущёвками», пережив застои и перестройки, он так и не утратил домашней прелести. Жил, наперекор городскому буму: с фруктовыми деревьями на цветочных газонах, асфальтированной в центре детской площадкой, пенсионными скамейками и узкими – по периметру – проездами для пожарников и «неотложек». Даже выросший в южном углу «небоскрёб» девятиэтажки не нарушил его патриархальности. Может, ещё и от того, что не поднялась у строителей рука срыть давнюю скважину, бескорыстно питавшую жителей родниковой чистой водой. В целости осталась и тесная, увитая хмелем беседка, стоявшая особнячком, в связи с чем, в неё мало кто и заглядывал. Вот в этой беседке погожей ранней весной и возник Кузьмич.

Возник как-то сам собою, будто из воздуха соткался. Невысокий, сухощавый, неведомого возраста и занятий, в затрапезной курточке болотного цвета, чёрных потёртых штанах и таких же секонд-хендовских ботинках. Седой лунь с бугристым лицом, густыми бровями и выцветшими, карими когда-то, глазами. Брови тоже были наполовину седыми и колючими, а вот глаза жили, казалось, отдельно от всего остального. На их огонёк и стали слетаться дети, от которых, собственно, двор и узнал о Кузьмиче. Откуда взялся и куда на ночь уходит, детей не интересовало, но, несмотря на строгости родителей обходить стороной бомжей и незнакомцев, детвора Кузьмича не боялась. У детворы, понятно, своё представление об этом мире. Кузьмич не источал запахов мусорных баков, значит, никакой он и не бомж, а самый обыкновенный Кузьмич, который, к тому же, и от вопросов не отмахивается, и историй всяких знает миллион до неба. Потянулись за малышнёй братики и сестрички, и к летним каникулам взрослые успокоились. Не сразу и не все, конечно, успокоились: со старших-то спросу больше. Но из расспросов выяснялось, что Кузьмич никого не зазывает, пива не пьёт, матом не кроет и ничего не просит. Сидит с утра до ночи, вроде сторожа у скважины, молчит да смотрит, как народ по двору снуёт. А задай ему вопрос – не смутится, а то и историю завитушную расскажет. Так – мало-помалу – стали примечать Кузьмича и взрослые. Не ручкалась, но кивали.

– Здравствуй, Кузьмич.

– Доброго здоровья, – неизменно отвечал он.

Катился по двору людской гомон, накрывали двор дни и ночи, стекало с балконов солнце, буйствовали летние грозы, лили с беседки дождевые потоки. А в беседке неизменно жил-поживал незаметный Кузьмич, незаметно и ставший не то атрибутом дворовым, не то – амулетом. Похоже, всё-таки, – амулетом, потому что выпал в конце августа странный случай.

Как-то утром Колю-калмыка, направлявшегося к своей «Хонде», из беседки негромко окликнули. От неожиданности, что Кузьмич знает его имя, Коля остановился. А, услышав вопрос, и вовсе опешил.

– Никак в отпуск снаряжаетесь?

– Тебе чего?

– За квартиркой, всё-таки, приглядел бы. Похоже, ждут уже вашего отъезда. Ты иди, иди…

Предлагали Коле при заселении небоскрёба сигнализацию, но тогда денег не было, потом – времени, а теперь и вовсе с этим отъездом цейтнот образовался. Но вечером Коля заглянул в беседку. Кузьмич не клевал носом в одиночестве, и разговор с этим дворовым худым парнем был, по всему видно, непростым. Парень кольнул Колю взглядом, но тут же и ретировался.

– Тебе про квартирку-то мою приснилось, что ли? – без предисловий спросил Коля.

Кузьмич не дрогнул лицом и взгляда не отвёл.

– Суетливые вы все, – вздохнул. – Скорые. Приметного не примечаете.

– Ты мне, дед, загадки не загадывай.

– А ты их не разгадывай. Но неплохо бы там пожить кому, пока вы на морях будете.

Коля вскипел.

– Знаешь чего – говори, нечего туману напускать.

Кузьмич откинулся в уголок, опять вздохнул.

– Чего сердиться-то? Может, и мерещится мне, старому.

Скользнула в словах ирония, но Коля иронии не отметил, плюнул с досады и ушёл. Однако, поразмыслив, совету внял. По-своему внял: уезжая с женой в аэропорт, передал ключи своим «чекистам» с наказом войти в квартиру незамеченными и безвылазно просидеть в ней трое суток. На третьи сутки и повязали они двух отморозков, аккуратно раздомкративших Колину железную дверь. Коля добра не забыл. Вернувшись, накупил два пакета снеди, размыслив, сунул в пакет и коньяк, и сумеречным вечером зашёл в беседку.

– Здорово, Кузьмич.

– Доброго здоровья, – откликнулся.

И вдруг засмеялся. Негромко, но заливисто как-то, весело.

– Пришёл, всё-таки? А я-то думаю…

– А ты думал, я – жмот.

– Ну что ты, что ты. Не обижайся, только не нужно мне ничего.

– Святым духом, что ли, сыт?

Кузьмич на это ничего не ответил, и Коля, оставив пакеты на столике, ушёл домой.

К октябрю зачастили дожди, по утрам стало лужи ледком прихватывать, у скважины лёд держался и до обеда. Но Кузьмича и холода не брали. Терялся в чёрном полушубке и под шапкой, но из беседки не уходил. Что его там держало, о чём думал – кому понять? Может, за облетевшим хмелем от одиночества прятался. Не скучал он в беседке, всё к нему кто-то забегал. Малые, в основном. Ну, и старые, конечно, туда наведывались. Только, вот, не налаживалось с Кузьмичом пенсионной дружбы; на вопросы о себе отвечал поговорками, от политических тем отмахивался, в споры не вступал, со всем соглашался, а на раздражённые хозфинпрогнозы отвечал убеждённо: «Даст Бог день, даст и пищу». Зато детвора в беседке то замирала, а то смеялась, как может смеяться одна детвора. Но не только за былинами к нему тянулись. Кузьмич и самокат наладить мог, и на палец подуть и перевязать, и подсказать, куда спрятаться, чтоб не нашли, и пальтишко снежком почистить, и много ещё чего – для дворовых дел необходимое. Не часто это, впрочем, случалось, не проявлял Кузьмич особой заботливости, мало во что вмешивался. Но и от просьб не огорчался. Свыкся с ним городской двор, как со скважиной и беседкой, будто весь век с Кузьмичом прожил. Но стоило ему в середине декабря пропасть на два дня, это сразу отметили. А когда вернулся, тоже отметили: заулыбались. В долгу он не оставался, но мир не только улыбками живёт.

В один из завирюшных дней запнулся у беседки сутулый мужчина в чёрном длиннополом пальто, вошёл твёрдо и сел за столик.

– Беда у меня, Кузьмич.

– Беда, – неожиданно согласился тот. – Хотя могло быть и хуже.

– Куда, уж, хуже.

Встрепенулся догадкой, но Кузьмич опередил вопрос.

– Обойдётся, Виктор. Хотя по задницам я бы вас отстегал.

– Кого это – нас?

– Парень полгода места себе не находил, а вы спохватились, когда уже петушок клюнул.

– Отстегал, ладно... Делать-то что?

Хмыкнул Кузьмич, качнув головой.

– А ничего. Не одними рублями свою родительскую любовь выказывать.

– Темнишь? – спросил раздражённо.

– Да вы сами, поди, ослепли. Вырос ваш сын-то, под сто восемьдесят вымахал, Артёмом стал, а вы его с балкона всё Тёмкой кличете.

– И что?

– А то, – озлился вдруг, – что не один он на скамейке, а со сверстниками, да и девочка там одна… Хорошая, между прочим, девочка, и он для неё – не Тёмка. Да вам разве до этого?

Помолчал.

– Иди, Виктор. Успокой жену, нечего пока убиваться. Но и жить так… и что это за жизнь? Работа, да ящик с новостями, не семья, а…

Передразнил, насмешничая.

– Партнё-ё-ры-ы. Тьфу, прости, Господи! Детей-то уже не рожать стали, а «заводить». А потом – беда у них…

Не раз и не два за зиму приходили к нему с вопросами. А однажды, на чьё-то: «Откуда ты, Кузьмич, всё знаешь?» ответил насмешливо двумя словами: «Живу долго».

Перед апрельской пасхальной неделей появился в сухопутном дворе статный моряк в чёрной форме капитана третьего ранга. И ни с того, ни с сего опустела вдруг беседка. Может, конечно, и от того, что наехали к скважине коммунальщики, застучали железом о железо. Выложили тротуарной плиткой площадку со стоком, обнесли поребриком, ещё и добротную скамейку соорудили, чтобы было куда фляги и вёдра ставить. Жильцы обомлели: выборы, вроде, далеко, а депутаты очнулись. Но скоро выяснили: не в депутатах дело, а в том самом моряке. Сдал в исполком деньги, сказал – что сделать, а на вопрос: «Какой ему с этого прок?» ответил, что обсадную трубу ещё его отец с дедом устанавливали, и пора бы за ум взяться, да её поменять. Стоял, оказывается, когда-то на месте детской площадки частный дом; от него и перешла двору скважина и беседка. А моряк – не здешний. Приехал, да отбыл на службу. Зато вернулся Кузьмич. А вскорости опять подоспело время для его болотной курточки.

Перед праздником Победы детвора, никого не спрашивая, удумала двор украшать. И украсила – любо-дорого. Шариков нацепляла, флажков, гирлянд самодельных, молодой хмель Георгиевскими лентами обвязала. Взрослые дивились.

– Кузьмич, что ли, надоумил?

– Сами. Он только помогал.

И опять потекло с балконов лето, укрылась беседка хмелем, катался по двору людской гомон.

Убили Кузьмича.

Обнаружили только утром, уже остывшего.

Перехватило у всех дыхание, будто бандитский нож не в его сердце ударил, а в каждое.

– Суки, – просипел Коля-калмык своей догадке. – Живьём закопать.

Лишь тогда и выяснилось, что жил Кузьмич в цокольной комнатке самой первой «хрущёвки», где водопроводчики раньше козла забивали.

Проводили его всем двором. Пять набитых автобусов до самой могилы проводили. А на девятый день за поминальным столом узнали, что был Кузьмич на Севере командиром лодки, что перед очередным выходом в море сбила его машина, попал он в госпиталь, а лодка ушла без него. И не вернулась. Как ни отговаривали, снял он китель с золотыми погонами и воротился к фундаменту дома под асфальтом детской площадкой. От сына-моряка узнали, приехавшего на помин души с женой и двумя детьми.

Шёл я однажды новостройкой, увидел женщину у мусорных баков, скривился брезгливо. А вспомнил Кузьмича, и ожгло лицо. Что я знаю о человеке?

Худ. Мария Павлова "Дворы Петербурга"